Подо льдом

С тех пор тренер выпускал меня в каждом матче, и забивал я тоже почти в каждом, прочно закрепившись в составе. Я тренировался с основной командой и переселился в «старшее» крыло, где получил свою комнату. Первое за всю жизнь место, что принадлежало только мне, которое не надо было делить ни с оравой буйных гавриков, ни с Мареком, хоть мне он, пожалуй, и нравился. Комната была небольшой, безлико-чистой. Кроме кровати, стола, стула и встроенного в стену шкафа там не было ничего. Было ещё окно, что выходило на тренировочное поле и парк за ним - часть зелёного пояса столицы. Снова парк! Но совсем иной – причёсанный, разграфлённый дорожками из красного песка и стриженными изгородями из самшита. Такого глянцевито-зелёного, будто его отливали на фабрике пластмасс. Парк я не любил и забредал туда, только чтобы подкормить пару бродячих кошек. Зато полюбил сидеть на узком подоконнике, вглядываясь в линию горизонта – неровную от высоток центра. Днём они едва угадывались, отделённые километрами разлившегося, как в половодье, города, но по ночам небосклон затягивался серебряным свечением городских огней. Я плохо спал, отчаянно мандражируя перед играми и мучась от не схлынувшей горячки после, и сидел, сидел в оконном проёме, обхватив руками колени, вглядывался в пепельно-серое зарево, грезя бог знает о чём. А когда наконец удавалось уснуть, видел пронзительно-реальные сны, где играл в ристбол. Я играл в ристбол во сне и наяву и ничего не хотел знать, кроме него. Были только игры на сверкающей, как врата в иной мир, арене, тренировки и полуночные бдения у окна. Иногда заходил Марек, смотрел уважительно и будто даже смущённо, рассказывал что-нибудь, звал выбраться в центр, развлечься. Я отнекивался. Никогда не любил шумное веселье и многолюдство, а тогда так просто нутром чуял: не надо мне этого. Я был так переполнен страхами, надеждами, ликованием, жутью, что, казалось, подлей в этот кипящий котёл ещё толику, - и я взорвусь. Или сломаюсь. Вот только имя моё уже понеслось, загудело по невидимым проводам, и столичный мир простёр руку, чтобы вытащить новую игрушку на божий свет. В тот день игры не было. Только тренировка. Прозрачный осенний воздух, казалось, ещё дрожал от топота ног и стука мяча, когда вместе с остальными я шагал с поля к раздевалке. Работник клуба – седоватый дядечка, что заведовал хозяйством, - окликнул меня: - Янош! Звонили из главного офиса. Завтра тебя там ждут. Я остановился. - Зачем? - Сказали, тебе надо пообщаться с кем-то из прессы. Дошло до меня не сразу. Пообщаться с прессой? То есть… дать интервью? Разгорячённого после тренировки, меня вдруг обдало стылой волной. Шедший позади Равич навострил уши. - О-о! Страна пожелала узнать своих героев. Поздравляю! Напускное дружелюбие его тона меня не обмануло. Вук Равич – молодой парень двадцати пяти лет, честолюбивый и едкий – бесился, что его потеснил из состава какой-то сопляк, и, хоть и не переходя границы, не упускал случая меня укусить. - Поздравляю, - повторил он и прибавил: – Только если ты будешь с газетчиками таким же общительным, как с нами, им придётся публиковать белый лист. Рядом зафыркали. Я смерил ухмыляющегося Равича взглядом, буркнул: «Не волнуйся» и на одеревеневших ногах побрёл в раздевалку. В ту ночь я снова горбился допоздна на подоконнике, следил, как разгорается над горизонтом перламутрово-пепельное зарево, - тревожное, будто вот-вот взойдёт железная ночная звезда, заполонит всё небо, покатится стальными боками по земле. Но свечение не менялось, горя широко и ровно. Я тоже сидел неподвижно, обнимая себя за плечи, и только в желудке подрагивал ледяной ком. Журналистов я всячески избегал. На тренировочную базу их не пускали, а после игр я прошмыгивал от дверей стадиона до клубного аэробуса, не отзываясь на оклики. Думал, никому нет дела, но, видать, ошибся: неспроста руководство устроило это интервью. Что ж, они в своём праве – пиар, все дела… Но мне-то зачем эта дрянь?! Я хочу только играть! Магия, что ощущал я в себе на поле, что давала мне силы жить, досуха иссякала за его пределами. Перед журналистами предстанет