Illumina

До самого утра Гор ласкал, кусал, метил, истязал каждый миллиметр меня: моей плоти и сознания. Я перестал считать сколько раз кончал, сколько раз он отсасывал мне, сколько раз трахал меня пальцами, терпеливо растягивая, постепенно введя под утро четыре своих пальца, отчего я кончал долго и кажется даже плакал. Его губы, руки, язык, металлические шарики пуссетов, запах и пот – всё это на мне, во мне! Удовольствие получал только я, любили, грели лишь меня, себя он доводил рукой, только постепенно позволяя мне, поборов страх внутри, прикасаться к нему чуть больше и откровеннее с каждым разом! Я сорвал себе голос, не ощущал тело – казалось, всю нежность из страны ночей и проливных дождей ткали сегодня для меня. До пяти утра, на полу, у камина, не слетело ни одного осмысленного слова с моих губ. Воздух рвали мои хрипы, всхлипы, стоны; удушье и теснота в лёгких вынимали, выбрасывали из меня один единственный битональный звук на выдохе: Гоооооооооор! – Мммм… Пахло ягодами, корицей и терпкими травами, Гор поставил на пол рядом с нами большие чашки с глинтвейном, который приготовил только что. – Пахнет охуенно! – промычал я Гор покусал мой загривок и лёг всем телом на меня, его булавка в соске царапала слепую зону между моими лопатками, он опустил голову рядом со мной, свесив её через моё плечо. Мы пили горячий глинтвейн, касаясь всей кожей друг друга и Горыныч облизывал, посасывал и целовал мне шею. – Хватит уже! – я дёргал плечами, пытался увернуться и хрипло смеялся. Тихо продолжал играть альбом «Disintegration» The Cure, язык Гора повторял ритм песни «Lullaby», будто вырисовывая мелодию на моей спине. – Не перестану: мне нравится вкус твоей кожи, – рокочущий шёпот за ухом, – в нём теперь присутствую я, – губы Гора в улыбке растягиваются у меня на ключице, – а ещё я тащусь, как ты дрожишь весь, даже твоё подсознание, – урчащий змеиный смех сбоку в шею и нежный мокрый поцелуй. Я бью его локтём, боремся не всерьез, перекатываемся, я сажусь на его бёдра, прибиваю руки к одеялу, на котором мы лежим. Наклоняюсь к его лицу, дразню языком губы, пытается меня укусить, перехватываю инициативу, целую его порывисто, нетерпеливо, поддаётся моему натиску, крепко обнимает руками за талию и задницу, прижимает, словно хочет, чтобы я провалился в него полностью. Отрываюсь от него, нехотя, переворачиваюсь, пристраиваюсь спиной к его боку, он накрывает меня рукой, утыкается в ложбинку между шеей и плечом. Начинает шёпотом читать мне стихи на русском, английском, немецком, французском – полиглот, бля, это конечно хорошо! Я по чёрному стебу его за это, комментирую, критикую его талант чтеца, перебиваю, а он продолжает распевать оды, рифмоплёт хуев! Голос я потерял окончательно, пока сипло ржал ещё час, убиваемый лирикой в исполнении этой ящерицы! Я закурил, продолжая нежиться в объятиях Горыныча. – Брось курить, – тихо сказал он, а я молчал, застыл, не дотянув пары сантиметров до рта рукой с сигаретой, – я прошу тебя, – совсем тихим шёпотом добавил он. Потянул руку к пустой чашке с глинтвейном, на дне которого лежали обмякшие ягоды-зомби, я затушил сигарету прямо в них. Перевернулся на спину, Гор так же лежал на боку, его рука теперь сцапала мои тазовые кости, под ухо лилось его огненное дыхание дракона. – Почитай мне стихи, – просипел я, потеснее пододвигаясь к нему. – Ты же ненавидишь стихи, – Гор чмокнул меня в плечо. – Терпеть не могу, – улыбаюсь, – но я люблю, когда ты их читаешь мне! Гор прижимается ко мне сильнее, берёт меня за подбородок, как когда я заболел, отводит моё лицо в противоположную от себя сторону и почти прижимается губами к правой ушной раковине. Низким, вибрирующим голосом с хрипотцой, проникновенно читает: The gray sea and the long black land; And the yellow half-moon large and low; And the startled little waves that leap In fiery ringlets from their sleep, As I gain the cove with pushing prow, And quench its speed in the slushy sand. Then a mile of warm sea-scented beach; Three fields to cross till a farm appears; A tap at the pane, the quick sharp scratch And blue spurt of a lighted match, And a voice less loud, through its joys and fears, Than the two hearts beating each to each!