Аддикция

Сехуну кажется, что он поехал крышей, когда спустя две недели Чонин пишет ему смс «как же ты меня заебал». Он лениво жмурится и согласно кивает дисплею, потому что себя он заебал тоже. Рука тянется к журнальному столику, под которым расположился склад смятых пивных банок и ещё бог весть чего, но в ладони оказывается зажата бутылка дорогущего вискаря, потому что на пике своих пиздостраданий ему захотелось пошиковать. Горло сжимается в спазме и першит, и он отвлеченно думает, что, наверное, скоро сдохнет, потому что еще одной бутылки его организм не выдержит. Думает, но пить продолжает, потому что кроме того, что хорошенько проспиртовывать себя, делать ему нечего. После двух больших глотков к желанию проблеваться от собственной тупости присоединяется еще и желудок, потому что заебал Сехун не только себя и Чонина, теперь вот добрался и до него. Он пьяно стонет и машет рукой, после движения которой справа что-то падает. Холодная ладонь ложится на воспаленные от недосыпа глаза и он тяжело выдыхает, закидывая ноги на многострадальный столик. Мужества признать, что у него проблемы не только с алкоголем, но и со здоровьем, башкой, да, блин, со всем, не хватает, и он пятнадцать минут выбирает, кого на этот раз можно обвинить во всех грехах. Выбор не такой и богатый, потому что мысленно огребли уже все и, как не прискорбно, не поднасрал он только себе. Ладонь нашаривает не успевший потеряться в складках диванной накидки телефон, но вместо того, чтобы разблокировать его, Сехун пялится на свое отражение и ему очень хочется ослепнуть. Дисплей внезапно загорается. «Ненавижу тебя» — пишет вдогонку Чонин. Сехун уныло думает, что снова с ним согласен, а затем раздражается. Ему просто хочется, чтобы Ким от него отстал и дал тихо разобраться в себе, даже если он будет выглядеть последним мудаком, даже если тому сейчас очень больно, даже если самому перед этим придется допиться до неадекватного состояния. С сехуновой подачи они не виделись уже две недели, потому что Чонин снова полез с этими своими признаниями, а он снова испугался. Зажало у Сехуна так, что в глазах потемнело, а под утро он улепётывал из чужой квартиры, как марафонец. Зато он прокачал скилл и избегать Кима наконец-то научился. Перед этим, правда, пришлось пожертвовать обществом Бекхёна (вообще не жаль) и Чанёля, которые подумали, что тот совсем уже двинулся. Просто идеальный вариант для О Сехуна ака парень-который-разрулит-все-проблемы-тем-что-сольется-и-все-подумают-что-тот-помер. Что-то не так? Обращайтесь, мистер Всегда бухой научит, как прикинуться дохлым и поможет выбрать пиво на весь промежуток морального падения. Он устало выдыхает и сам понимает, что слишком часто это делает. Страдальческие вздохи и драматично заломленные брови не подкупают уже даже самого себя. Поднимаясь с дивана, он старается держать равновесие и кривляется возле зеркала, то хмурит брови, то разглаживает их пальцами. Из зеркала на него смотрит пьяное нечто, которое привычно склоняет голову набок, вглядывается в черноту радужки и тут же начинает шататься. Очередной страдальческий вздох срывается с губ, когда он понимает, что заценить эти самые страдания некому. У Чонина хотя бы есть кот, проку от того мало: только гадит везде, счастливо уминает какую-то искусственную жрачку из пакетика, снова гадит и вечно мешается под ногами в самые неподходящие моменты, зато живое тепло всегда под боком. У самого Сехуна сдохла даже проклятая аквариумная рыбка, опрокинула и постебалась над ним еще в полиэтиленовом пакете, спустя двадцать минут после того, как он вышел из зоомагазина. Вспоминая это, он едва не давится воздухом и практически смеется, но тут же обрывает себя, потому что понимает, что даже гребаная мелкая рыбешка, которой он дал имя за три недели до того, как все-таки решился на покупку, не вынесла его общества дольше двадцати минут. Схватиться за волосы и внезапно начать рыдать было бы слишком по-девчачьи, поэтому он оперативно давит в горле все позывы начать истерить и топать ногами. Он хоть и в стельку пьяный, но все-таки мужик. Мужик, который трахается с другими мужиками и выносит мозги похлеще любой девушки. Здорово-то как. Початая бутылка виски терпеливо дожидается, возвышаясь над горой мусора, и Сехун сжимает горлышко пальцами, плюхаясь обратно на диван. Вся эта херня продолжается ровно две недели и не то, чтобы ему хоть чем-то помог этот хардкор в виде спиртовой реки и пары пачки каких-то чипсов. Он даже добросовестно загнал себя в душ несколько раз, но все равно выглядит потрепано. Что внутри, то и снаружи, ого, в кои-то веки честно. В телевизоре, стоящем напротив, расплывается его силуэт. Он морщится и кидает в экран смятую алюминиевую банку. Та отлетает обратно и Сехун корчит морду пуще прежнего. Будто бы без зеркал, мобильника и телевизора он сам не знает, в какой заднице находится. Глаза впиваются в лицо напротив, и, наверное, именно тогда над ним раздвигаются облака, и кто-то