не талантливый новичок, что дебютировал столь ярко, а тот, кто я есть: странноватый, угрюмый, ненаходчивый парень. Перед журналистами и теми тысячами, что прочтут их статью. Стало холодно, и я наконец переполз с подоконника на кровать. Долго ворочался, успокаивая себя: «Ну как-нибудь, как-нибудь…» Прежде мне казалось, от зелёного пояса, где располагалась наша база, до центра города пилить и пилить. Но в то утро дорога будто ужалась. Аэробус скользил между платформами остановок, словно бусина по невидимой нити, и едва я согрел ладонью металлический поручень, как женский голос проворковал название остановки. Офисное здание «Алмаза» рвалось вверх острыми гранями и плиссированным стеклом. Я был тут только однажды, - когда подписывал контракт, - но сразу почуял, обстановка какая-то другая. На стоянке теснилась куча машин. Внутри, напротив, сотрудников ходило меньше, чем запомнилось мне по прошлому разу. Те же, что попадались навстречу, выглядели озабоченно и как-то нарочито деловито. - Сегодня все на ушах стоят, - подтвердил встречавший меня парень. На носу его поблескивали прямоугольники очков, а бейджик сообщал, что их обладателя зовут Феликс и он работает в отделе по связям с общественностью. – Вадим Александрович принимает отчёт клубного руководства. Вадим Абакумов, владелец «Алмаза». Я невольно поёжился. - Так что тебя поручили мне, - продолжал Феликс, окинув меня снисходительным взглядом из-за стёкол. – Присядь. Время ещё есть. Я опустился на краешек стула. Кроме нас, в помещении за дисплеем сидела девушка и искоса разглядывала меня. Из двух высоких окон на серый ковролин ложились полосы света – такого маслянисто-жёлтого, что я безотчётно втянул воздух, готовый учуять прогорклое масло. Но слышался только фальшивый цитрусовый запах освежителя. Феликс тем временем бодрым тоном наставлял меня, как вести себя с журналистами. Советы его были банальны и совершенно никчёмны типа «держись поуверенней». «Сам знаю, что поуверенней! Но как?!» - со злобой подумал я. В офисе было жарко, но внутри раскручивалась ледяная дрожь. Пронзительно затренькал телефон. Феликс поднёс трубку к уху. - Они уже здесь. Пошли. Они… - Ну же! Идём, - поторопил меня менеджер. Я наконец поднялся. Переминаясь в лифте, что нёс нас наверх, увидел в зеркальной стене своё отражение – долговязое, нескладное, с напряжённо засунутыми в карманы руками. Опустив взгляд, заметил на кедах пыль. Дурак несчастный! Не мог почиститься перед выходом! - Что делать, если зададут плохой вопрос? – спросил я Феликса. - Это какой же? - Такой, на который я не захочу отвечать. За прямоугольниками очков мелькнуло раздражение. - Отвечать надо на все вопросы. Это серьёзный телеканал и… - Что?! – Я выходил из лифта и чуть не споткнулся. – Какой ещё телеканал?! Вы говорили про газету! Феликс одарил меня уничижающим взглядом. - Не выдумывай! Тебе же сказали, интервью будет для … - он назвал популярную еженедельную передачу о ристболе. «Ничего мне не говорили!» - хотел я крикнуть, но слова присохли к нёбу, когда в конце коридора показались высокие двери клубного пресс-центра. Оттуда доносились громкие голоса. Я замер – и метнулся обратно за угол, спасаясь из зоны видимости. - Мне нужно чуточку времени… - пробормотал я ошеломлённому Феликсу. Сердце колотилось в горле. Я сглатывал, пытаясь протолкнуть его обратно, и почти не вслушивался в бодряческую тресокотню менеджера, что надо успокоиться и взять себя в руки. Феликс потерял терпение. - Что за детсад! Мне из-за тебя… - он осёкся и схватил меня за руку. – Идём! Я вырвался и ничего не ответил. Лицо Феликса пошло пятнами. – Ты понимаешь, что ведёшь себя неадекватно? – прошипел он. Я снова промолчал: - А ведь меня предупреждали… - чертыхнулся он и неразборчиво добавил ещё что-то, но я расслышал. Кровь ударила в голову, вытесняя страх. Ах, вот как! Вот за кого меня тут держат! А, может, и правы? Тогда что мне терять?! Раз для них я шизик, то и буду вести себя как шизик – всё лучше, чем трястись тут от страха. К чёрту всё! Я бросился прочь. Феликс настиг меня перед лифтом. - Стой! Ты куда? Интервью… - Не буду