* Я, зажмурив глаза, совершенно не дышу... Гор давно молчит, слышу его мерное дыхание. Я не хочу открывать их: отчётливо, ясно, всепоглощающе, я осознаю, что счастлив прямо сейчас! Поворачиваюсь лицом к нему: во сне он выглядит мальчишкой, задорным и ласковым – я приручил этого зверя, монополизировал себе? Я чёртов мелкий эгоист. Аккуратно, выскальзываю из-под его руки и плеча, задерживаюсь, наклонившись над его телом, и смотрю совсем как он на меня несколько часов назад, уложив на барной стойке. Очень медленно опускаюсь к животу, невесомо касаюсь ртом млечного пути вокруг пупка, вдыхаю носом и тянусь до дракона у ключицы, втягиваю аромат Гора в себя: «как же мне нравится твой запах, в котором теперь присутствую, и я» – шёпотом повторяет сознание! Я бесшумно встаю, натягиваю одеяло Горынычу до шеи, сам одеваю свитер, в котором он ходил весь день, натягиваю брюки, тоже его. Выключаю музыку на компе, нахожу свой ноут в чехле на кухне, возвращаюсь в комнату за рюкзаком, иду обратно, достаю из него наушники: включаю конфорки электроплиты, стелю одеяло на полу, сажусь на него и, натянув уши, запускаю программу студии по созданию и написанию музыки. Пальцы дрожат, я писал музыку в этой проге давно, в лет тринадцать, но сейчас, я только здесь смогу поработать, после отпишусь с живыми инструментами. Всё во мне очнулось, будто забрезжил свет впереди и кошмар отступил! Я работал несколько часов, поток мыслей и состояний поглотили меня, оторвали от земли – я летел сквозь звёзды, рассекая вихри космической серебряной пыли Млечного пути, в который меня взял с собой Гор и для меня настежь открыл свою вселенную так искренне и уязвимо... Когда я дописал двенадцати минутную увертюру, я умирал, как хотел спать! Оставил ноут на столе и поплёлся по стенкам в свой персональный рай – в руки, в тело, в полынь и озеро Гора! Проснулся я, когда солнце светило очень ярко и высоко, как настоящая рок-звезда – в два часа дня! Рядом со мной ещё было тепло, значит, Горыныч тоже только встал. Я уловил запах жареной картошки и мяса! Не мытый, потрёпанный, пахнущий сексом и Гором, закутавшись в пододеяльник, я лунатичной походкой отправился на кухню. Он и в правду пожарил картошку с мясом: ням-ням-ням, я взял ложку, поднял крышку сковородки и зачерпнул жаркого: горячее, ароматное, немного острое, с травками всякими приятными – такое вкусное. – Бляяяяяяяяя, вкусно-то как! – свистяще просипел я сорванным голосом. – Нравится? – пророкотал Горыныч откуда-то позади. Я быстро закидал в рот ещё три ложки, прожёвывая, обернулся к нему. Он закинул голову назад и громко засмеялся, я злобно зыркнул на него и активнее зашевелил челюстями: – Щево? – Никогда не спрашивай меня, почему я называю тебя сусликом! – Отфебись! Продолжая лыбиться змеёй, Горыныч подошёл ко мне, нежно укусил за щёку и стал доставать тарелки, приборы, две чашки для кофе, вытащил хлеб, начал нарезать его: – Дуй в душ, пообедаем, и я тебе покажу кое-что! Дважды повторять не пришлось, я побежал в душ! – Ты работал за ноутом ночью? – Скорее утром! – я ел уже вторую тарелку картошки с овощным салатом! Гор положил подбородок на руки и спросил, едва ухмыляясь: – Такой голодный, суслик? Так и хотелось рявкнуть ему: «кончи ты четыре, пять раз за ночь, стерев губы и дёсна, целуясь по десять минут непрерывно, то истончал бы, как кот в «Том и Джерри»», да, этот ящер из