Подо льдом

Райцентр, где находился сиротский приют, отделял от посёлка час лёта на расхлябанной шипящей машине. Прежде я не бывал так далеко от дома. Вот только дома у меня больше не было. Было трёхэтажное здание со стенами, выкрашенными линялой серо-коричневой краской, и разбитым фонарём над входом, что скрипел и раскачивался даже в полном безветрии. Унылость приюта скрашивала купа чахлых рябин, чьи спелые грозди конца лета били в глаза кислотным ярко-оранжевым цветом. Запах, что стоял внутри гулких коридоров, поразил меня в самое сердце: холодный, металлический, будто от железных опилок, он пронизал собой всё и въедался под кожу. Я ещё раздумывал, что может источать его, когда оказался среди незнакомых детей – моего возраста и чуть старше. Стоило воспитательнице выйти, они окружили меня. - Гляньте! Новенький! - Откуда ты? - Деньги есть? Нет? А сладости? – кто-то бесцеремонно шарился в моих карманах. Я стоял молча, оглушённый гвалтом и столпотворением. Вперёд протиснулся высокий мальчик лет восьми и склонился ко мне. Серые, необыкновенно прозрачные глаза его сверкнули. - Ты чё молчишь-то всё? Язык проглотил, клоун? Гул голосов сменился тишиной и нехорошими улыбками. - Почему – клоун? – прошептал я наконец. Мальчишка, видно, ждал этого вопроса. - Потому что рыжий! – расхохотался он. – Рыжий, как морковка! – под общий гогот он схватил меня за нос и резко, до слёз из глаз, дёрнул. Я зажмурился, мотнул головой, и рот мой наполнился чем-то тёплым и мягким, что поддавалось зубам, становясь всё более мокрым. Стало противно, и я сплюнул. Мальчишка выл и прижимал к груди прокушенную руку. Смех - теперь уже над ним - не смолкал, нарастая, взвинчивался до криков и визга, изгибался в кривлянии рож, и я ощутил себя в аду. Воспитательница нашла меня у калитки, которую я безуспешно пытался открыть, чтобы вернуться домой. «Ты будешь жить здесь», - спокойно, не сердясь, сказала она. Взяла меня за руку и отвела обратно. И я жил – целых десять лет. Но своим в той буйной и злой ватаге так и не стал. Приём, что устроили мне, не был чем-то из ряда вон выходящим: других новеньких встречали и похлеще, а я, сам того не ведая, показал тогда себя молодцом. Но сиротство моё что-то надломило во мне. Я сделался до странности замкнут и молчалив, и не тянулся к сверстникам. Они платили мне той же монетой: звали в игру последним, а прогоняли первым, посмеивались исподтишка, не включали в свой круг. Взрослые, видно, думали, что время излечит. Когда же время не принесло исцеления, все уже привыкли к тому, кем я стал – маленьким дикарём, иногда довольно злобным, чаще же просто странным. Я чуял преграду между собой и людьми – незримую, но непроходимую, и сам не знал, что пугает меня сильней: эта стена изо льда или те, кто за ней. Я жил в зябком безвоздушном пространстве одиноких игр и редких слов и вряд ли продержался бы долго, не появись вскоре у меня отдушина. Узкая спасительная щель, откуда сочилось свежее душистое кружащее голову дуновение, нисходя ко мне со страниц книг. Едва научившись читать, я всей душой полюбил книги. Приключенческие романы, рассказы о путешествиях и описания далёких планет уводили в огромный мир, который казался реальней и уж точно прекрасней, чем тот, где я телесно обитал. Я читал запоем: опустошал приютскую библиотеку и урывал любую свободную минутку, чтобы забиться в тихий угол, уткнувшись в книгу, где шипел, готовый царапаться и кусаться, на всякого, кто пытался меня отвлечь. Запойное и беспорядочное чтение моё на школьных отметках никак не сказывалось. Если только в худшую сторону: учился я из рук вон плохо. Впрочем как все. Но однажды учитель литературы – пожилой вечно сальный неряха – выделил меня. В тот день класс бесился и шумел больше обычного, и учитель совсем потерял терпение. Шваркнул об стол роман классика, содержание которого пытался нам втолковать, и крикнул: - Да кому я это рассказываю?! Будущим бандитам и алкашам! Да-с, да-с, бандитам и алкашам! Вот что вас ждёт! – надрывался он, пытаясь перекричать ор, который от его слов только вырос. – Сопьётесь и сбандитетесь, а Нойман, - он хлёстко обрушил ладонь на мою парту, хотя я сидел молча, - как натура более утончённая, снаркоманится. Вот так он меня выделил. Слова его подхватили, и с тех пор стоило мне по своей привычке, задумавшись, уйти в себя, как кто-то уже теребил за рукав, насмешливо осведомляясь, куда я «отъехал». Я сбивал кулаком чужую руку, и, ничего не ответив, уходил прочь. Но на учителя обиды не затаил: он был незлым опустившимся человеком, которого ученики безжалостно допекали. Да и что такого он сказал? Всего лишь правду. Будущее, вращая жерновами, грозило перемолоть нас всех, не оставив следа. Мне исполнилось десять, и я уже начинал задумываться о таких вещах. От мыслей этих хотелось обхватить себя за плечи. Я не знал, что меня ждёт, но понимал, что ничего хорошего. Так бы и было, не ворвись в мою жизнь судьба. Прежде она перечеркнула её жирным дымным росчерком, а теперь, снова вспомнив обо мне и решив воздать, швырнула под ноги маленький ослепительно-жёлтый стремительный мяч.