Подо льдом

- Ну и навёл ты шороха своим молниеносным отъездом, Янош, - промолвила Агния. Её голографический силуэт бледным пятном светился в дождевом сумраке комнаты. Я пожал плечами: пошумят – и забудут. - Уехать в Республику Драконьего побережья было неплохой идеей, - продолжала она. – Перспективная страна. Один их орбитальный лифт чего стоит. Я снова промолчал. Меня донимали более земные заботы: чужой язык, непонятные обычаи и незнакомый чемпионат, куда я попал с корабля на бал. - Мы с Бланкой смотрели трансляцию твоего дебютного матча за «драконов», - не сдавалась Агния. – Ты сыграл потрясающе, с такой самоотдачей. - Это моя работа, - ответил я наконец. Бросив горсть отсветов на голые стены моего жилища, Агния подалась вперёд. - Я беспокоюсь за тебя, Янош. Как ты? - Нормально, почти. - Значит, Абакумов… - начала она и умолкла, не отводя мягкого взгляда шафрановых глаз. Агния была одной из немногих, кто был в курсе нашей тайной истории и её бесславного конца, и, не считая журналистов, единственной, кто позвонил мне после отъезда. Выдержка моя дрогнула. - Это будто два разных человека, - вырвалось глухо. – Того, который меня предал, я всей душой презираю. Но есть другой, по-прежнему самый лучший. Я знаю, что первый настоящий, а второй – выдуманный и существует только у меня в голове. И всё равно думаю о нём, что-то внутри меня всё время думает о том, кого нет, и это сводит с ума. Опустошённый разговором, я ещё долго сидел неподвижно, а когда выключил наконец проектор, сумрак в комнате стал гуще, а перестук осеннего дождя слышней. Скромный дом из двух комнат, который выделил мне клуб, располагался в предместье, недалеко от стадиона. За окном – вереницы бамбуковых крыш и голые ветви сливовых деревьев, а дальше на фоне серого неба смутно алели общественные пагоды центра. Новая страна – новая жизнь, да как бы не так. Только приехав сюда и взглянув вчуже на пройденный путь, я осознал, какой крах потерпел. Долгие годы я пытался выбраться из той ледяной скорлупы, куда неведомо кто меня заточил. Поставил всё на ристбол – и едва не сиганул с моста от безысходности. Втрескался в человека, которого вообразил родной душой, – и вот от меня избавились как от чего-то опасного и ненужного. Других выходов нет, а значит, мне предстоит прожить за этой стеной изо льда всю жизнь. Вот только – ради чего?.. Дни тянулись вереницей, всё дальше в осень, в зиму. Нервная встряска после разразившихся событий – теракт, разрыв, переезд – притупилась, и мало-помалу я увяз в какой-то колее. По утрам – тренировка с «драконами». Кроме меня, в команде хватало других иностранцев, на поле мы общались набором универсальных фраз. Учить язык я не спешил: его незнание давало хороший повод держаться особняком. Дважды в неделю, по вечерам – игра: у себя или на выезде, в одном из мегаполисов, протянувшихся вдоль океанского побережья. В свободное время я всякий раз обещал себе обследовать город, который почти не знал, и всякий раз сидел сиднем, проторив путь только в кафе поблизости. Там подавали горячий суп с рисовыми клёцками, а с крытой террасы было видно, как беснуется океанский прибой, покрывая пустынный пляж клочьями грязной пены. Я ужинал, возвращался к себе, где возился с Серой, и ложился спать, чтобы завтра начать круг сначала. Это в хорошие дни. В плохие, не в силах совладать с собой, часами напролёт торчал в сети, просеивая содержимое новостных сайтов и форумов бывшей родины. Перечни реформ, политические баталии, победные реляции. А ещё – сотни фотографий Абакумова, стоящего на трибунах и подиумах, произносящего речи, улыбающегося. Он стал настоящей звездой, не чета мне, кидателю