меня все соки высосал, в буквальном и переносном смысле! – Можно я послушаю? – серьёзно спросил он. Я кивнул, будто это плёвое дело и мне вообще по фиг, но внутри всё сжалось, и я затаил дыхание, когда он одел наушники и включил запись. Я не ел, даже не сглатывал слюну, не моргал: я в упор смотрел на то, как на его лице читаются эмоции, всплывают краски, как он впускает в себя мою музыку, впускает меня. В середине трека, его глаза поменяли цвет, потемнели и словно забурлили: моё сердце ухнуло в колени, руки вспотели от волнения! Я так ждал, когда он закончит слушать, ждал, что он скажет. Гор отложил наушники и заговорил почти шёпотом: я ловил каждое слово, каждый оттенок в нём. Он увидел мою музыку по-своему, прочувствовал её так, как она прожила в нём двенадцать минут. «Прости, я не смогу вернуть эту музыку тебе, она теперь осталась во мне. И рассказать то, что прочувствовал и понял в ней, мне трудно, много эмоций сейчас» – так просто и бесхитростно он сказал в конце. После этих слов, пронзительного взора в моё дно, Гор распахнул своё сердце и в него позвал меня – я кончил, не телом, а разумом! Мы убрались и помыли посуду под мюзикл «West Side Story»*! Гор всегда давал выбирать музыку мне, изредка сам! Когда мы привели дом в порядок, Горыныч, приказал одеться потеплее, и идти во двор. Мы вышли – было уже около пяти вечера, через полтора часа должен был быть закат. Он просто пошёл и я, безмолвно, последовал за ним. Мы поднимались в холмы, было довольно прохладно, но стоило лучам солнца попасть на кожу, как они дразнились ласковым теплом! Через сорок минут, мы стояли в небольшом леске. Гор повернулся ко мне, взял за руку, потянул к себе, закрыл ладонью мои глаза. – Ступай осторожно, – он вёл меня, – да вот, так, Илья, теперь чуть левее, здесь ветка, поднимаемся немного в горку, не отпускай мою руку, – я и забыл, что он идеальный поводырь, и он вёл меня не только сейчас, но и во тьме внутри меня, я знал сейчас наверняка – он мой свет! Мы остановились. Гор убрал ладонь, слегка приобнял за плечи, я открыл глаза и с хрипом выдохнул «вау»! На расстоянии необъятном глазу, во все стороны света, распростёрлось поле цветущих голубых подснежников. – В этом году тепло пришло поздно, а здесь в горах ещё холодно, снег растаял только на прошлой неделе, и то в низинах, – я не дослушал его, и кинулся в центр, там светило солнце, где было обманчиво тепло! Я упал прямо на кусок земли с травой. – Дурной суслик! Земля холодная и ещё влажная! – он бросил две большие картонные пластины, постелил два одеяла поверх, достал вино и нарезанный салями – Двигайся, я тоже упаду тут! Мы лежали в поле подснежников, в озере цветов, пили вино из горла, как варвары, и жевали колбасу. Мы не говорили, это было ни к чему – мне нравилось молчать с Гором! Солнце, как одеяло сползало с нас, забирая с собой тепло и заставляя поёжиться от холода: я прижался к Горынычу, пока лёжа мы смотрели в небо. – А что значит «нистагм»? – спросил я шёпотом, голос я совсем потерял, - Ты говорил тогда у меня во дворе, что это меня выдало. – Это движение глазного яблочка, когда зрение интенсивно фокусируется на чём-то «движущимся», тогда это были мой рот, язык и кадык. – И ты понял, что я запал на тебя? – Точно, суслик. – А ты? Ты запал на меня? Ты даже не пошёл до конца вчера. Ты не хочешь секса со мной? Из-за разницы в возрасте, или потому что ты мой психоаналитик? – А мы с тобой вчера чем были заняты? В крокодила играли, по-твоему? – он закрыл глаза, – Секс между мужчинами физиологически сложный процесс, я подготавливал тебя вчера, за один раз невозможно растянуть так, чтобы ты в первый раз почувствовал не боль, а настоящее наслаждение! Я потерплю, чтобы это было так, как лучше всего для тебя! И нет, меня ни одно, из перечисленного тобой, не