Аддикция

Ближе к трем часам ночи Сехун понимает, что что-то идет не так. Виски монотонно пульсируют тупой болью, низ спины затекает и ощущается куском фанеры, а еще он в шаге от того, чтобы проблеваться прямо за клубным столиком, то ли из-за космических объемов выпитого алкоголя, то ли оттого, что успел увидеть бекхёновские гланды раза четыре за последнюю минуту. По идее ему сейчас должно быть дико весело, кайфово, да и вообще круче всех, но на деле он лежит куском бревна на темно-синем велюровом диване, обивку которого, в силу своей рукожопости, уже успел прожечь, дергает ногой в такт музыке, встречая колено со столешницей каждые пять секунд, и никак не может перестать смотреть на то, как самозабвенно Бекхён запихивает свой язык в чанёлевское горло. Ему хочется смутиться, а еще лучше уйти отсюда, но вместо этого он продолжает смотреть и ему охренеть как странно, потому что до таких глубин, кажется, не смог добраться даже паковский отоларинголог. По идее ему должно быть хотя бы немного неловко, а еще вообще ни разу не завидно, потому что сейчас, вообще-то, он должен заниматься чем-то похожим, только менее слюняво (есть за Бекхёном грешок). По идее сейчас рядом должен сидеть Чонин, просто для того, чтобы создавать атмосферу, улыбаться этими своими потрясающими губами и вкусно пахнуть крутым парфюмом, но его какого-то черта рядом нет. Наверное, сейчас он где-то в центре толпы, трясет задницей под добротный микс и тянет всех к себе, как магнит, или вообще ушел домой, потому что с самого начала не хотел никуда идти. Ему в последнее время вообще на все по барабану — у него учеба, не пойми откуда взявшиеся новые друзья и еще куча важных дел, которые уж точно поважнее какого-то мудака, который вроде как друг, но не совсем. Сехун привык, что в чужом списке дел он всегда держал лидирующую позицию и теперь, когда все так поменялось, в груди непрошено плескается жгучее чувство обиды, на которое он даже не имеет права. Он неуклюже трет шею, пытаясь ее размять, пьяно зевает и представляет, как Чонин приходит домой, смотрит в зеркало, устало стягивает обувь и, зажмурившись, валится прямо на лежащего на кровати кота, и ему становится до вставшего в горле кома тошно, потому что они не разговаривают уже неделю. Не то, чтобы только он в этом виноват, но вел себя как кусок дерьма уж точно не Чонин, а еще перекладывать вину на кого-то другого — любимое занятие О Сехуна. Вместо того, чтобы решить проблему, можно неделю помолчать, постараться лишний раз не пересекаться, все-таки столкнуться в каком-нибудь универском коридоре и попытаться не сдохнуть от неловкости. О в игнорировании, мягко сказано, не мастак, потому что в последний раз, когда пытался это сделать, бегал по всему корпусу, надеясь спрятаться от преподавателя, который требовал сдать экзамен. Глупо было надеяться, что и с Чонином это прокатит, потому что он постоянно был где-то рядом, мозолил глаза, а если скрывался из виду, то Сехун неосознанно выглядывал намеки на его присутствие. Отец Сехуна сощурился бы на это и сказал что-то вроде: «Если хочешь кого-то избегать, для начала перестань каждый вечер приходить в то место, где вы обязательно увидитесь», а потом бы начал причитать, почему у него родился такой тупой сын. С этим вряд ли можно поспорить. — Выглядишь так, будто тебя скрутил сердечный приступ, — голос Бекхёна врывается в мысли слишком уж внезапно, и Сехун фокусирует взгляд на его лице только спустя несколько секунд. Тот смотрит спокойно и в какой-то степени по-доброму (насколько это вообще возможно), но губы у него краснющие, будто он только что прикончил тазик спелой вишни, и улыбается он так ехидно, что кроме желания дать ему по морде в голове ничего не возникает. — Выглядишь так, будто только что оттрахал рот моего несчастного друга своим языком, — недовольно тянет он в ответ. — Минуточку… — Полегче, приятель, — возмущается «несчастный» друг и, слегка нагибаясь, пододвигает к Сехуну бокал с чем-то дико дерьмовым на вкус, но дорогим и убивающим клетки мозга (Бекхён уже испробовал). Сехун поднимает брови, потому что жижа в бокале выглядит не очень привлекательно