Подо льдом

Когда на пустынной стоянке я вылез из авиетки, то с разбегу не признал здание базы. Непривычное, какое-то другое. Нет, точно другое. Свежий матовый цвет, в воздухе ещё витал запах краски. Парни в жёлто-синих робах под руководством десятника убирали в машину юрких, похожих на гусениц киберов с насадками кистей. Рабочие, заметив меня, навострились и покидали инструменты. Я прошёл мимо, не поворачиваясь, с бьющимся сердцем и каменным лицом. Уже скрываясь в дверях, краем уха уловил то, к чему готовился: «А по виду и не скажешь, что голубой…» Комната моя была покрыта слоем пыли. Я принялся, не глядя, сметать вещи в объёмистый пластиковый пакет. Неаккуратно, ну и пусть. Голубой, ну и чёрт. На душе было зло и весело, точно я плевал на всех с высоты самого что ни на есть голубого бездонного неба. На всех, кроме Вадима. - Съезжаешь, Янош? – Охранник в холле, перестав слоняться, уставился на меня. Я волок на плечах два мешка. Со шмотьём – легче пёрышка, с книгами – пудовый. - Съезжаю. - Своя квартира? - Дом, - ответил я. – У меня теперь свой дом. Сказал и вышел во двор, на свет солнца. Грузовичок маляров исчез, как не бывало. Ветер с шорохом гнал по плитам сухие листья. Конец августа, все дела. На той стороне стоянки маячила фигура в жёлто-синем, кто-то из рабочих не уехал со всеми. Мешки влезли на заднее сиденье авиетки в самый раз. Ну, вот, ещё одно дельце – и домой. Я достал кошачью сумку-переноску и застыл в растерянности. Серая вечно болталась возле базы, дожидаясь моей подкормки, но меня не было тут сто лет. Н-да, не подумал, ищи её теперь, свищи. - Кис-кис, - позвал я, направляясь в парк. Желтеющие акации и тёмный глянец самшита разбегались от базы десятком пустых троп. – Кис-кис-кис… Ну, и где она?.. - Ошивалась тут с утра, – прозвучал за спиной голос. – Как краской завоняло, куда-то слиняла. Я рывком повернулся. Марек, засунув руки в карманы робы, преграждал мне путь к авиетке. Бледно-голубые глаза обшарили меня с ног до головы. Здороваться он не спешил. - Привет, Марек, - первым нарушил я паузу. – Убежала, значит. Ладно, в другой раз её подберу. А ты что же… - Ишачу тут, разнорабочим. Просил у тренера второй шанс. Шанса не дали, так хоть работу. Есть-то надо. - Понятно, - сказал я безо всякого сочувствия. Я помнил, что он втирал мне про «гомиков» в нашу последнюю встречу. Судя по его лихорадочно-блестящему взгляду и плотно сжатым губам, сейчас мне предстоит услышать куда больше. Я переложил переноску в левую руку и шире расставил ноги. - Я видел фотки, - выпалил Марек в упор. - Делов-то, их видела вся страна. - Твою мать, Янош! Ты всегда был какой-то не такой, но чтобы это. Поверить не могу. Ты приехал из глухомани и всех сделал. Играл как бог, как никто. Я тобой восхищался, а ты… с этим… - Я в эльфы не нанимался, Марек. Переживёшь. - Как представлю тебя с этим уродом, в глазах темнеет! - В подробностях только не представляй, а то они у тебя лопнут, - не сдержался я. Марек отскочил с брезгливой гримасой и сжал кулаки. Я отбросил переноску на траву, освобождая руки, и последовал его примеру. С минуту мы сверлили друг друга взглядами. Марек отвёл глаза первым. - Я не буду с тобой драться. Ты мой кореш, был. - И ты мой друг, Марек. Был. – Я подобрал переноску. - Терьер говорит, ты не виноват, - сказал вдруг Марек. - Обо мне уже и терьеры судачат? - Это наш старшой! Я вспомнил тощего бледного парня, что когда-то помахал мне рукой. Вожак чистильщиков. - Говорит, ты не виноват, - повторил Марек. – Ты круглый сирота, бездомок. Тот тебя приголубил, ты под него и лёг. Кровь застучала в висках. В один миг дышать стало так трудно, будто воздух вокруг исчез. Вот, что про нас думают. - Терпеть не могу собак, - процедил я. - Терьер говорит, ты талант, самородок, - как ни