останавливает. Я хочу тебя. И я трахну тебя, Илья. Я покраснел, просто горел весь: его слова возбудили меня и одновременно смутили, прижавшись к нему ещё сильнее, я просипел на ухо: – Расскажешь, что было, когда тебе было тринадцать лет? Гор сильно сжал моё плечо, а потом, ослабив хватку, тяжело вздохнул. – Сколько себя помню, отец пил, по-чёрному! Пока я был мелкий, я не понимал, но мама меня берегла от его побоев, а уйти боялась: времена тогда были страшные – девяностые. Я не знал, что он бил её постоянно, что из-за него, она ударилась затылком и стремительно теряла зрение. Денег на дорогостоящую операцию не было. Зато я был одет, обут, откормлен и не побит алкашом батей! Когда чуть подрос, в лет семь уже, я стал замечать и понимать, как он с ней обращается – стал защищать её, получать сам. Только помощи от меня было ноль, в итоге, мать кидалась защищать меня, а я всё равно был мелкий и против взрослого сорокалетнего мужика ничего сделать не мог! Гор замолчал, закрыл глаза и рассказывал дальше, не открывая их больше. – В тот день я пришёл из школы пораньше, было ещё три часа дня, а он уже нажрался, ходил по дому, гремел посудой, расшвырял всю обувь в прихожей, пинал всё - он провоцировал. Я знал все эти его финты наизусть, он хотел повода распустить руки! Мама варила и помешивала варенье, моё любимое, из белой черешни! Тогда он подошёл к ней сзади и ударил по затылку, сильно и наотмашь. Я заорал «Мам», но она посмотрела на меня, улыбаясь, как ни в чём не бывало «Сынок, иди, уберись в комнате». Но я стоял на том же месте. Он говорил ей какие-то мерзости, пошлости, толкал и ещё несколько раз ударил по голове ладонью. Я стоял, сжимая кулаки, плакал, без слов, я думал, что не смогу жить, если мама уйдёт! Мне было тринадцать, но я понимал, что уйти – значит умереть... Мама была смыслом моей жизни тогда, без неё мне незачем было быть.... Я стоял и смотрел, как она гордо мешает варенье, не реагируя на его выпады и унижения. Он вышел из кухни в комнату, у мамы упала плошка – её руки тряслись, она уже тогда значительно ослепла, но всё же различала предметы, силуэты и свет. Я рванул к ней и хотел сказать ей что-то, когда он вернулся, глотая водку из горла. Он подошёл к ней сзади, сказал мерзкие слова, я их помню наизусть: «Ну ты и тварь, падла...», расстегнул ширинку и начал ссать... сука, начал ссать на маму, прямо на её платье, бедро… Тогда всё заволокло перед моими глазами абсолютной тьмой, я схватил из выдвижной полки кухонный нож, подлетел к нему и проткнул в живот: раз, второй, ещё раз, снова и снова... он уже упал, а я бил его, протыкал и протыкал, мама кричала, она страшно кричала. Гор замолк, почти на минуту. – Я нанёс ему семь ножевых ранений. Следствие признало это самообороной в состоянии аффекта. Но я помню отчётливо: я убивал его, и, с каждым ударом, мне становилось легче, лучше, чище! Евгения Равильевна несколько лет была моим психоаналитиком. Она же поддержала меня, когда я сам решил уйти в эту профессию. Он замолчал, всё его тело фонило напряжением, солнце заходило за горизонт, окрашивая подснежники, склонившие свои головки в сон, в фиолетовый цвет, я очень крепко сжал его ладонь в своей. – Гор, тебя так мама назвала? – он кивнул, – А как полное? – Горисвет. Мама так назвала меня, говорила, что я – её свет! – он закрылся руками, так по детски и дрожа,– Но всё, что она видела, до последнего своего вдоха на этой земле, была только темнота… Я подскочил на колени, отвёл его руки от лица: по скулам катились слёзы и губы были искажены гримасой боли. Я стал сцеловывать солёные дорожки на скулах и челюсти, целовать глаза, нос, губы. Лёг на него всем телом, обнял так близко, тесно, я хотел через кожу забрать страдания Гора себе, уменьшить эту чашу, выпить яд, горечь, пройти всё с ним, до