Исповедь

Новую семью для него начали искать почти сразу же по его возвращении в приют. Он ведь был на хорошем счету, и желающих усыновить или взять под опеку такого ребенка было не так уж мало. Но теперь к выбору будущей семьи подходили с большей ответственностью, чтобы не травмировать его снова. Отец Христофор лично следил за этим. К тому же, Даниэль был уже не таким маленьким, и сам имел право решать, хочет ли он покинуть приют. Он хотел, но не потому, что вдруг поверил, будто посторонние люди могут стать ему родными, а потому что по-прежнему понимал: какой угодно, но свой дом лучше, чем самый образцовый приют. Нужно было там родиться, чтобы понимать это так, как он. На этот раз, строго говоря, у него были не «приемные родители», а «патронажная семья». В чем разница, он до сих пор не очень вник, только понял, что этих людей не нужно звать «мама и папа». Но так было даже спокойнее... Хотя в новой школе, куда он пошел учиться, он все же говорил «родители», чтобы избежать ненужных расспросов. Огорчительно, конечно, было то, что новая семья жила на противоположном конце города, потому уже нельзя было оставаться прихожанином прежней церкви и часто видеться с отцом Христофором и другими привычными наставниками, но Даниэль все равно мог их изредка навещать. И даже это его не слишком огорчало поначалу - то, что изменилось, ему нравилось. Правда, опекун настоял на том, чтобы он постригся так коротко, как Даниэль еще никогда не стригся. Пояснил, что он уже взрослый и ему нужно выглядеть мужественно, а не как мальчик-хорист. Даниэль немного обиделся: тем, что он хорист, он гордился больше всего. Но обида была мимолетная, потому что против самих занятий музыкой приемные родители не возражали, даже поощряли его в этом. Он продолжал посещать музыкальную гимназию, но только по классу рояля, флейту бросил. Зато новые родители отдали его в фехтовальную секцию, а это было пределом мечтаний! В приюте на уроках физкультуры в основном бегали и делали простые упражнения, а в остальное время играли в футбол. И побегать, и поиграть в футбол Даниэль, разумеется, любил, но хотелось чего-то посерьезнее. А еще приемный отец начал учить его испанскому, и это по одной причине тоже было здорово. В местной воскресной школе, куда его определили новые родители, он откровенно скучал, так же, как скучал когда-то в обычной школе на уроках немецкого. Он не понимал, какой смысл разучивать наизусть библейские тексты и молитвы только для того, чтобы забыть их на следующий день. И как-то невольно вспоминался Том Сойер и его торговля билетиками. Он, когда читал, думал, такое происходит, наверно, потому, что в Америке церковь протестантская, неистинная, вот у них и такие воскресные школы. Но здесь-то была Польша, католическая страна, а в обычной воскресной школе творилось то же самое. Ученики шушукались и зевали на уроках, к божественным знаниям относились как к утомительной обязанности… Интересовались изучаемым разве что несколько девчонок, но они-то как раз и раздражали Даниэля больше всего. Молитвы и выученные наизусть тексты они декламировали с каким-то натужным восторгом, возводя глаза к потолку и придыхая, как будто призывая всех остальных полюбоваться их набожностью. Это было противно. Он все равно продолжал ходить в эту школу, потому что это была единственная возможность попасть в хор здешней церкви, куда его обещали скоро взять. От пения в хоре он не мог заставить себя оказаться, но пока занимался в школьном. К тому же здешний священник-наставник был, вроде, неплох, ничуть не хуже тех, что окружали его в приюте. И уж во всяком случае у него можно было поучится терпению и любви к ближним! Так что, наверно, все было не так уж плохо... А потом все кончилось, в один день. *** Это был самый обычный день занятий при церкви, Даниэль слушал унылый пересказ повести о слепом Товии, когда краем уха расслышал кое-что еще. То, что говорилось, вернее, шепталось, позади него. За его спиной сидели два паренька, чуть постарше, которых он даже не знал. Он бы не обратил внимания на их разговор, - о постороннем здесь трепались постоянно, - если бы его чуткий ко всему музыкальному слух не уловил нечто знакомое. Очень знакомое. Один из мальчишек напевал, а другой слушал и