в чём ни бывало продолжал Марек. – Соль земли. Этот богатый урод надругался не только над тобой. Над нацией. - Брехуны, пустозвоны, гавкучие твари. - Терьер говорит, - Марек будто святцы читал, - такое спускать нельзя. Абакумову надо вспороть брюхо и выдрать кишки, а что останется подвесить на фонаре. Вот так он говорит. Меня затрясло от обыденной жути его слов. Грохот крови накрыл с головой. Я вмазал ему по лицу переноской и что было сил пихнул в грудь. Марек повалился навзничь и ахнул, сильно приложившись крестцом. Скорчился в траве. Я наклонился к нему и проорал: - Передай своему Терьеру, он шелудивая мразь. Передай, мне насрать на вашу свору. Я в гробу видал ваши угрозы. Марек с трудом поднялся, держась за спину. Взгляд его был пуст и прозрачен, точно стекло. - Тебе ничего не грозит, Янош. Тебе – нет. Весь путь обратно я не находил себе места в ставшей тесной кабине. Стычка с Мареком не отпускала. Значит, я теперь «голубой», Вадим совратитель, почти насильник. Угрозы Терьера пусты: что может это отребье, но во рту не проходил привкус желчи. Придётся предупредить Вадима. Когда внизу блеснул свод купола, на душе стало поспокойней. Наконец-то дома. Авиетка, заходя на посадку, заложила вираж. Длинные вечерние тени платанов крутнулись часовыми стрелками, отсчитывая время до встречи. Машина с толчком опустилась на газон – бок о бок с чужой авиеткой. Багряной, как лист. Я уставился на покрытую лаком красавицу, чувствуя, как разгоняется сердце. Гость Вадима был ещё в доме. Передняя встретила тишиной. Ни Вадима, ни Зёбры. Пахло чем-то прохладным и свежим, будто после дождя. Я сделал шаг, другой – и застыл от неожиданности. Пара дорогих чемоданов. Сумки и сумочки. Плетёная корзина, накрытая сверху платком. Гость был совсем не гостем. Енотик, оледенила догадка. Кто ещё. Вадим не рвал с ним, тот ушёл сам, но вот, прослышав про меня, как собака на сене, вернулся, и его не прогнали с порога восвояси. Меня бросило в холод, затем в жар, взгляд застило. Чужой запах плыл по воздуху, метя каждый предмет. Из глубины дома донеслись приглушённые голоса. Я забыл дышать и бесшумной побежкой рванулся вперёд. - Мы ходим по кругу, - совсем рядом произнёс Абакумов. Дверь гостиной была прикрыта неплотно. Я без стыда припал к щели. - Если бы, - ответил второй. Грудной, низкий голос, какой-то странный. – Ты закусил удила и несёшься по прямой в пропасть. Увлекая следом всех, кто связан с тобой. Ты растерял бойцовский дух, Вадим. - Всего лишь сделал выбор, который тебе не по нраву, мама. «Мама»!.. Его мать, вот кто к нему приехал. Облегчение захлестнуло столь сокрушительной волной, что подкосились ноги, и я сполз по стене, выдыхая. Страх потерять Вадима и ревность к Енотику скрывались так глубоко в душе, что я бы сам себе в них не признался, не накрой меня на ровном месте паранойя. - Прими план Артура, - убеждала женщина, когда я снова смог слышать. – Вбросить идею реформы, и на неё отвлекутся, словно на кость. Это опасно, но того стоит. Если ты очистишься от обвинений, то за тобой пойдут. Этот твой… должен сделать заявление, иначе никак. Поговори с ним, прижми. - Нет. Я не стану впутывать Яноша. - Вадим! Я не лезла в твою личную жизнь, но сейчас это касается не только тебя и его. Бог с Артуром, с партией, с карьерой в политике, к которой, между прочим, ты сам стремился. Всё куда хуже: семья под угрозой. Тракай натравил на тебя свою прессу, там форменный ад. Настраивает против нас высшее общество. От нас отворачиваются и прогрессисты, и охранители. Инга и Кора должны были впервые выйти в свет, но сегодня приглашение отозвали. Ты понимаешь, что это значит? Что, если наша репутация будет разрушена? Что, если мы окажемся в изоляции? Что тогда? Не ты создавал богатство и славу нашей семьи, не тебе их