мячика. Мечась по комнате, я в голос поливал бранью того, кому больше не было до меня дела. А когда, измучившись, забивался в угол, тёплым дуновением обволакивало ощущение присутствия другого, кому я жаловался, рассказывал о своей нескладной жизни, вспоминал. Я вполне отдавал себе отчёт в шизофреничности подобных «бесед», но поделать ничего не мог и не хотел. Пропади этот призрак – и что у меня останется: только Серая – и пустота. Год подходил к концу, и выдержка моя тоже. В декабре чемпионат прервался на каникулы, и это в конец меня подкосило. В приподнятом настроении игроки разъехались к друзьям и семьям, а я остался один на один с собой и своим житьём, напоминающим порченый орех: снаружи – ладная скорлупа, внутри – гниль. Жить так было больше невмоготу, и надо было что-то менять, но поделать нельзя было ничего. Всё это наводило мысли на то, о чём лучше не думать. Я вроде бы и не думал, но как-то раз обнаружил себя штудирующим сайты приютов для животных, потерявших хозяев. Очнувшись, я даже не испугался, а просто покормил Серую и как обычно поплёлся в кафе. У местных был какой-то праздник. Кажется, зимний солнцеворот. Ветер звенел медными колокольцами и разносил запах корицы и горячего воска. Запрудив улицы, люди обменивались друг с другом свечами в стеклянных стаканчиках, что, видимо, символизировало нечто ужасно возвышенное. Кое-как протолкавшись через толпу, я добрался до кафе, где обнаружил, что угловой столик, который я всегда занимал, оккупирован шумной компанией. Я так был всем выбит из колеи, что собирался развернуться и уйти, но, узнав меня, они неожиданно с улыбками перебрались за другой стол. Я сделал заказ, но кусок не лез в горло. Отстранившись от весёлого гама, я перечитывал последние страницы «Джуда», которые уже знал наизусть, когда на столешницу вдруг легла тень. - Вы не подпишете? – Парень из давешней компании протягивал мне стопку листов и ручку. – Автографы, - пояснил он. С акцентом, но бойко. Отложив книгу, я наставил закорючек и молча ему вернул. - Спасибо! – Он прижал стопку к груди. – Мы их сохраним на счастье. - На счастье? Да что вы говорите! - Я учу ваш язык в университете, - не поняв иронии, простодушно ответил он. – А про что вы читаете? – Он плюхнулся напротив. - Про одного конченого неудачника, - не сдержал я злой тоски. – У него был большой талант, но счастья ему это не принесло. Потом он втюрился в кое-кого, но тот струсил перед обществом и вернулся к кому попроще. А в конце этот неудачник помер, вот и всё. - Какая яркая личность! - Не смешно, - процедил я. - Я не шутил... Если о человеке, чьи дела постигли одни неудачи, написали книгу, значит, в нём самом было нечто необыкновенное. Я уставился на него. - Он был самым обычным, - сказал наконец. – Одиноким, он умер, и люди так о нём и не узнали. - Вы про персонажа или какого-то человека? Впрочем, неважно. Раз есть книга, то узнали. Вы, например. У меня что-то перевернулось внутри. А парень, смутившись, поднялся. - Не хочу вам мешать, простите. – Он повернулся, чтобы уйти к поджидавшей его компании, но вдруг добавил: - Мы собираемся тут каждый вечер. Меня зовут Бодхи. Не буду врать, я отметил раскосые глаза Бодхи, его растрёпанные тёмные волосы и канареечно-жёлтую кофту. Девушку с миллионом косичек, что потянулась к нему за поцелуем, я, впрочем, тоже заметил. Но все эти игрища больше не имели значения. А вот то, что Бодхи сказал… Почему такая простая мысль мне самому не приходила в голову? Я вернулся к себе странно взбудораженным и, против обыкновения, собрался позаниматься языком. Но стоило раскрыть тетрадь, как вместо иероглифов потоком хлынули слова. Вот