Illumina

Март закончился. Уже третью неделю я общаюсь с Горынычем каждый день, по четыре часа, не меньше: утром, когда только открываю глаза, получаю обязательно какой-то новый трек, картину Врубеля, Ван Гога, Густава Климта, или арт-бук современного художника, отрывок из фильма, книги – пока чищу зубы, мы самозабвенно обсуждаем значения и смыслы этих работ в переписке. В основном выражаюсь я, он только ловит меня на крючок и читает между строк, будто вскрывает тайники во мне. Потом – завтрак, фото отчёт, разговор по громкой связи о всякой ерунде на подобие «как я бреюсь и как ненавижу ворсинки на персике». Пока собираюсь, продолжаем болтать: рассказываю, под кого я заснул этой ночью, снилось ли мне что-то и что это было. По дороге в школу и из неё, Гор всегда оставляет меня наедине с самим собой, словно знает, что этот путь для меня очень важен, будто он знает про поле с цветами в моей голове и то, что я сдохну, стану разлагаться изнутри, если не побуду в своём, сокрытом от реальности, мире. А вот на уроках он мастерски и с чувством ебёт мой мозг, заставляет меня отчитываться в виде фоток с задачей по физике в тетради, или на ин-язе пишет мне только на английском и заставляет отвечать на нём же. Сегодня Горыныч совсем обнаглел: потребовал, чтобы я ответил у доски биологию! «Нет» «Да» «Нет.» «Да!» «Можешь писать, сколько хочешь, я здесь, и я не выйду к доске» «Слабак!» «Не поведусь...» «Трусливый суслик )) » И прикрепил к сообщению отрывок из фильма Роберта Земекиса «Назад в будущее», где Марти Макфлая называют «цыплёнком», а он заводится мгновенно, с полуоборота, вызверяясь на плохишей. Я неожиданно для себя самого хихикнул на это: класс заглох и весь, как волна на трибуне стадиона, повернулся на меня. – Романец, есть, что сказать нам? – Строго, но не злобно спросила препод, а класс был таким тихим, каким не бывает, даже когда завуч заходит с каким-то важным сообщением. – Извините, – проблеял я, а сам настрочил Горынычу: «Отъебись )) » «Цыплёнок )) » Пришёл ответ и песня Offspring «Pretty Fly». Вот же сука! Знаю, что он просто умело манипулирует мной, что это продуманное давление и вытеснение, не вызывает чувства паники и желание скрыться: бля, я ведусь, полностью ведусь. Поднимаю руку и сам вызываюсь к доске отвечать. Включаю запись звука на сотовом, держу его в кармане и подхожу к доске. Руки вспотели, я не делал этого с того дня, как сожгли мою куртку и написали на парте «сдохни пидор». Я посмотрел на класс: все смотрели на меня с любопытством, как смотрели прежде в моей прошлой жизни. На их лицах не было презрения и ненависти, только интерес, но я понимал, что никогда больше не скажу правду, ни одному из них – от этого было грустно, хотелось выть... Но теперь, я знал всё это... понимал всё это... ожидал всего этого... проходил уже всё это. Поднимаю голову и улыбаюсь гуимпленовской* улыбкой, так, словно я знаю «master plan» – играем, по правилам и без, не перестаём играть ни на секунду не перестаём, и тогда по теории вероятности обязательно однажды выиграем. Я начал отвечать тему из раздела генетики, препод с каждой секундой сияла изнутри всё сильнее, задавала с азартом уточняющие вопросы, затаив дыхание, ждала моих ответов – я сам получал удовольствие, совсем забыл, как любил учиться. Закончил с ответом, получил восторженную оценку учительницы и заинтересованные взгляды одноклассников, кто-то даже шепнул, что я «крут». Когда сел на место и отправил аудио файл Горынычу с припиской: «Ты должен мне одно желание! ))» Ответ пришёл через полчаса, за которые я начал основательно раздражаться: «Такой умный и прилежный, малыш )) Твоё желание – закон ;)) » Тепло сгустками бухало в крови и неслось по сосудам от его слов, Гор прислал ещё одно сообщение следом почти сразу: «Не перетрудись ))» Прикрепил фильм Pink Floyd «The Wall». «Сегодня вечером, ужинаешь один, позвоню завтра утром. Справишься, цыплёнок? ))» Настроение сразу полетело камнем с 8145 этажа и размазалось липкой лужицей толи обиды, то ли разочарования по земле. «Справлюсь» «Вот и хорошо, суслик )» На последнем уроке