рушить, вот так, в одночасье, ради щенка-любовника! Что-то с грохотом упало на пол. Я скорчился под дверью, обхватив голову руками, будто бросок был нацелен в меня. - Завтра будет пресс-конференция, - без выражения произнёс Абакумов. – Завтра я признаю обвинения и объявлю об уходе. Я своими руками вырву приглашения для Коры с Ингой на все приёмы мира. Всё перемелется, мама. Ответа не последовало. В гостиной повисла такая глухая тишина, будто все куда-то пропали. Я медленно поднялся с пола. Солнце за окнами ещё не зашло, но скрылось позади высоких платанов. В огромных и гулких комнатах иссера-синим бархатом подрагивал полумрак. - Тьма наступает, - сказала наконец женщина. – Зажги свет, Вадим. Раздались шаги, затем щелчок. Золотая кайма очертила прямоугольник закрытой двери. Я набрал в грудь воздуха и, с силой толкнув дверь, вошёл. Абакумов, в тёмно-алой рубашке с закатанными рукавами, застыл над осколками битой вазы. Немолодая женщина в чёрном платье откинулась в кресле. Худая рука с тяжёлым браслетом на запястье сжимала подлокотник. - Янош! – Абакумов, оказавшись рядом, стиснул мне плечи и заглянул в лицо. – Я не слышал, как ты приехал. Забрал вещи с базы? Я кивнул без слов. - Мама, это Янош, - обернулся он к женщине. - Янош, это моя мать, Рогнеда Михайловна. Будьте знакомы. Рогнеда Абакумова неспешно поднялась, скрестив на груди руки. Пепельная седина её коротких волос составляла контраст с чернотой длинного, до пят узкого платья. Пристальный ярко-голубой взгляд пронзил меня насквозь. - Твой прежний был куда любезней, Вадим, - сказала она и, обращаясь ко мне, произнесла почти по слогам: - Здравствуй, Янош. - Здрасьте… княжина, - опомнился я. - Мама, в нынешних обстоятельствах у тебя ведь сыщутся дела поважней, чем идти войной на семнадцатилетнего парня. Не правда ли? – вкрадчиво осведомился Абакумов. - Сыщутся. Но о том, что ему семнадцать, следовало помнить не мне, а тебе. Пальцы на моём плече на миг сжались до боли. - Иди наверх, Янош, - сказал Абакумов. – Я скоро приду. Он подтолкнул меня к выходу, но я вывернулся из-под его руки и, не давая себе времени струсить, шагнул к женщине. - Княжина Рогнеда! Я хочу вам сказать. Мне жаль, так жаль, что ваша семья в беде. Если бы я мог помочь, то в лепёшку бы раскатался. Я могу что-то сделать? Глаза её вспыхнули, она подалась ко мне. Свежий, дождевой запах её духов, что витал в гостиной, стал слышней. Абакумов, не давая ей вставить слова, схватил меня за локоть и прошипел в ухо: - Не лезь, куда не знаешь! Мы ведь всё обговорили. - Да, но… - Иди наверх, - произнёс он тихо и очень зло. Во всём доме кто-то зажёг свет. Вещи на полу в передней пропали. Я взлетел вверх по лестнице, бормоча под нос ругательства, чтобы побороть страх. Что-то шло в разнос, а я ничего толком не понимал. Коридор протянулся двумя рядами витых светильников, бросавших искристые отсветы на деревянные панели дверей. Я схватился за ручку – и замер. Из глубины коридора на меня смотрели две пары глаз. Из дальней комнаты, что прежде всегда была заперта, на мой топот выглянули две девушки. Высокие, в джинсах и цветных маечках, с забранными в хвост тёмными волосами, фамильную густоту которых я слишком хорошо представлял. - Привет… - вздрюченный Рогнедой, пробормотал я. Не дожидаясь ответа, влетел в комнату и захлопнул дверь, едва не застонав от ненависти к себе. «Привет, меня зовут Янош, я любовник вашего брата». Боже, что я за придурок. Рухнул на кровать, закрыв лицо руками. Впервые пришло в голову, те кто видит в наших с Вадимом отношениях нечто непристойное, в чём-то правы. Ещё недавно я мнил себя полноправным обитателем дома, но вот появились его настоящие жильцы, и я стал тем, кто есть на самом деле. Кукушонком, что влез в родовое гнездо и нашкодил. Я скорчился