Подо льдом

Как-то я прочёл о себе: «Меньше, чем за год, он проделал путь от безвестного новичка до звезды ристбола». Лестно. Весьма. Но в словах этих я не узнаю себя – растерянного мальчика посреди великого града. Помню, как из окна авиетки впервые увидел столицу. Лента речного устья сверкала на солнце. Высотные здания, проспекты и жилые кварталы тянулись по берегам, куда хватит глаз. На зеленоватой глади реки белел остров в форме сердца, соединённый с сушей стальными артериями мостов. Над крышами его и фронтонами высился алебастровый купол – здание парламента, которое я тьму раз видел в заставках новостей. Люди здесь жили городу под стать. После заката улицы запруживались яркой, горластой толпой. Бешеная энергия прорывалась опасными забавами, спорами и митингами, где ломали копья прогрессисты и охранители, и буйством ристбольных фанатов. Его я увидел воочию, когда вместе с ребятами из общежития пришёл на игру взрослой команды «Алмаза». Мы смотрели матч с самой верхотуры, с верхних ярусов, откуда стадион распахивался жерлом вулкана. Игроки внизу казались всего лишь маленькими подвижными фигурками, но когда мяч от броска Вука Равича жёлтым серпантином влетел в кольцо – стотысячные трибуны взорвались: взвихрились морем синих «алмазных» флагов и завибрировали от рёва, беснуясь. Лысоватый мужчина с синим шарфом, что сидел рядом со мной, вдруг перегнулся через поручень и заорал во всю глотку: - Вук! Красавец! Умница! Люблю тебя! Крик его тут же потонул в ликующем рёве, но пробрал меня до дрожи. Я прикипел взглядом к полю, где, победно вскинув руки, форвард молнией нёсся вдоль бровки. Сердце бешено колотилось. Каково это?! Мчаться там, внизу, по арене? Каково это, когда тебя любят? Мысль эта завладела мной, претворилась в горячую сердцевину, на которую наматывались, не в силах остудить, плотные тяжёлые будни. Меня не изгнали с позором, как я боялся. Но бешеные нагрузки и необходимость доказывать, что чего-то стоишь, требовали предельной самоотдачи на тренировках и в играх. Чемпионат юношей шёл параллельно взрослому: те же клубы, цвета, график. Болельщики не баловали нас вниманием, зато профессионалы следили с пристальным интересом. Игры часто посещал тренер основной команды «Алмаза», а один раз нагрянул владелец клуба – высокий мужчина в тёмно-сером костюме. В окружении свиты он, облокотившись о бортик, с четверть часа понаблюдал за игрой и ушёл. Скоро я с гордостью осознал, что играю весьма неплохо, да и вообще легче, чем думал, смог приноровиться к новой жизни, которую вёл. Впрочем, кое-что осталось прежним. Однажды вечером я собирался немного почитать перед сном, когда вспомнил, что оставил книжку на столе общежитского холла. Я спустился вниз. Из холла доносился шум – там сидели, болтая, ребята. Я подходил к двери, когда за ней громко спросили: - Чья книжуха тут валяется? - Ноймана, - я узнал голос Марека, своего соседа по комнате. - Того рыжего парня, что всегда молчит? Слушай, он вообще разговаривает? Я застыл. - Бывает, - хмыкнул Марек Раздалось хихиканье. - «Марсианские хроники», - прочёл кто-то название книги. – В точку! Этот фрик будто с другой планеты свалился. Смешки вспыхнули хохотом. Я попятился и пулей взлетел к себе. Меня трясло. «И здесь! - думал я, сжимая кулаки. - И здесь то же самое!» Пусть меня не за что любить. Но за что презирать?! Кончится ли это когда-нибудь? Неужели я всегда буду один? Я выключил свет и свернулся под одеялом. Гнев ушёл, оставив сосущую пустоту. Я закрыл глаза и вообразил ристбольную арену – огромную чашу в шторме синих флагов и волнах обожания, что золотым потоком захлёстывали фигуру внизу. То был я сам. Фантазия согрела и увлекла в сон. Тёплое золотое сияние по-прежнему окутывало меня, но я был уже не на стадионе, а в летнем лесу. Том самом, где гулял с Липой. Она замерла позади, ощущение присутствия ознобом стекало по позвоночнику. Но руки, что обняли меня, оказались совсем не женскими. Меня сжали так крепко, что перехватило дыхание, а затем взъерошили волосы ласковым щекотным прикосновением… Рывком я проснулся. Комната полнилась предутренней мглой, на соседней кровати храпел Марек. Кожу стягивало собственное семя. Я тихо выскользнул из-под одеяла и поплёлся в душ. Шли месяцы, лето перетекло в тёплую южную осень. Тайная мечта горела во мне, толкая вперёд. Наставники отличали меня всё больше, и я с мрачным удовлетворением ловил косые ревнивые взгляды, что кидали остальные. Внутри нарастал вопрос: вот – я добился, но что дальше? Как выяснилось, вопросом этим озадачился не только я. После одной из игр, где я сделал хет-трик, меня подозвал главный тренер «Алмаза». Ощупал взглядом бледно-карих до желтизны глаз и обронил: - Поздравляю. - Он равнодушно выслушал, как я бормочу благодарность, и добавил: – Я давно к тебе присматриваюсь, Янош. Ты очень сильно смотришься на фоне сверстников. Так сильно, что хочется проверить, чего ты стоишь против взрослых. Жёлтые кугуарьи глаза его впились в меня, будто приподнимая за шкирку и взвешивая. Голова закружилась, и с губ сорвались слова: - Я … сам уже взрослый. Я вправду был, хоть и тощеватым, но высоким и очень быстрым. - Тебе шестнадцать, - произнёс тренер, то ли спрашивая, то ли утверждая. - Гауччо и Санмарти в шестнадцать играли за сборные своих стран! - выпалил я и прикусил язык, ожидая насмешек: то были звёзды первой величины. Но тренер лишь странно на меня покосился. - Я включил тебя в заявку на следующую игру «Алмаза», - помолчав, сказал он. – Запасным. Посидишь, осмотришься. От холодноватого тона его вмиг вспотели ладони. Вот оно! Наконец-то! Увидеть игру не с трибун, а изнутри! Синяя буря флагов, золотое сияние… - Осмотрюсь?.. Тренер усмехнулся. - Быть может, не только. Он выпустил меня на замену под конец второго тайма, когда игра заклинилась в патовой ничьей. ..Поворотный пункт судьбы, а память сохранила так мало, смазавшись горячечным вихрем. Рывок вдоль бровки, толкотня, финт и мяч, что сверкнул зарницей в овальном медальоне кольца. Пущенный моей исцарапанной рукой мяч – и стотысячные громовые раскаты следом. Будто рухнула стена, открывая путь в будущее. Меня трясли за плечи, хлопали по спине, не давая отдышаться, а я, ошалевший, смотрел, не отрываясь, ввысь – на неистово-синий смерч трибун, в стихии которого флаги и лица смешались без следа. В этом буйстве не смог бы я различить ложу на западном ярусе и человека в ней – высокого, с тёмными волосами. Длинней, чем принято у мужчин.