эта самая повесть, моя повесть! Надежда, охватившая меня тогда, по силе своей была сродни откровению. Пусть мне не выбраться из-за стены, и ко мне тоже никто не пробьётся, но я могу о себе рассказать и быть услышанным. А значит – уже не одиноким. Какой ты отдохнувший, на все лады твердили мне после каникул. На самом деле, чувство утраты давило по-прежнему, но по сравнению с тем, что было, контраст, видно, и правда был разителен. Бодхи оказался студиозусом-лингвистом, алчущим «носителя языка». Мне же были нужны уроки местного. Так что теперь дважды в неделю мы встречались в том же самом кафе, помогая друг другу по мере сил. Компания Бодхи, куда входила и его девушка Лулу, обреталась поблизости и после вечно звала меня гулять. Бывало, я отказывался, а бывало, соглашался, отправляясь бродить с ними по вечерним улицам под белыми и жёлтыми фонарями. Я шёл, и жизнь моя тоже куда-то тихонько двигалась, впервые за долгое время. Живым нервом была она, моя повесть, которую я писал в любую свободную минуту. Напишу – и преображусь, избавлюсь от теней. Я думал, что управлюсь за недели или месяцы, а в итоге - ушло полтора года. Какая-то часть меня противилась, предпочитая не отстраняться от пережитого на бумаге, а с головой окунаться в выдуманное присутствие, ведя «разговоры» с тем, кого нет и не было никогда. Но чем больше нового приходило в мою жизнь, тем реже навещал меня мой призрак. Кое-что из этого нового было некогда потерянным старым. Например, любовь к ристболу. Профессионализм – прекрасно, но ничто не сравнится с горячей страстью к игре, что в какой-то момент ко мне вернулась. Мой первый сезон на новом месте выдался не ахти: «драконы» заняли только пятое место. Хотя лично мне претензий не предъявляли, самолюбие оказалось уязвлено дальше некуда, что в общем-то тоже было симптомом выздоровления. На следующий год (моя повесть тогда уже перевалила за середину) мы-таки взяли золото, и на несколько дней весь город окрасился в алые и золотые цвета команды. В том же году я, как бы это сказать, сошёлся с одним парнем. Приехавшим на стажировку в здешний аэрокосмический центр земляком, с которым я пересёкся на каком-то мероприятии. Он был худым и длинноногим, как журавль, и разговорчивым, как сорока. Может, родная речь что-то задела во мне или ещё что. Через месяц он вернулся на родину, и больше я о нём ничего не знаю. Вторым был местный, кузен Лулу, на время прибившийся к нашей компании. Мне нравились его густые, чёрные как смоль волосы, а ему – льстила моя известность. При этом он совершенно бескорыстно научил меня гонять на флайборде, лихо плавать в океанских течениях и кое-каким другим вещам, от упоминания которых я целомудренно воздержусь. Мы встречались несколько месяцев, а потом тихо-мирно разошлись, я уже не помню почему. Может, кто-то осудит мои «беспорядочные связи». Я прежний если бы и не осудил, то уж точно бы себе подивился. Но мне нынешнему было ужасно нужно знать, что плоть и кровь мои не смёрзлись в кусок льда, что я могу испытывать желание и, что уж там, его вызывать. Мне было ужасно нужно заслониться чем-то от вынимающих душу мыслей об Абакумове и Енотике и перестать хранить верность тому, кого нет и не было никогда. В общем, связи эти пришли и ушли, но всегда рядом были приятели из нашей компании, Лулу и, конечно, Бодхи. Странно сказать, но чем-то он мне напоминал меня самого, точней того, каким бы я мог или хотел стать, не попади так рано в свой ледяной застенок. Втайне я сильно ему симпатизировал, но считал, что для него я не более чем интересный знакомец. Всё переменилось весной – в мою первую весну на Драконьем побережье. У Бодхи умер