на кровати, в темноте. За окном вскрикивала какая-то ночная птица. Вадим не шёл. Этажи, лестницы и галереи огромного здания полнила плотная враждебная тишина. Семейный дом Абакумовых был выстроен больше ста лет назад, когда после гражданской войны с заклеймённой ныне «алой сотней» самые хваткие из победителей кроили страну под себя и сколачивали огромные состояния, чтобы передать их превратившимся в знать потомкам. Рогнеда Абакумова была права: Вадим лишь звено в этой непонятной мне преемственности, из которой ему не выломаться, а я – вообще никто. - Чего сидишь в потёмках? – Абакумов с грохотом захлопнул за собой дверь и взмахом руки включил свет. Бросил на меня короткий взгляд и, пройдя мимо, скрылся в ванной. Зазвенела вода, в проёме, над умывальником была видна его широкая спина, обтянутая тёмно-красной тканью рубашки. - Янош, завтра утром тебе придётся съездить в город. – Абакумов, выйдя из ванной, вытер лицо полотенцем. – Органы опеки, желая тебя видеть, оборвали телефон в клубе, твой был отключен. - Что им нужно? - Убедиться, что я тебя не совращал и не принуждал, пользуясь твоим зависимым положением. Или наоборот, именно это и делал. – Он швырнул полотенце на пол. – В принципе, можешь забить на них, но они не успокоятся, будут истерить на всех перекрёстках. - Я съезжу. Выход в люди напряг, но скрываться вечно нельзя. Скажу, что я с Вадимом по своей воле, имею право, и пусть катятся к чёрту. Вадиму будет куда трудней. - Пресс-конференция… - Завтра, во второй половине дня, - отрезал Абакумов. Посмотрел мне в глаза и жёстко произнёс: - Янош, что это был за спич в гостиной? Мы решили, что будем вместе, открыто, это главное. В остальное ты лезть не должен, тем более в мои споры с матерью. - Прости. Я услышал… случайно… что она говорила. Всё правда так плохо? - Понятно, что не ковёр из лепестков роз, - ответил Абакумов, но затем признал: - Скандал по-любому был бы громким, но этот предвыборный угар точно лупа на солнце. Полыхнуло в разы сильней, чем могло бы. На официальном уровне охранышы особо не гомофобствуют, не комильфо, но вцепились в твой возраст. Я и порочный сластолюбец, и чуть ли не людоед, поедающий маленьких мальчиков. Распинаются, мол, ещё вопрос, в самом ли деле ты гей, или я тебя заставил. Сердце сжалось, но я попробовал улыбнуться: - Это ещё кто кого заставил. Абакумов не ответил. Подойдя к окну, шире распахнул створки, впуская вечернюю прохладу с солёными нотами океана. Глубоко вдохнул, будто никак не мог отойти от чего-то тяжёлого. - Вадим, - тихо позвал я, - твоя мама, Артур, чего они от тебя хотят, не понимаю. Раз снимки предъявили, против не попрёшь. Или… Он развернулся ко мне, точно на пружине. - Довольно, Янош, - на скулах его ходили желваки. – Пройдёт пресс-конференция, волна схлынет. Обсуждать тут нечего. У меня весь день были трудные разговоры, а завтра будут ещё трудней, хоть ты мне теперь мозг не выноси. - Прости, - после паузы сказал я. Лёг на кровать и уставился в потолок. О хрусталь лампы бились жемчужно-серые мотыльки. Вроде радоваться надо, что Вадим готов идти до конца, чтобы быть со мной, но я был опустошён. У меня тоже был непростой день, зачем он на меня орёт. Уйти бы, чтоб ему не досаждать, так ведь страшно наткнуться на Рогнеду или девчонок. - Я видел твоих сестёр, - произнёс я, когда Абакумов, бесцельно побродив по комнате, тоже опустился на кровать. - Мать сорвалась, чтобы быть на месте событий, и привезла их с собой. Придётся им доучиваться в столице. - Значит, твоя мать и они будут жить здесь? - Это и их дом тоже, Янош, - сухо ответил Абакумов. Мы замолчали надолго. В комнате было невыносимо тихо, только глухие шлепки насекомых о стекло. - Вадим, я не смогу. Вот так, с ними, в одном доме. Сидеть за одним столом, болтать