негромко посмеивался время от времени. Это был самый любимый рождественский гимн Даниэля – «Gaudete!». Один из самых его любимых гимнов вообще. Самое первое, что он выучил на латыни. Он уже сотни раз пел его и не менее тысячи раз его слышал. И каждый раз снова, как в первый, охватывало его чувство истинной радости, благодарности и ожидания чуда. И на этот раз те же чувства на мгновение встрепенулись в нем, когда он услышал знакомую мелодию, напеваемую довольно точно… Вот только слова были другими, хотя тоже на латыни. И не нужно было знать этот язык, чтобы понять, достаточно было разбираться в элементарных медицинских терминах. Даниэля словно ударили по обеим щекам одновременно. В ушах зашумело, грудь сдавило от недостатка воздуха. А в следующую секунду возникло странное ощущение, какое бывает, когда отсидишь ногу, вот только сейчас неприятная, покалывающая истома охватила все тело. Оно стало каким-то невесомым и легким, а потом и он вовсе перестал его чувствовать и контролировать. Как будто его сознание со стороны наблюдало за тем, что он делает… Он развернулся и с размаху закатил оплеуху тому, кто смеялся. И прежде чем кто-либо успел опомниться, бросился на того, кто пел. Отлетел на пол, оглушенный и ослепленный болью (один глаз потом не открывался два дня), но тут же вскочил и бросился снова... Остальное помнилось смутно и отрывочно, да он вообще предпочел бы об этом забыть. Помнил только, что священник его долго увещевал и успокаивал, разъясняя, как нехорошо он поступил. И намекал, что Даниэль должен признать свою вину, покаяться и попросить прощения. А родители – и приемные, и чужие – этого просто требовали. Одни агрессивно, другие спокойно, но непререкаемо. А еще требовали объяснений – что на него, всегда такого вежливого и приветливого, вдруг нашло. Ведь те ребята его даже не трогали! - Они оскорбили мою мать, - отвечал Даниэль на все упреки. Потому что это так и было. Не только мать. Еще и Отца, и дом, который он считал своим. Потому что других у него не было. Пока только церковь имела право считаться его матерью, и никто не оспорил у нее этого права, не доказал, что где-то еще он найдет помощь, понимание, поддержку или защиту. Если кто-то еще претендовал на то, чтобы считать его своим сыном, сейчас было самое время это на деле доказать… Но он понял сразу, что здесь этого не будет. Никто не собирался принимать его сторону, никто даже не собирался разбираться, что им двигало. Священник его, кажется, жалел, и пытался заступаться перед родителями обиженных учеников, но сейчас Даниэлю нужна была не жалость. И тем более не нужна была ему ТАКАЯ защита. - Вы ведь сами понимаете, - говорил наставник извиняющимся тоном. – Это проблемный ребенок, из приюта. Нужно проявить терпение... - Проявляйте сколько угодно, - только не за счет наших детей. А их просьба оградить от разных... проблемных. Хотя бы здесь. - Но дайте ему немного времени... когда он адаптируется, подобные инциденты прекратятся… - И сколько он будет продолжать кидаться на нормальных детей, пока не адаптируется? Даниэль не стал слушать дальше, зажал уши. И понял, что все бесполезно. Что бы он ни делал, каким бы он ни был... Этот ярлык – «приютский» - так на нем и останется. Приютский - значит проблемный. Значит, окружающие люди всегда будут смотреть с прищуром и морщиться. Как будто мальчишки из обычных и даже очень благополучных семей не дерутся и не хулиганят! Да сколько угодно, но для них находятся какие-то причины, оправдания, а если их нет, тогда иногда им прощается, потому что для мальчишек нормально время от времени драться и безобразничать вовсе безо всякой причины, а иногда их наказывают, воспитывают, исправляют... Но все равно не считают проблемными. И только в случае с ним никто не станет прощать, потому что нормальные для других мальчишек поступки будут объяснять его ненормальностью, никто не станет доискиваться других причин, кроме того, что он приютский, этого уже достаточно. Это и универсальное оправдание его неполноценности, и клеймо на всю жизнь. Уж если священник так думает, чего ждать от других?.. Опекун отвез его к отцу Христофору, который был суров с ним на этот раз. И много говорил с ним о терпении, о милосердии, о прощении, о том, что ненависть