отец, и хотя это не стало неожиданностью: тот долго болел, с погребального обряда Бодхи вернулся тихим и почерневшим. Много времени проводил с Лулу, а затем вдруг позвал меня погулять по окрестностям, где как раз зацвели сливы. Мы бродили среди белых, сладко пахнущих облаков, и Бодхи рассказывал о своём детстве, своём отце, словно хотел, чтобы и я разделил память о нём. Никогда ещё я так не сокрушался о неуместном приступе немоты, единственное, что смог, - косноязычно поведать о давнем чёрном дыме в небе. Может, это было некстати, но на прощание Бодхи вдруг крепко обнял меня, сказав: «Ты замечательный друг, Янош!» В ту ночь я долго не спал, вдыхая тонкий аромат, струившийся из окна. У меня был друг. Впервые. Может, хотя бы ради этого стоило вытерпеть невзгоды и предательство, стоило приехать на Драконье побережье. С Бодхи хорошо было и молчать, и разговаривать. Но всё же… всё же было то, о чём я не мог говорить даже с ним. Хотя бы потому, что тайна эта принадлежала не только мне. А ещё потому, что Абакумову, памятуя о его местных корнях, здесь курили фимиам до небес. Я никак не мог перестать «общаться» со своим личным призраком, но следить по сети за реальным Абакумовым перестал. Только толку-то. Как-то я пришёл на наше вечное место сборищ – террасу кафе у берега океана – и застал всю компанию, куда входили по большей части студенты, за горячим обсуждением реформы образования на моей многострадальной родине. Меры эти, как изящно говорилось, были призваны уравнять шансы выходцев из всех слоёв общества. Я слушал молча и не встревал, но когда Лулу воскликнула: «Сразу видно, Абакумов наш человек!», не выдержал. - Ваш?! С чего бы? Прадед Абакумова эмигрировал с Драконьего побережья, мечтая поживиться на разгроме «алой сотни». Ну, так он и хапнул вместе с горсткой других. А теперь Абакумов просто пытается привести к равновесию маятник, который такие, как он, и раскачали. - Вот именно, Янош, прадед, а не он сам, - мягко произнёс Бодхи. – Семью для рождения человек не выбирает, но свои поступки – да. - Не смеши меня! В юности Абакумов попытался было рыпнуться, но быстро вернулся на путь истинный. Всё, что он с тех пор делал, - это плыл по течению, а что течение в итоге оказалось общественно полезным, ну так что ж, - я умолк, задыхаясь. «У тебя что-то личное», - пробормотал кто-то в повисшей тишине. - В самом деле, Янош, мы знаем твою историю, - заметила Лулу. Ни черта они, конечно, не знали. – Абакумов не ответил на твои чувства, но он ведь и не обязан. Неужели твоя обида важней пользы для миллионов людей? - Нет, - после паузы ответил я. – Разумеется, не важней. Но, может, вы всё-таки будете петь дифирамбы Абакумову не при мне?.. Лулу закатила глаза, Бодхи вздохнул, но просьбу мою уважили. С тех пор я почти ничего не знал о том, что творится на родине, и меня это полностью устраивало. В том августе, когда мне исполнилось девятнадцать, я почти добрался до конца повести. Вот уже и драма, разыгравшаяся два года назад на людной площади под синими флагами, была перенесена из тайников памяти на бумагу. Осталось только подбить итог – и всё, можно без оглядки шагать в будущее. Призрак мой и правда наведывался всё реже, временами я почти о нём забывал. Но теперь, перед самым завершением большого труда во мне звенело неясное чувство – то ли восторг, то ли горечь. Тем летом я, как обычно, гостил у Бодхи. В крохотном прибрежном посёлке к востоку от города. Фамильный дом, где твёрдой рукой заправляла мать Бодхи, трещал по швам от родни и друзей, но для меня всё же сыскалась отдельная каморка, в которой я и пытался докончить свою повесть. Но всё что-то не