самого конца... да, хоть падать до бесконечного днища, не отпуская его ни на секунду какая бы чернота не была там на дне этого самого конца. Закат взорвался последними всполохами пурпурного света, сползая, как декорации в кукольном театре, а мы падали, всё прижимая друг друга, вдох к вдоху, тело к телу, сердце к сердцу, душа к душе – он во мне и я в нём! Покрывало сумерек укрыло нас, неожиданно принеся успокоение. Гор перестал плакать. Я приблизил своё лицо к нему, поцеловал нежно и долго, только губами, мягко сминая их: - Что ты хочешь, чтобы я сделал? Только скажи, Гор. Он смотрел своими чёрными, грустными дырами куда-то вдаль и помотал головой. - Хочу ещё немного вот так побыть. Здесь. С тобой. Я прилёг обратно на его грудь, приложил левое ухо и поцеловал Гора прямо в сердце. Мы добирались домой в полной тишине, Гор шёл чуть в стороне от меня, но был всё время в поле моего зрения. Мы зашли домой, я снял обувь и толстовку, вокруг было тихо. Я хотел повернуться, чтобы спросить его, но Гор налетел внезапным вихрем со спины, сжал меня в объятиях, просунул руки под футболку, сжал левую половину груди и укусил за мочку уха. Его ладони были горячими, раскалёнными, обжигающими – от этого моё сердце застучало атонально, бросилось безудержно биться во все конечности. Затылок пекло, я захрипел, Гор вылизывал языком, щекоча пуссетами мою шею сзади. – Илья, в душ. Тебя нужно подготовить. Эфир Млечного пути включился потоком во мне, а безумие жажды «быть с Гором близко и связано сейчас» накрыло окончательно! Я запрыгнул на него, кусая, целуя, зарываясь в волосы – мы неслись в душ, будто бежали от ядерной волны. Прямо полуодетые встали под горячие струи воды, урывая клочками жар с друг друга. Брюки снимались с трудом, мы прыгали, скользили по кафелю, бились костями, смеялись и целовались. Гор намылил ладонь и натирал мою спину, ягодицы, ноги. Поцелуи, скатывались с водой, от плеч к бокам. Он опустился на колени и стал водить, едва касаясь, одними губами живота и шумно вдыхать запах моего волнения и доверия лишь ему одному. Гор посмотрел снизу, пронзительно, как всегда, прямо в меня, будто все мои мысли открытая книга для него, и прижал ладонь к моему сердцу, поднялся рывком и впился в мои губы. Одной рукой Гор долго растягивал меня, так бережно и умело, второй – поглаживал мой возбуждённый член, чутко, причиняя нежность и боль вперемешку. Я кончил, два раза. Этот медленный ритм, шум воды, его губы и язык чертят карту на коже – всё, что у него есть, всё, что он сам есть – для меня! Где-то шло время? Время? А что это? Я потерялся в чистых ощущениях, свет проникал в меня, казалось, я потерял вес, плотность, но приобрёл истинное определения места, где я должен быть сейчас. Я должен быть одним целым с ним, в нём, в нас... Мокрые и разгорячённые мы влетели в комнату: он всё так же удерживал меня сидящим на его бёдрах, когда мы, не отрываясь от губ друг друга, добрели до кровати! – Илья, – он прошептал мне прямо в раковину правого уха, – я не остановлюсь. Гор повернул меня к себе спиной и обеими ладонями провёл от моих ключиц к паху, взял член в одну руку и, сильно сжав его, стал двигать кистью. Я покачал головой: «не смей, не смей остановиться» – морем шумело во мне! Гор сел на кровать и плавно, продолжая ласкать, посадил меня на свои колени, всей моей спиной тесно прижав к своей груди. Он широко развёл мои ноги в стороны, держа меня, сидящим на его бёдрах, укусил за загривок, пророкотав драконом: «шире». Такие горячие теперь руки, непрерывно оглаживали, опаляли всего меня: шею, руки, соски, живот, спину, бёдра. Рот забирал тепло и выдыхал россыпь мурашек под кожу между лопатками. Не играло никакой музыки, не читалось стихов и песен, но между нами и внутри нас, звучала «наша мелодия»: сердца, которые будто