к врагам способна породить лишь другую, еще большую ненависть. Что истинным христианином нельзя стать без смирения и духовной кротости... И о том, что никакие причины не могут оправдать того, что он подрался в церкви. Даниэль все слушал и понимал. И соглашался. Потому что все это было, конечно, правдой. И он вполне чистосердечно раскаялся в своем поступке. Вот только ненависть в душе никуда не исчезала, а становилась только крепче и жгла все сильнее. Может, то правильное и светлое, чему учили его здесь, было слишком хорошо для него? Может, он сам не был этого достоин, если настолько плохой христианин и не умеет прощать?.. *** Со временем он научился терпеть. Не набрасываться, не бить. Не СЛЫШАТЬ. Но все равно слышал и помнил это бесконечное, злобное, нагло-боязливое, едкое шипение. О том, что всех мадонн художники рисовали с реальных натурщиц, которые под одежками были очень даже ничего. О том, что когда с католиков во время мессы собирают деньги, это плата за стульчик в храме. О том, что христианские традиции ведут свое происхождение прямиком от первобытного каннибализма, когда людей объединяло пожирание человеческой плоти и распитие крови. О том, что сама религия христианская есть воплощение жестокости, если верующие носят кресты, символизирующие орудия пытки... Он мог лишь снова и снова внушать себе, что подобные люди, которые говорят все это, уже отринуты Богом, что им же только и будет хуже от их слов, что они достойны лишь жалости. Что вера - это лишь отражение человеческой души, и если человек видит во всем лишь кровожадные обряды, каннибализм и пытки, по этим словам можно судить о нем, а не о религии, которую он порочит. И что даже если Господь простил своих гонителей, какое право он имеет не прощать? Но прощать не получалось. Жалеть тоже… Он молился и каялся в своей злобе и черствости, просил избавить от них сердце. Однако злоба никуда не девалась. И обида продолжала жить и крепнуть в нем. Он смог избавиться от этих чувств, только повзрослев и перебравшись в другую страну. Может, он сумел преодолеть свои былые обиды потому, что сама жизнь его круто изменилась, и хорошего стало больше. Когда ты сам любишь и любим, легче переносить зло и несправедливость, легче прощать тем, кто любви лишен. Только однажды в его «взрослой» жизни прежние чувства всколыхнулись в нем с новой силой. Вскоре после того, как он официально объявил о своей гомосексуальности. Он не был наивен и понимал, что сделай такое признание в Польше, ему бы несладко пришлось. Да и здесь не обойдется без мелких неприятностей, но здесь-то, ему казалось, ничего особо страшного случиться не должно. Конечно, начнутся сплетни и шуточки, но через это все проходят. А скрывать что-то, когда тебе уже шестнадцать, просто унизительно. Да и зачем зря обнадеживать поклонниц?.. По крайней мере, внести ясность раз и навсегда… Подобные решения Даниэль осуществлял сразу и полностью. И все причитающиеся ему на этот счет колкости и возню в интернете воспринял с философским спокойствием. Но однажды ему на глаза попалось едкое высказывание о том, что неудивительно, что мальчик вырос геем, ведь воспитывался в католическом приюте, наверняка там его заботливые настоятели еще в детстве научили, как правильно возлюбить ближнего своего... И вот тогда он ощутил то же, что и много лет назад, ту странную пустоту и легкость во всем теле, как будто душа его уже покинула, и остался только разум, оскорбленный, оглушенный и обожженный ненавистью… И даже не в личной обиде было дело, а в черной удушающей несправедливости подобной клеветы... Ведь те, кого клеветники чернили своими словами, его наставники, возможно, первые осудили бы его выбор. Или даже отвернулись бы от него, если бы узнали, каким он стал... Так их-то за что?.. Пусть он даже самый плохой на свете человек, хуже Иуды, пусть заслуживает любой травли и брани, но за что же нападать на ни в чем не повинных людей, хороших и честных? Даже не зная об их существовании? Это было уже совершенно непредставимое зло. Одно дело знать, что от ненависти – неважно к кому – в первую очередь страдают посторонние невинные люди, и другое - на деле узнать, что это такое. И ничего нельзя сделать. Ничего нельзя исправить. Можно только терпеть обиду