определённо святой горланит «Аллилуйя», потому что он сидит и вдруг вроде как понимает, что пора остановиться. Надо бы прекратить выедать мозг, в первую очередь, самому себе. От ПМС-ных заскоков ходуном шатается все ближайшее окружение, но никто ведь даже не задумывается, что больше всех страдает от его круглосуточного мозгоебства только он сам. Сехуну нравится пафосно думать, что он этакий скорпион, драматично (снова) жрущий самого себя, но на самом деле он просто пацан, который сумел задолбать даже себя. Он так устал. В конце концов, Чонин всегда может врезать ему как следует и окончательно распрощаться, если действительно захочет. Бекхён с Чанёлем имеют полное право легко забить и отвязаться от него, и тогда единственный, кто останется с Сехуном — он сам. Чтобы этот остаток не был таким же дерьмовым, каким он был эти две недели, наверное, стоит уже признаться хотя бы самому себе. — Ладно, — говорит он вслух и это одна из самых идиотских ситуаций в его жизни, а стремного в ней было не мало. Голос звучит грубо, будто совсем чужой, а говорить в пустоту почему-то неловко до такой степени, что Сехун начинает чувствовать, как у него горит лицо. Он ерзает на месте, как червяк, и смотрит в свое неясное отражение. А потом наконец-то говорит то, до чего не мог допереть очень долго: — Мне страшно. Ух ты. — Мне очень страшно. Кашель. Всё. По идее, должно было полегчать, а крутая речь, в которой он объяснит Чонину, что тот совсем не понимает, что одним своим признанием ковыряет очень глубоко, а Сехун этого боится, должна была сама собой возникнуть в голове, но нет. Вместо этого идиотизм ситуации накатывает волнами, каждая из которой больше предыдущей. Сехун хмыкает себе под нос и тяжелым мешком разваливается на подушках. «Я в говно» через час вдруг заключает он и решает непременно сообщить об этом Чонину. На улице начинает темнеть, он щурится от падающего от телефона света. Подсветка на минимуме и все равно слишком ярко. «Пошёл на хуй» прилетает в ответ и Сехун запрокидывает голову, хихикая себе под нос. Он бы с радостью этот поход организовал, если бы следом после него не последовало что-то типа «нам нужно поговорить» или «определись, что тебе нужно». Да он сам, блять, ни малейшего понятия не имеет, что ему нужно. Наличие Чонина под боком не обсуждается, это, вроде как, само собой разумеющееся. Он рядом всегда был и должен продолжать, но нарисовавшиеся побочные эффекты в виде каких-то там чувств (?) пугают до усрачки и узлов в груди. О Сехун такой фрукт, которого всю жизнь любили, но сам он такие штуки не проделывал. И это страшно, неизведанно, а еще, говорят, больно, потому что все всегда заканчивается плохо, даже самое хорошее, а в голову не приходит ни одной годной мысли, которая хоть чем-то бы помогла. Так бывает, когда ты не в теме. Спустя двадцать минут Сехун всё-таки едва не выплевывает свой желудок в туалете. Его складывает пополам и выворачивает так, что он на полном серьезе начинает думать, что настал его черёд отчаливать на тот свет. Воздух выходит из лёгких с хрипом, он тяжело дышит, протирает липкий лоб, а затем поласкает рот и лезет под холодный душ. От ледяной воды стучат зубы и сводит пальцы на руках, а кожа покрывается мурашками. Ему очень холодно. Вода, уходящая в сток, светло-розового цвета, потому что краска с волос вымывается. Он зажмуривается, когда шампунь попадает в правый глаз, кусает губы и старается ангститься как-нибудь поменьше, но ни черта не получается. Вылезая из-под воды, он поскальзывается на кафеле, чуть не сворачивает шею, матерится и, даже не вытершись полотенцем, начинает одеваться. Шмотки натягиваются с трудом и неприятно липнут к коже, но он чувствует себя приятно чистым. Он возвращается в комнату и фанатично поливает себя парфюмом, а затем понимает, что даже не протрезвел. На улице мерзко и ветер очень холодный. С мокрой головой Сехун быстро промерзает до костей, сильнее кутаясь в пальто. Простуда гарантирована ему со стопроцентной вероятностью, но он упрямо продолжает тащиться по улице, слегка пошатываясь. На светофоре он дико лагает и пропускает зелёный, поэтому ждать приходится в два раза дольше. Лезет в карман за зажигалкой и замечает, что тот порван. Телефон он, кажется, оставил дома. Он старается не думать о том, что делает, куда идет и что вообще происходит, потому хватит уже, блять, две недели думал. Он идет, идет, а затем взбирается по ступенькам, стоически пытаясь не блевануть ещё раз, а когда добирается до нужного этажа, то обессилено валится на дверь. Он не стучится в нее, а скорее наглаживает и царапает короткими ногтями. Желудок скручивается узлом и ему так хреново сейчас, но он это все заслужил. Сехун размеренно дышит ртом, а затем стучит в дверь, на этот раз нормально. В ответ тишина. Он стучит снова, а затем прижимается к прохладной поверхности лбом и смеётся, смеётся, смеётся. Истерично так, со вкусом. Чонина нет дома. Его нет дома. Боже, им, кажется, действительно не судьба.