я! Понял? Не буду! - Стой, - повторил Феликс, но теперь – шёпотом, глядя куда-то за моё плечо и спадая с лица. Я оглянулся и затормозил, едва не врезавшись в стоявшую у лифта группу мужчин и женщин в строгих костюмах. В горячке я собирался кинуться вниз по лестнице пешком, когда высокий мужчина с тёмными волосами обернулся на наше бурное появление. Внутри что-то оборвалось, когда я узнал его. О, чёрт! Что сегодня за день… - В чём дело? – осведомился Абакумов. Все повернулись к нам, и наступила тишина. - Интервью… с Нойманом… в пресс-центре. - Весь лоск сошёл с Феликса и стало заметно, он очень молод. - Пресс-центр в другой стороне. - Нойман… - менеджер замялся. Тёмные глаза владельца «Алмаза» переместились на меня. Я стоял ни жив ни мёртв. - Здравствуй, Янош, - поздоровались вдруг со мной. Я пробормотал что-то в ответ. Он знает, как меня зовут!.. Абакумов перестал наконец сверлить меня взглядом и, подозвав Феликса, вполголоса заговорил с ним. Я застыл истуканом, не понимая, что делать. Донёсся негромкий голос: «Я поговорю с ним сам». Абакумов поманил меня. - Пойдём-ка, - я не двинулся с места, и он повторил настойчивей и мягче: – Пойдём со мной, пожалуйста. «Не позволю себя оскорблять! Пусть он хоть кто…» - билось в голове, когда я сидел, окостенев, на стуле, слепо уставившись в дымчатое стекло столика. От напряжения я был точно в бреду, не поняв толком, как меня привели сюда, что это за комната, почему на столе режут глаз белизной фарфоровые чашки… Щёлкнула, закрывшись, дверь, и стул напротив меня скрипнул. - Кофе или чай? - Что… - Чай? Прости, не расслышал. - Абакумов выдержал паузу и, не получив ответа, тем же невозмутимым тоном произнёс. – Янош, успокойся, пожалуйста. А то от твоего напряжения чашки треснут. Никто тебя не погонит на растерзание, интервью отменили. - Отменили?! - Перенесли, - уточнил он. – Организовано оно было из рук вон плохо. Работник, которому это поручили, новичок и не справился. Слово «новичок» что-то всколыхнуло во мне - я тоже был новичком. Ещё не до конца придя в себя, я вступился за Феликса. - Он не виноват! Не только он… Я тоже… не справился. - Пожалуй, - согласился Абакумов. – Будет другая возможность. У вас обоих. Так всё же - кофе или чай? - Чай. Облегчение накрыло меня. Ну, пусть «перенесли»! Когда это ещё будет! А сейчас страх вытекал, оставляя такое блаженное чувство, какое бывает, когда уходит телесная боль. Рассеялась пелена, и мир вокруг обрёл резкость – орнаменты солнечного света на стенах, кружево комнатных цветов, стол из стеклянного дыма и человек напротив. Абакумов подцепил за ручку чайник, и тонкая витая струя с журчанием полилась вниз – точно в середину белоснежного венчика чашки. Остро запахло чабрецом. - Держи. Я обхватил тёплые бока всё ещё ледяными пальцами и на миг встретился с ним взглядом. Глаза у него были тёмно-карие, будто крепкий-крепкий чай, что я торопливо отхлебнул, заливая остатки нервного холода внутри. - Спасибо. Набрасываться на меня он, похоже, правда не собирается. Что ему надо?.. - Давно хотел с тобой познакомиться, Янош, - произнёс Абакумов, будто отвечая на мой невысказанный вопрос. Рядом с ним на столе источал пар кофе, но он к нему не притрагивался. – Я знаю всех игроков «Алмаза», кроме тебя. Надо сказать, ты неожиданно ворвался в основной состав, но это был, - он бегло улыбнулся, - крайне приятный сюрприз. Твой гол, тот, самый первый… «Полёт ласточки», верно? Наконец-то понял, почему этот бросок так называется. Словно спустили с руки птицу, и та, кувыркаясь и играя в воздухе, всё сделала сама. Это один из самых красивых голов, что я видел в жизни, - сердце моё сладко ёкнуло. – Когда ты начал играть в ристбол? - С десяти лет. - Чуть позже обычного, - заметил он. - Для столь филигранной техники нужен огромный труд и не меньший талант. Абакумов принялся расспрашивать меня об играх, тренировках, увлечениях – обо всём. После резкого перехода от скандала и страха - к теплу, безопасности и душистому тимьяновому чаю меня повело. Хоть ответы мои нельзя было назвать многословными, но против обычного – язык развязался. Меня будто втянул, успокоив