как ни в чём ни бывало, трахаться, прости господи… - Не в конуре живём, за стеной ничего не слышно, - ответил Абакумов, но как-то вяло. Похоже, приезд родных его тоже смущал. – У меня есть квартира в городе, необжитая, но всё же. Можем перебраться туда. Идёт? - Идёт, - сказал я. Вроде проблема решилась, но грудь сдавило. Ещё вчера, в этой самой комнате мы строили планы из прочного камня – быть вместе, навсегда, в доме среди платанов. Минул всего день, и всё начинает крошиться, точно песок, Вадим психует и злится, и что-то будет дальше… - Выключил бы ты свет, Вадим. В глаза бьёт. Абакумов приподнялся на локте, окинув меня пристальным взглядом. Поднялся и потушил свет, погрузив комнату в синеватую полутьму. Прошелестели шаги, кровать просела, когда его размытый силуэт снова опустился рядом. В этот миг, словно погасшие огни были знаком, под окном затрещала цикада, выводя свою песнь. Однозвучную и такую ликующую, что у меня перехватило дыхание. - Янош… - Глаза Абакумова антрацитово сверкнули во тьме. – Иди сюда. Иди ко мне, рыженький. Он развёл руки, и я, не сдержав прерывистый вздох, кинулся в его объятия. Сжал ткань рубашки на его спине, уткнулся носом в горячую, твёрдую грудь и протяжно выдохнул: «Вади-и-им…» - Ну-ну, рыженький. Прости меня, скотину злобную. Всё устаканится, всё будет хорошо, у нас с тобой всё будет хорошо. – Не переставая шептать что-то успокаивающее, он гладил меня по волосам, по спине. Забрался под майку, лаская тёплой ладонью голую кожу. Я перестал надрывно дышать и мало-помалу пришёл в себя. Вадим рядом, мы вместе. Меня-то он успокоил, но мышцы его под моими руками были натянуты, точно струны. - Вадим, может… трахнешь меня? Просто чтоб тебе напряжение сбросить, по-быстрому. Абакумов опешил на миг. Рассмеялся, перекрыв звон цикад. - По-быстрому! Даже не надейся, Янош. Буду тебя трахать, пока пощады не запросишь. Я не запросил. Распластавшись на животе, под ним, грыз угол подушки, чтобы сдержать стоны от настойчивых глубоких толчков, что раз за разом проникали насквозь. После того как Вадим с резким выдохом кончил и помог кончить мне, мы наскоро прибрались и, вымотанные бесконечным днём, без дальних разговоров завалились спать. Абакумов, обняв меня поперёк груди, тотчас мерно и жарко задышал мне в висок, а ко мне сон не шёл. Даже во сне брови Вадима были сведены, губы плотно сжаты. Завтра у него сложный день. Под прицелом телекамер и чужих взглядов он признает обвинения и разрушит свою репутацию дотла. Огребёт тонну грязи, брызги которой долетят до седой женщины с синими глазами, двух тощих девчонок. Цикада, оборвав песню, смолкла. Я, помедлив, осторожно выбрался из-под Вадима, нашарил в темноте свои штаны и майку. Обувку не нашёл и выскользнул из комнаты босиком. Я совсем не удивился, что в глухую полночь в гостиной по-прежнему горел свет. Когда я вошёл и сел, бледные пальцы Рогнеды Абакумовой, стряхивавшие пепел с сигареты, замерли. В комнате плавал запах вишнёвого дыма, мешаясь со свежестью дождя, будто где-то разожгли костёр из мокрых фруктовых веток. - Я вам не нравлюсь, - сказал я, встретив её взгляд. - Дело не в тебе, Янош. Знаю, ты вырос без семьи. Когда-то я тоже потеряла тех, кого любила, мужа и старшего сына. Лучше бы меня расстреляли на площади. Ради благополучия той семьи, что у меня осталась, я готова на всё. – Она глубоко затянулась, выпустив клуб белого дыма. - Есть снимки со мной и Вадимом. Что тут сделать. - Снимки… - повторила она. – Снимки, да. Взяла со стола «салфетку» и, раскрыв экран, повернула ко мне. Я вздрогнул, когда увидел нас вдвоём, с высоты, будто воспарившая над телом душа. Вадим окаменел на крыльце. Я обхватил его руками, прижался в поцелуе, моля о прощении. Ещё миг – и наша тогдашняя размолвка останется позади. - Что