всполохи света перетекали друг в друга; дыхание, что отдавалось и принималось, сливаясь в одну влажную волну; тепло бестелесного, душевного мерцания, которым горели сосуды, клетки нашего свитого, целого на двоих «МЫ». Гор скрестил со мной каждую из раздвинутых ног, касаясь меня всем телом, всей кожей: моя спина полностью была растянута и распластана на его груди; свои руки протянул вдоль моих, сцепив наши кисти каждым пальцем в палец – он проникал в меня томительно медленно, долго, по миллиметру, меняя, ломая, лепя меня заново, возрождая. Глубоко внутри крутилось и собиралось гудящее электричество, амплитудами толчков разгоняясь вверх и вниз от живота. Трение тел и пот - одни на двоих, скрепляли нас. Как в горящем кольце, подвешенный вверх ногами – с кровью, забившейся бурными потоками по щелям мозга, белой мглой в подсознании – я хрипло стонал и насаживался на его член, чувствуя каждое ребро Гора позвонками, ловя пасы его пульса своей поясницей из Млечного пути вокруг пупка! Гор лапал, мял и царапал всё, до чего дотягивались его руки, целовал, не отрываясь даже на вдох, мои уши, затылок, предплечья, вгонялся в меня сильно, быстро, резко – топленое возбуждение пенилось, клокотало во мне! Больно сомкнув челюсти на нежной коже за ухом, Гор ребром ладони слабо ударил меня по пояснице: я выгнулся, выпав корпусом вперёд и чуть раскинув руки назад, как крылья. Он вколачивался в меня теперь всё быстрее, ускоряясь, наливаясь плотностью внутри, собирая языком капли пота с дорожки моего позвоночного хребта, шариками пуссета, будто холодными лапками, взбираясь и сбегая по спине. В паху у меня жгло и пульсировало, я стонал утробно, не в голос, а инстинктивно, одним лишь оголённым, как и тело, нутром. Гор схватил меня за волосы, наклонил своим торсом меня вперёд и откинул мою голову назад: разведённые ноги трясло от напряжения, я ухватился руками за его бёдра, в то время, как Гор врывался, вбивался в меня сильнее, подбрасывая часто, чаще, быстрее, рвано, рывками… Кричу, где-то из глубин подняв остатки голоса, раздирая горло. Гор на самой последней, самой высокой ноте вибраций нерва внутри меня, обхватывает мой член, сжимая крепко, размашисто ведёт меня туда, где наступает обрыва край и вытряхивает мою душу, выкидывает её из меня: кончаю, скручивая пальцы ног, вонзая ногти в бёдра Гора, он кончает следом и я, уронив голову и зажмурив от вспышек глаза, чувствую как его жидкое тепло растекается во мне, от чего меня снова бьют судороги, выкручивая и сотрясая тело. – Гоооорррр, - дышу я. В уголках век выступают горячие слёзы, меня всё еще потряхивает. Хватаю воздух ртом, в голове запах полыни – я на глубине, на самом дне озера, которое обволакивает меня, а Гор выцеловывает мою мокрую спину! Он осторожно выходит из меня, рывком поворачивает к себе лицом, продолжая держать на своих бёдрах. Наши носы касаются, открываю глаза – он затапливает меня своим особым светом – в его взгляде ничего, кроме меня. Рука Гора тянется к пуссету на ухе, он снимает его, прячет во рту замочек, медленно приближается к моим губам, целует чувственно. Перекатывая замок у меня во рту, берёт мочку моего уха своими вновь ставшими прохладными пальцами и резко, одним проколом, вонзает в меня гвоздик. Сдавленно щиплю от боли в его губы, из мочки течёт кровь, но он тянет меня за затылок, впивается с новой силой мне в рот, вылизывая его, глубже ныряю в его поцелуй, тону, захлёбываюсь любовью, и понимаю, внезапно, что именно ею. Долго отпускаем блестящие губы друг друга, Гор забирает с моего языка замочек, не отрывая от меня море и горизонт своих глаз, защёлкивает серьгу в моём ухе, навсегда связывая нас. Он ласково хватается ртом за мой кадык и прямо в него, из самого своего сердца, урчит самые лучшие слова в моей жизни: – Будь со мной.