и подчинив, неторопливый ритм беседы. - Любишь читать? – переспросил Абакумов. - Ещё как. Хотя сейчас читаю реже, чем прежде. Сам будто в книгу попал, - неожиданно признался я. - Какую же? Я понял его буквально. - Вначале думал, в книгу про Джуда, а теперь не знаю. Джуд это… - Деревенский парнишка, у которого была огромная мечта, но ему не повезло. Да, это не твоя история, - Абакумов посмотрел на меня, склонив голову к плечу. – Не твоя, - повторил он и, отведя наконец взгляд, пригубил кофе. Воспользовавшись случаем, я исподтишка разглядывал его. На вид ему было лет тридцать. Тёмно-серый костюм обтекал статную фигуру как литая кожа, замкнутая аккуратным узлом серебристого, перечёркнутого заколкой галстука. Но за элегантной европейской одеждой угадывалась дальняя капля восточной крови: видно, предки его были с Драконьего побережья, что спустя поколения всё ещё проступало в смуглой коже, высоких скулах и этих его тёмно-тёмно-карих глазах – встретившихся вдруг с моими. Я потупился. - Ты теперь знаешь о мечтах больше, чем Джуд, - произнёс Абакумов. – Он-то думал, когда мечта сбывается, попадаешь в страну чудес. Но где чудеса, там и чудовища, которых надо победить. Верно? Я не совсем уловил, о чём он, но вспомнил вдруг слепо-белую дверь пресс-центра. Абакумов тут же подтвердил, я всё понял правильно. - Давать интервью – часть работы профессионального игрока, - сказал он. - Всё же я разрешил бы тебе и дальше бегать от журналистов, от «Алмаза» не убудет. Вот только тебе самому такое поведение сильно повредит. О тебе сейчас много говорят, пишут хвалебные статьи, ты – открытие чемпионата, но если твоё молчание затянется, статьи перестанут быть столь лестными, а потом и того хуже… Тебе нужны проблемы? Я покачал головой. Остывший чай уже не казался таким ароматным. - Янош! – Абакумов дождался, пока я подниму на него взгляд, и сказал: – Сегодняшнее интервью было плохо организовано. Но если тебя подготовят, покажут заранее вопросы и посоветуют, как на них лучше ответить, в таком случае ты смог бы пообщаться с журналистами? Когда самый главный начальник задаёт такой вопрос, есть только один ответ – да. Но тёплый голос его придал уверенности. - Не знаю. Я понимаю, что должен, но это так… - я закусил губу вместе со словом «страшно». - Понимаю, - сказал он. – Правда, понимаю. Я ведь тоже публичный человек, и помню, как это было поначалу нелегко. Нелегко? Ему? Я недоверчиво покосился на мощную, полную спокойной уверенности фигуру Абакумова и спросил: - Как вы с этим справились? - Гм, - замялся он, но ответил: - Я старался смотреть на себя со стороны. У тебя, может, выработаются свои приёмы, но мне мой помогал – смотреть со стороны, будто это происходит с другим человеком. В жизни, знаешь ли, можно вынести всё, что угодно, если смотреть на себя со стороны, - с непонятной интонацией повторил он, но тут же взглянул мне в глаза. – Так как, Янош? Сможешь? При мысли о том, к чему он меня подталкивал, желудок свело. Но в то же время мне вдруг ужасно захотелось, чтобы Абакумов меня похвалил. Да хотя бы просто был обо мне хорошего мнения! Переживу, что Феликс считает меня шизанутым, но если так же станет думать вот этот доброжелательный, внимательный человек… - Смогу, - пробормотал я и, откашлявшись, повторил громче. – Я очень постараюсь, Вадим Александрович. - Вот и хорошо, - улыбнулся он. – Допивай чай. Вызовем тебе такси. Когда мы вышли из здания, осеннее солнце блестело на боках дожидающейся меня авиетки – такой лимонно-жёлтой, что рот наполнился кислой слюной. Кортеж Абакумова – грозный, аспидно-серый, с замершими у кабин охранниками – нагнал на меня страху, но я мялся на крыльце и не спешил, чего-то ещё выжидая. Бросив пару прощальных фраз клубному руководству, что почётной свитой вывалилось следом, Абакумов повернулся ко мне и протянул руку. - Удачи, Янош! Ещё увидимся. Он потрепал меня по плечу – лёгким коротким прикосновением, и спустя минуту авиетки стаей хищных птиц сорвались в небо. Ветер ударил в лицо, затем стих, и я побрёл к такси. Плечо покалывало щекоткой – будто накинули шаль, что на миг согрела меня.