ты здесь видишь, Янош? Тест Роршаха, блин. - Поцелуй, - сказал я отрывисто. - Вот именно. Не постельные оргии, не пляски нагишом при луне. Имя моего сына втаптывают в грязь из-за фотографии поцелуя, с несовершеннолетним. Я наморщил лоб. - Надо сказать, что, кроме поцелуев, ничего не было? Это поможет? - Нет, это детский сад. Сказать, что не было ничего. Вот, что поможет, Янош. - Как это?! Вот же снимки. - Люди видят то, к чему готовы. Владелец клуба и его малолетний игрок. Караул, позор, абьюз. Что если всё было не так. Что если ты просто был гостем, просто впервые осознал свои склонности, просто обратил их на того, кто оказался рядом, тем более что слухи про Вадима ходили. Ты признался, но не нашёл взаимности. Совсем никакой взаимности, потому что для Вадима Абакумова ты его подопечный, и точка. Как тебе такая версия? Она погасила сигарету, с напряжением ожидая мой ответ. От дыма было трудно дышать. Босые ноги, поджатые под стулом, леденил сквозняк. На снимке Абакумов застыл, напрягая плечи. Можно вообразить, вот-вот отодвинет меня. Впрочем, в снимке ли дело. С самого начала я вешался на него, предлагал себя, и в итоге на его беду навязался. В «версии» была какая-то доля правды. - И что, в это поверят? – спросил я. - Если ты будешь убедительным, то поверят, одни. Другие предпочтут поверить, третьи сделают вид, что поверили. Кроме оголтелых охранышей, этот скандал многие бы хотели замять. С одной стороны, на Вадима поставлены очень высокие политические ставки. С другой, ты тоже с именем, с поклонниками. Лучше считать звезду ристбола ищущим себя подростком-геем, чем жертвой совращения. Твоё опровержение, новая сенсационная повестка, которую готовы выдвинуть прогрессисты, и скандал будет забыт, отойдёт в прошлое. Будто ничего и не было. Последнюю фразу она повторила дважды. Щёлкнула зажигалкой, пытаясь закурить новую сигарету, раз, другой. Отшвырнула на стол в раздражении. Я медленно взял зажигалку и высек огонь, протянув ей. Сигарета вспыхнула вишнёвым дымом. Я видел себя, будто со стороны. Голова работала, как часы, просчитывая последствия быстро и точно. Опровергну обвинения в адрес Вадима – и нам придётся прятаться и скрываться, всегда. Мы не сможем жить открыто, никогда. Не опровергну, позволю втоптать его в грязь – и я себе этого не прощу, тоже никогда. - Завтра меня ждут в комитете опеки, - услышал я свой голос. - Да, дело громкое, они выпустят сообщение. Пресс-конференция Вадима позже, у него будет время сориентироваться, изменить своё выступление. Я будто очнулся. - Он не станет! Взбесится и всё равно сделает так, как мы решили, а мне потом влетит… - Для человека, уверенного в своём выборе, он слишком сильно, говоря твоими словами, бесится. Янош, ты ему дорог, не спорю. Вадим однолюб, привязывается сильно. Но кроме тебя, у него есть имя, положение в обществе, семья в конце концов. Пока ещё есть. Он пытается сжечь мосты, потому что в душе хотел бы всё это сохранить. - Вадим не передумает, - тише повторил я. - Значит, ты ничего не теряешь. Просто покажешь, что готов на жертвы ради того, кто тебе дорог, - с нажимом произнесла она и отвернулась, замолчав. Больше не было сказано ни слова. Рогнеда курила, глядя в стену. Я сидел, уронив руки. Где-то в шелесте тёмных трав рыскала Зёбра, ночная охотница. Наверху беспокойно спал Вадим. Когда последняя сигарета опала прахом, Рогнеда Абакумова встала и, шурша подолом длинного платья, направилась к двери. Задержалась на миг возле меня, сделав непонятный жест рукой, будто хотела провести мне по волосам. Покачала головой и вышла Когда шаги её затерялись в глубине ночных комнат, и воцарилась обморочная тишина, меня посетило щемящее предчувствие - больше мне не доведётся жить в доме среди платанов, это моя последняя ночь здесь.