даже для него, употребляющего все горящее, да и не влезет в него еще и это. Чанёль смотрит на него, а потом хмурится, ведь обычно это действует безотказно. Пьяный О Сехун = люблю-вас-всех-няшки О Сехун, но в этот раз система дает сбой, потому что пьяный О Сехун почему-то недовольно смотрит на друзей и выглядит так, будто у него за пазухой спрятан автомат. — А где Чонин? За столом повисает секундная тишина, которая прерывается громким кашлем Пака, который пытается замаскировать этим что-то, понятное только ему одному. — Опомнился, — Бекхён закатывает глаза и улыбается еще шире, по-мальчишески счастливо, будто и правда какая радость произошла. Ему для такой реакции вообще много поводов не надо, гаденькое хихиканье и детские, иногда не совсем адекватные улыбочки установлены в нем по умолчанию. Очередная черта, которая не нравится Сехуну в Бекхёне (пятьдесят седьмая из тысячи). — Позднее зажигание — это у вас общее. — Обоссаться, как смешно, — Сехун пытается пьяно передразнить Бекхёна, но вместо этого как ненормальный скалит зубы, а потом просто смотрит на Чанёля, который в их компании исполняет роль мозга, всезнающего мудреца, оракула, и вообще самого адекватного чувака. — Чонин ушел практически два часа назад, — как можно деликатнее сообщает тот, успокаивающе улыбаясь. О щурится и выглядит совершенно растерянно, потому что этот момент пролетел как-то совсем мимо него, а еще он понятия не имеет, что делал два часа назад. — Это было, когда ты только начал хлестать, а потом орал на бармена, потому что в баре не оказалось клубничного пива, — напоминает Бекхён. — Дерьмо, — бурчит Сехун под нос и по привычке хочет зарыться рукой в розовых прядях, но вспоминает, что вылил на свои волосы половину баллона лака сверхсильной фиксации (все-таки купил), так что теперь об его голову можно спокойно колоть орехи. — Как точно ты смог описать собственную жизнь, — хмыкает Бекхён. Сехуну на полном серьезе хочется пнуть ему прямо в нос, даже если это означает ссору с Чанёлем и целый сборник фраз вроде «ты был мне как брат». — Пошел к черту, — после небольшой паузы говорит он, и это одна из самых безобидных фраз, что крутились на кончике языка. Он про себя гордится, что сумел сдержаться, а потом пытается подняться на ноги. Удается это сделать только со второй попытки, потому что дела с координацией обстоят совсем уж плохо. Чанёль подхватывает его, помогая стоять прямо, и смотрит на Бекхёна извиняющимся взглядом, будто Сехун нажрался впервые и он не делал это тысячу раз до этого. Бекхён легкомысленно машет рукой и снова улыбается: — Закинь его в такси, а то вырубится где-нибудь по дороге. Пак кивает, игнорируя я-вас-всех-ненавижу взгляд Сехуна, после чего помогает вспомнить, во что он был одет, забирает треклятое пальто из гардероба, а потом тащит его на улицу. Ночной воздух обдает лицо так приятно, что хочется зажмуриться, вдохнуть его полной грудью и постоять так немного, о чем-нибудь задумавшись, но бесячий Чанёль не дает остановиться, контролируя его каждое движение, и отводит подальше от входа. Сехун пытается вырваться, а потом понимает, что ему становится чертовски холодно, потому что пальто тонкое, а одеваться по погоде совсем не по-хардкору. — Я могу сам идти, — в какой раз пытается вырваться он, на этот раз удачно. Чанёль удивленно ойкает, когда чужой локоть встречается с его ребрами, а потом отвешивает Сехуну знатную оплеуху. — Я пытаюсь помочь. — Знаю, — бурчит Сехун, никак не реагируя на обиженный взгляд друга, и шарит по карманам. Чанёль качает головой, что в переводе значит «ну тебя в задницу», и отходит, клацая пальцами по телефону, чтобы вызвать такси. Мятые сигареты находятся в заднем кармане джинсов, зажигалка — правом кармане пальто. Пока Чанёль медленно расхаживает в разные стороны, прижав телефон к уху, Сехун умудряется подпалить ресницы и орет матом на всю улицу. — Скоро приедет, — сообщает подошедший Пак, и Сехун кивает, не поднимая глаз. Оставшиеся десять минут проходят под дебильные звуки игры на чанёлевском телефоне и безостановочное щелканье автоматической зажигалки. Когда он оказывается в салоне