срасталось. Как-то утром я по привычке отправился к океану купаться. Плыл долго, с азартом преследуя сверкающий горизонт, затем повернул назад и где-то на полпути остановился передохнуть, раскинувшись медузой. Вдруг с берега донеслись голоса, а меня обдало брызгами. - Далеко же ты заплываешь. – Бодхи, отдуваясь, подгрёб ближе. – В отлив океан бывает опасным. - Не для меня, - ответил я с улыбкой. Плавать я научился на зависть дельфинам. Бодхи тоже перевернулся на спину, и какое-то время мы молча покачивались на тёплых волнах. День был чудо как хорош. Безупречную синеву неба нарушали только разноцветные шарики аэростатов, отпугивающих чаек от захолустной авиатрассы. Да на востоке поблескивала струна орбитального лифта. Из города его было не видать, а отсюда убегавшая в поднебесье махина казалась не толще пальца, навевая мысли о бобовом стебле из сказки. - До чего же здорово, - вырвалось у меня. – А там, где я родился, в августе уже веет осенью. - У вас, наверно, и снег зимой выпадает, - посочувствовал Бодхи. Я расхохотался: - Ну да, снег, лёд… - Жуть! - Почему же, снег красивый. – Мне отчего-то стало обидно за северный городок, про который я так долго не вспоминал. – Бывает, люди с юга нарочно едут, чтобы им полюбоваться. - Одним глазком глянуть можно, - лениво согласился Бодхи. – Но жить в холодрыге – уволь. Ни за что бы туда не полез. Пустячный разговор, но у меня вдруг кольнуло сердце. За минувшее время стена изо льда стала прозрачней слезы и даже как будто истончилась, но всё же – никуда не делась. Случалось, я ощущал, как от неё тянет стужей. Это чувство было со мной давно, и, как я теперь понимал, останется навсегда. Но ещё я понял, что у всех найдётся невидимая рана, не та, так другая, и свет на мне клином не сошёлся. Поэтому я заговорил с Бодхи о его матери и сестре, на которых он после смерти отца не мог надышаться. Мы поболтали ещё немного, а затем поплыли к берегу. На пляже в окружении корзинок со снедью, брошенных флайбордов и «салфеток», развёрнутых на новостных сайтах, расположилась наша компания. Вытираясь, я вдруг уловил имя, которое давным-давно не слыхал. Но когда приблизился, Лулу и другие обсуждали планы на день. Видать, померещилось. Но мне не померещилось, и вечером рвануло. После ужина я заперся у себя в каморке, но концовка не шла, хоть убейся. Расстроенный, я вышел на террасу к остальным. - ...подружка видела его в городе, прямо в центре, - продолжая разговор, тараторила Фань, сестрёнка Бодхи. – Абакумова! Я встал как вкопанный. - Абакумов приезжал на Драконье побережье?! Бодхи встревожено приподнялся. - Ох, чёрт, я забыл её предупредить... - А! С официальным визитом? – догадался я. Что ж, он премьер-министр, ему положено. - Янош, ты совсем за новостями не следишь? – покачала головой Лулу. – Абакумов оставил пост. У вас были новые выборы, прогрессисты опять победили, но премьером стал… - она назвала фамилию Артура. - Вот как? А что же Абакумов? Впрочем, будет снова рулить концерном... - Не! Не будет! – встряла Фань. В свои двенадцать она грезила подвигами и свершениями и не знала удержу. – Его сёстры будут! А Абакумов забрал долю и всё. Понял, кто должен быть главным? – она попыталась лягнуть Бодхи. - Да зачем же он приезжал? - не выдержал я. Сердце в груди колотилось молотом. - Так вот об этом все и толкуют, Янош, - сказал Бодхи, отбиваясь от Фань. – На свою долю Абакумов основал новую компанию. Скупил какие-то прежние разработки. Сюда приезжал, чтобы договориться об аренде орбитального лифта. И всё это, - он изловчился и накинулся на Фань с щекоткой, – для отправки исследовательского робота на Европу. Можешь себе представить?..