по Отечественной истории я не остался. Прошёлся, не спеша, в парк, сидел на спинке лавочки, курил и разгонял убийственным взглядом разжиревших голубей. Слушал «Manhattan» Kings Of Leon, игрался в резинку-плетёнку на пальцах, просто молчал и пытался не думать. Люблю так мучить себя – это успокаивает, раньше по крайней мере. Но мысли всё проносились в голове, как болиды трассы «Формула 1», я не мог понять себя: эмоции и думы находились в диссонансе, музыка внутри меня не попадала в ноты, ощущения фонило, я был совершенно растерян. Я что обиделся? Не имею права на это... Мне одиноко? Только не это... Я скучаю? Начинаю зависеть... ... хочу, чтобы вечером он так же готовил со мной ужин и говорил обо всём на свете со мной... весь – какой он есть, интересный, яркий, умный, глубокий, разный и только «для и ради меня»? Да. Бесит! Дома вышел на балкон, открыл банку Red Bull-а и закурил. Я свесился низко, всем корпусом, за перила и всматривался в ночной город. Будто в первый раз взглянул этому городу в лицо. Приехал сюда больше года назад, но ни разу не всматривался в него! Я здесь живу, учусь, хожу по улицам, сижу в парке и пытаюсь убить голубей взглядом, но только сегодня вдруг понял, что северный город живой: внизу, на балконе соседей, звучала музыка, смех – студенты веселились; в квартире рядом – смотрели новости; внизу, несмотря на восемь часов вечера, ходило много людей. В кармане заскрежетал телефон, я допил энергетик, поставил пустую банку на пол и посмотрел в экран сотового, пришло сообщение с незнакомого номера в what's up. Открыл его: на фото был я, стою полусогнутый, раком, ноги в крови, со спины видны только спутанные светлые волосы до плеч, мокрые и грязные, из меня торчит бутылка – всё тело в синяках и кровоподтёках... ... разом наступила, эта громкая, сухая , намагниченная тишина... и только гулкий грохот сердца за коленками, в сгибе локтей и на губах ... В ушах зашумели волны о берег и крики чаек: я выронил сотовый, тошнота скрутила желудок. Тело бросилось раньше мыслей, опрометью в квартиру: я влетел в гостиную, ноги подсеклись, я упал на паркет, вскочил, добежал до ванной комнаты, открыл душ и в одежде залетел под холодную воду. Меня жрал изнутри жар и крутило в рвотных конвульсиях, сгибая и разгибая всё тело, но я не блевал, из меня выходила кислая слюна и скрипучий сип, как из сдыхающей твари. Закрыл лицо ладонями, холодная вода начала немного помогать, я остывал, но продолжал изрыгать слюну, только она стала чёрной, густой и мутной, как нефть, вся душевая вымазалась в этом, как в чернилах каракатицы. Я посмотрел на свои руки в тёмной шипящей массе, которая словно кислота проникала в поры, разлагая кожу. Эхом о кафельные стены всё бился и отскакивал истошный крик чаек и волн о берег... меня резал этот звук, расчленял по-живому. Я стал стирать кожу, царапать себя, но крик чаек в ушах не прекращался, а чернота пыталась поглотить меня, войти в меня сквозь неё. Я пытался разорвать этот плен в груди, но горло сдавил спазм и выходил лишь задушенный выдох, беззвучный громкий вопль дыхания, протяжно, пока мозг не отключился сознанием. Я очнулся и обнаружил себя лежащим, скрученным на поддоне душевой кабины, ледяная вода хлестала по телу и меня сначала мелко, а затем по-крупному, начало потряхивать от судороги. С трудом, но я поднялся, ноги онемели, включил горячую воду и кинулся в неё, как в объятия, как в спасение. Я боялся открыть глаза и обнаружить, что я весь стал чёрным и ядовитым. Больше получаса я неподвижно стоял под горячим потоком воды, тело больше не дрожало, но внутри меня колотило от дикого ужаса. Когда я наконец выключил душ и огляделся вокруг – это была просто моя душевая и это был просто Илья. После, надев джинсы и толстовку, я сбежал по лестнице вниз, к крыльцу дома. Телефон разбился, часть его закинуло под балкон первого этажа, вторая половина отлетела к бордюру. Я собрал трупик своего Самсунга, и поднялся обратно - дома я вытащил симку из тех останков, которые сохранились. Я не мог никому сказать, что мне прислали это фото, ведь никто до сих пор не