машины, Чанёль, кажется, крестится, а Сехуну просто хочется домой, нырнуть головой в кучу подушек и самозабвенно предаться самобичеванию. Он откидывается на спинку сидения и находит в кармане мобильник. Номер Чонина сам по себе возникает на экране, но пальцы вовремя замирают в миллиметрах от дисплея. Голос алкоголя в его голове сейчас намного громче, чем собственный, но нет. Не будет он ему писать. Чонин сам не захотел остаться и свалил, и это он виноват, потому что Сехун собирался ненадолго засунуть все свои стремные качества поглубже, напиться и наконец-то хотя бы попытаться поговорить. Даже если говорить им не о чем. Даже если эти разговоры нахрен никому не нужны и ему просто хочется, чтобы Чонин дал знать, что в курсе, что Сехун все еще существует. Было бы круто, если бы сейчас к нему подкатил какой-нибудь странноватый тип, предложив воспользоваться машиной времени или еще какой научной фиговиной. Он бы все тогда исправил: заткнул бы Чонину рот ладонью, когда тот начал говорить об отношениях, вставил бы ему кляп или просто разделся, автоматически сведя все разговоры на «нет». Потому что тогда, до этого разговора, им было так хорошо вместе, а сейчас пьяный О Сехун сидит в остановившемся такси и десять минут пялится в одну точку. — Эй, парень, долго ты так собираешься сидеть? Сехун понимает, что для пьяного чувака, возвращающегося с вечеринки, думает слишком много. Водитель странно косится на него, наверное, думая, что он вусмерть обдолбанный, но ему все равно. Он достает из кармана смятый бумажный комок, который оказывается деньгами, молча пихает его в чужие руки, и вылезает из машины, непонятно зачем долбанув дверью посильнее. Водитель неотомщенным не остается, потому что резко газует и в Сехуна летят мелкие камешки гравия, разлетающиеся во все стороны от колес. Он едва успевает прикрыться, и только собирается прокричать вслед машине что-нибудь неприличное, как охреневше понимает, что привезли его совсем не домой. Наверное, это судьба или еще какая подобная хрень, или просто друг, которого достало, что два идиота стали еще большими идиотами, чем были обычно, но он стоит в темноте напротив подъезда Чонина и медленно понимает, что, кажется, с горой подушек и приступом самобичевания придется немного повременить. Глубокой ночью пинать чужую дверь, как ненормальный — наихеровейшая идея, потому что по соседству живут одни злыдни, но мозгов у Сехуна отродясь не бывало. Грохот стоит на весь подъезд, ему снова хочется курить, а сосед справа, судя по звукам, достает дробовик. Сехун на секунду замирает, косится на дверь и ему хочется смеяться, потому что он никогда не думал, что будет выбирать, от чьих рук умереть: двинутого мужика или чониновских. — Я тебе ноги вырву. Лицо Чонина появляется в дверном проеме слишком внезапно, Сехун едва не пинает его в колено. Он выглядит помятым, а еще внезапно до трепета домашним в этих своих пижамных штанах и растянутой майке. Волосы торчат в разные стороны, а глаза немного заплывшие ото сна. У его ног вьется пушистый кот, который выживает каждый раз, после того, как его впечатают в постель, а еще он выглядит так, будто дробовик есть не у соседа, а у него. — Эмм… Сехун прилично зависает, потому что теперь, когда Чонин стоит буквально в метре, идея забежать к нему на огонек кажется не такой уж и классной. Да и на кой-черт он вообще пришел, если они неделю не разговаривают? — Эмм?.. — вторит Чонин, сонно моргая. Сехун смотрит на домашнего Кима и становится тошно до слез. Вдруг хочется завернуться в свои ощущения как в старый бабушкин плед: мягкий, теплый, а еще до ужаса уютный. Хочется скинуть с худощавых плеч тонкие лямки, чтобы майка сползла на пол, а потом пальцами осторожно скользить по бокам, не пропуская ни единого миллиметра кожи. Хочется медленно очерчивать подушечками линию ребер, гладить выпирающие косточки, добираться до низа живота, дразнить, улыбаться, целовать линию челюсти и начинать все сначала. А потом ему хочется громко заорать Чонину прямо в лицо, потому что это слишком стремно — когда тот, кто совсем недавно мог целовать родинку за ухом и шепотом нести всякий бред, обнимая сзади, теперь смотрит так, будто видит тебя первый раз. И не то, чтобы не он в этом виноват. — Сехун? — зовет Чонин, заглядывая ему в глаза. Ого, теперь они разговаривают. Сехун смотрит в ответ и его лицо выглядит слишком многообещающе для сложившейся ситуации. — Ты ушел, — пьяно начинает он. — Ну да, — Чонин легко жмет плечами и прислоняется к косяку. — Именно это я и сделал. Это же просто вечеринка. Ты приперся среди ночи и разбудил меня для того, чтобы продемонстрировать, какой ты наблюдательный? — хмыкает он и ерошит волосы, наводя этим еще больший беспорядок на голове. — Вместо того, чтобы поговорить со мной, ты, блять, просто взял и ушел. Чонин растерянно моргает и приоткрывает рот, но не успевает и слова вставить, потому что пьяный О Сехун + Ким Чонин = я-буду-говорить-что-захочу-ясно-да О Сехун. — Вместо того, чтобы поговорить со мной, ты, твою мать, просто занимаешься какой-то херней всю неделю и делаешь вид, будто ничего не произошло. — Вообще-то… — Ты заварил эту кашу, но дерьмом себя ощущаю я. — Слушай… — Нет, это ты слушай. — Да заткнись ты! — в конечном итоге рявкает Чонин и, к его удивлению, Сехун действительно замолкает. — Ощущаешь себя дерьмом? Это не я тебя динамлю всеми возможными способами, а наоборот. Какого хрена ты притащился и пытаешься перевернуть все с ног на голову? — говорит Ким. Голос у него становится ниже, а это первый признак того, что с минуты на минуту Сехуну сломают его идеальный нос. — Ведешь себя, как последний мудила, а потом пытаешься прибедняться. Я тебе в любви признался, — продолжает Чонин, и лучше бы он сломал Сехуну нос, чем смотрел на него вот так. Сехун прикрывает глаза и медленно считает до пяти, пытается познать дзен и вспомнить чанёлевские лайфхаки для усмирения гнева, которые тот буквально заставлял его учить, но ничего не помогает. Он наклоняется к Чонину, его глаза очень близко, он смотрит в них и облизывает нижнюю губу. — Кто из нас тупой, я или ты? Чонин не отстраняется. — Ты, конечно. Ким пахнет детской зубной пастой со вкусом клубники и тем крутым парфюмом. Знакомым, родным. У Сехуна от этого дыхание перехватывает и щемит вообще везде, где можно, а еще ему хочется придвинуться ближе. — Я скучал, — вдруг признается он и все-таки придвигается, но ничего не делает, просто прижимается к чониновскому лбу своим. Ему хочется спрятать глаза и чтобы лицо перестало гореть, потому что даже такие слова кажутся ему слишком откровенными и непозволительно интимными, будто ребра руками раздвинул. Так прямолинейно открывать свои чувства ему слишком страшно. — Всю эту сраную неделю скучал. Чонин вздыхает. Молчит и начинает дышать глубоко, полной грудью. Сехун касается его носа своим и чувствует, как ресницы Чонина цепляются за его собственные. Он не знает, что делать. Боже, как же крупно он проебался. — Пиздец, — после минутной тишины заключает он, бормоча под нос. Они встречаются глазами и у Чонина они печальные-печальные, а еще целоваться хочется. У бухого мудака хотя бы есть оправдание — он ведь пьяный, он, кажется, вообще постоянно такой и всегда всё на это списывает, а Чонин практически не пьет и целует первым, потому что просто хочется и сил терпеть нет. Кот испытывает глубокое моральное потрясение, когда на него наступают, а потом выпинывают куда-то в самую задницу квартиры. Карман на пальто Сехуна начинает рваться ровно по шву, когда он пытается стащить его, потому что руки у него из того же места, куда закинули кота, а еще, какой к черту карман, если сейчас можно стянуть с Чонина его растянутую майку. Он выглядит таким неловким, со слегка подрагивающими пальцами, а потом проходит одна секунда и все меняется, потому что коридор-кот-дверь-комната, душащие поцелуи и прикосновения до шевелящихся на шее волосков. Потому что Чонин до отказавших легких красивый, а целует так, что хочется сдохнуть, только не одному, а вместе. — Что, блять, вообще происходит? — шепчет Ким между поцелуями и проводит языком влажную дорожку от скулы до уха. Сехун пытается посмотреть на него и ему хочется практически истерично заржать, потому что: — Я не знаю. А еще: — Мне просто хочется тебя целовать.