знает, что произошло со мной в тот день на самом деле, для всех меня просто побили и сломали руку. Я не смог признаться маме, что я гей, и, тем более, рассказать ей, что произошло в ноябре, два года назад в доках. Я больше никому не сумею сказать ни об этом, ни о моей ориентации, пожалуй, для меня невозможно теперь – открыться перед кем-то, быть распахнутым дверями настежь, впустить в себя, уже никогда. Ведь я знал... ожидал... понимал… мой мир умер Включил на максимальной громкости Kate Nash, первым заиграл её «Dirt», я закутался в стёганое одеяло и сел на полу в нижнем углу, под подоконником в гостиной. ... and home is where the heart is But I don't see any heart left in you and You're just a piece of dirt where a heart used to be Снова просто застываю, замираю, замедляюсь, как движение в вакууме. Не знаю, сколько просидел так, рефлексируя, неосознанно, но Катька Нэш пела уже по третьему кругу оба своих альбома, когда прозвенел звонок в дверь. Я слышал его, но меня здесь не было, я продолжал сидеть и повторять строчки из песни губами: «… little red, little red, little red, little red, little red, little red, little red. little red …»*. А за окном небо открыло все шлюзы, разверзло мутные небеса и хлынула стена серебристого ливня. В дверь не переставали звонить, в голове загорались маленькие красные огоньки, беспрестанные сигналы этой тревоги усыпляли – как я хочу спать… ... всё продолжали трезвонить и бить в дверь, часто, как азбукой Морзе. Я встал и закутанный в одеяло пошёл к ней, посмотрел в глазок: ничего не понял, но мне было совсем всё равно, и я её просто открыл. На моём пороге стоял Горыныч. Настоящий, не цифровой, не виртовый – мой реальный мозготрахер в реальном пространстве и времени. Он смотрел на меня посветлевшими, выцветшими глазами цвета ливня за окном, волнение в них сменилось тревогой, вспыхнул страх на короткое время, а затем его лицо будто повзрослело и взгляд стал спокойным, сконцентрированным. – Поставь чайник, Илья, – драконий рокот завибрировал у меня в костях, я пропустил его и пошлёпал на кухню. Горыныч последовал за мной. Когда я поставил чайник на газовую плиту, вытащил листовой чёрный чай и сушёный чабрец, то мои руки перехватил Гор. Я посмотрел на него обернувшись через плечо, сейчас его глаза были тёмно зелёными, затянутыми серой поволокой, словно море в первые минуты после того, как осели волны шторма. Он смотрел на меня и его зрачок увеличился – так красиво, сердце ухнуло, отпрыгивая порожками к коленям. Я заметил след от засоса, чуть ниже его ключицы, из-под широкого ворота толстовки, и ранку на нижней губе. Гор развернул меня к себе и прикоснулся ко лбу губами: – Ты горячий, суслик, – эти сухие, сильные, с выступающими венками руки обняли меня, аккуратно обхватив за плечи и спину, поместив мою голову под свой подбородок начали растирать ритмично и умело. Как же хорошо! Я так естественно и сразу уткнулся в его шею, это пугало, но ноги как вросли в плитку пола кухни, а я в Гора. Он пах полынью и озером. Его кожа была холодная, как и положено земноводному, а я любил холод, он успокаивал меня, тушил чёрное пламя внутри. Он крепче прижал меня к себе и неуловимо провёл губами по моим волосам. Я стоял в объятиях человека, которого вижу впервые, вижу всего десять минут, но это было так правильно и верно – я был в поле с цветами, не засыпая, не закидываясь антидепрессантами. – Чайник вскипел, – тихий рокот его голоса бусинками покатился по моему позвоночнику вниз, испарина выступила над верхней губой. Я облизнулся, чайник возмущённо свистел, а мне смотрели прямо в глаза, Гор улыбнулся своей драконьей ухмылкой и, наклонившись ближе к моему лицу, прошептал почти в губы: – Тебе побриться нужно. – Прямо сейчас этим займусь, – продышал в ответ. – Что с телефоном? Он не отодвинулся ни на миллиметр, продолжал смотреть на мой рот, и почему-то мы общались так, словно давно знакомы и близки, словно это пространство комнаты, то как наши тела стоят напротив и подходят, подстраиваются в этой позе друг под друга, пока мы говорим - вечное и закономерное повторение, когда отброшенные части одного целого наконец притягиваются и соединяются в истинное начало. – Упал из рук с балкона и разбился, – облизываюсь. – Просто упал? – не вижу его лица, только губы, иногда ряд зубов и кончик языка, мелькающие при звуках «а», но я возбуждаюсь не от того на что смотрю, а от его голоса, который отдаётся хриплым эхом в уголках всего меня. – Д-да, - вышло тихо и неровно. – Правило номер один: ты не врёшь. Я сглатываю, кадык нервно дёргается, но не отвожу лицо и не дышу совсем: – Мне прислали кое-что, что напомнило о прошлом и это сильно расстроило. Он вздохнул шумно, разомкнул объятия, отошёл к плите и отключил чайник. Всё так же молча, не проронив даже выдоха или вдоха, Гор вернулся ко мне, снял с плеч одеяло. – Сейчас же надел тёплые носки, есть вязаный свитер? – киваю в ответ. – Надень его и тащи сюда аптечку. Иду к себе, делаю всё, что он сказал, как по нотам: натягиваю шерстяные носки, чёрный вязаный пуловер, выключаю музыку, беру аптечку, возвращаюсь на кухню. Горыныч заварил чай и ждал меня. Я послушно сел напротив, тело стало ломить и начал бить озноб. Гор тихо выругался, стал дуть на чашку с чаем, потом протянул её мне, приказал пить, вытащив какие-то таблетки в придачу. Пока я пил, он заставил померить температуру, выпить ещё чашку чая и повёл меня в спальню ложиться! Я уже плохо соображал, когда лёг, он укрыл меня ещё одним одеялом, позвонил кому-то: с трудом, но я узнал имя и отчество мамы. Потом он потрепал мои волосы и куда-то ушёл, хлопнула дверь. Я ощущал слабость, но тревога не давала заснуть. Я ждал, очень ждал его возвращения, и он вернулся. Чем-то шуршал возле кровати, потом помог сесть, подсунул под меня ещё подушку, протянул теплый травяной чай, две капсулы – я выпил и улыбнулся ему: – Ты так профессионально ухаживаешь за мной, Горыныч. Ты сиделкой работал? Он посмотрел на меня в упор, его глаза были сейчас, с улицы и с холода, тёмно-синими в сером ободке, выражение в них меня напугало, но он быстро отвернулся, встал и начал убирать лекарства в аптечку. – Моя мама лишилась полностью зрения, когда мне было пятнадцать, я привык помогать ей, а позже, когда у неё отказывали почки – ухаживать за ней, – он повернулся обратно ко мне, я вздрогнул: на мгновение, только на одно мгновение, мне показалось, что в его взгляде промелькнули ненависть и острая боль. Но Гор прикрыл глаза и провёл изящной рукой по лицу, будто смывая эти мрачные краски чувств с него. – Я останусь сегодня с тобой, суслик, – тихо проговорив и земноводно улыбнувшись, Горыныч подошёл к компьютеру, – что на сегодня ставить? – Сам выбирай, – я неотрывно смотрел как он двигался: быстро, но плавно и тихо, как вода. Гор пощёлкал по клаве компьютера, выбрал плей-лист и вернулся к кровати. Он наклонился все корпусом и проверил температуру по пульсу на кисти пальцами, и я, сам не понял как, обернул свои вокруг его ладони. Гор пристально и долго смотрел на наши соединённые руки, а всю мою сущность тянуло всё время прикоснуться к нему, безотчётно и совершенно иррационально. И это была не похоть: было не так физически остро как было в Глазго, но было глубже и сильнее по восприятию, будто даже прикоснувшись мне было бы мало, совсем наоборот - хотелось сразу больше, всего... всего Гора и только для меня. Я просто хотел, чтобы он трогал меня своими холодными руками большой ящерицы. Гор оторвался от созерцания наших рук, посмотрел на меня пронзительно долго, медленно отняв свою ладонь, присел на кровать. Заиграли Freelance Whales «Broken Horse», Гор невесомо пропустил свою кисть в мои волосы и начал поглаживать кожу головы, грести ей ото лба к макушке и затылку. И я плавился и остывал одновременно, кости во мне стали лёгкими, как пробка, густая чернота внутри растворялась. Я закрыл глаза, перестал ощущать, как дышу, как лежу в кровати, как существую материей в пространстве. И на самом краю размытой уже плоскости реальности, перед стремительным падением в сон, я почувствовал, как он повернул мою голову влево, почти касаясь губами к ушной раковине, пророкотал в неё шёпотом: «Засыпай».