и боль, которые ничем не заслужил. Но в тот раз все было не так, как в детстве. Рядом была та, кто умела поддержать, успокоить и все объяснить. - Ты ведь понимаешь, - сказала она, - что те, кто льют всю эту грязь на нас, льют ее из себя. От того, что тебя эта грязь слегка забрызгала, не трудно отмыться. А они изнутри переполнены ею, так что давятся и захлебываются… всю жизнь. Всю жизнь, Дани. И нет им исхода. И ты ищешь для них наказание сильнее, чем это?.. На Земле его нет. Они так переполнены злом, что никакое добро для них недоступно. Они не только не в силах сами творить его, но и принять, и даже почувствовать… Никогда. Ни в чем. Представь, каково это… Только тогда он понял и поверил. И ощутил в себе жалость, которая была сильнее и острее ненависти. К людям, в жизни которых нет ничего кроме грязи и яда, жгущего их изнутри всю жизнь. Слепых и глухих ко всему. Невозможно наказать их сильнее. Невозможно представить муку сильнее. И невозможно спасти. И все же. «Ничто не дается зря». Не будь у него в детстве и отрочестве той испепеляющей, иссушающей душу ненависти, не будь потом этого перелома, он не смог бы понять подобное чувство в другом человеке. Мало кто, кроме него смог бы понять и показать другим, как ненависть переходит в жалость, и как жалость может быть жестока. И что отнюдь не лицемерит тот, кто говорит, что сожалеет о тех, кто причиняет зло другим. Так ли сожалел принц Генрих о еретиках, которых своими руками бросал в огонь? Терзала ли ему душу та же боль? Когда уже в полном отчаянии обещаешь человеку жизнь и все земные блага в обмен на отречение от зла, а он в ответ плюет в лицо? Каким ангельским терпением нужно обладать, чтобы вытерпеть такое? Каким бы ни было, но у Генриха было только свое человеческое терпение… «Прости меня, враг мой, за то, что не могу помочь тебе. Могу только убить…» Вот только у принца не было нужды бросаться на обидчиков с кулаками. Он мог их самих бросить в костер. Не из жестокости. Не из принципиальности, не из милосердия… Да, было и это, но нужно быть правдивым до конца. Он это делал из-за собственной боли и ненависти, потому что невыносимо сие… Потому что когда человек спокойно терпит, когда оскорбляют самое святое и дорогое, он или ангел или уже мертвец, а Генрих был живым и во плоти. Ну что, казалось бы, этот еретик такого особенного сказал ему? Назвал Духа Святого мерзостью, так из-за этого посылать на костер? Возможно, Гарри действительно был фанатик и психопат… Но какое тогда найти имя для людей, безразличных ко всякому злу? Назвал Духа Святого мерзостью, повторял про себя Даниэль. И вспоминал себя совсем маленького, стоящего на коленях и украдкой бросающего взгляд на алтарь в несокрушимой надежде на этот раз все-таки увидеть… Вспоминал теплые потоки света, льющиеся сверху, нежное пение, ласку, согревающую душу. У него не было ни матери, ни дома тогда. У него было только это. А у Генриха? О чем он думал в храме, когда был ребенком? Кто рассказал ему о Боге, кто открыл тайну веры и причастия – духовный наставник, мать, бабушка? Кто-то очень близкий, иначе он не смог бы ТАК верить, истинная вера рождается только из любви. Это мерзость? Одним словом все заклеймить, разбить вдребезги, унизить, очернить. Попытаться отнять самое дорогое. ЧЕГО РАДИ? И к чему удивляться потом, откуда жестокость, почему такие, как мы, бьем, жжем, причиняем боль. А нашу боль, кто ее видит? Конечно, жечь людей нельзя… А вот оплевывать, поливать грязью, топтать… То, что другим дорого и свято… Почему ЭТО МОЖНО? Когда твою душу, любящую и страдающую, жгут просто так, для потехи, разве ЭТО не больно? Надругаться, осквернить – разве это не преступление, не высшая жестокость?.. Издеваться над человеком до тех пор, пока он в исступлении не бросится, не выдержав боли и гнева – почему это можно, это допустимо? Безнаказанно терзать чью-то душу, а потом осуждать и карать за то, что пострадала чья-то плоть… Жестоких королей и инквизиторов история беспощадно бичует, но разве добрых людей нужно бесконечно травить, измываться над ними, унижать? Так почему это ни во что не ставится, прощается, не осуждается так же строго и беспощадно, как костры и кровь? Он не понимал, почему. Но знал, что до тех пор, пока так будет продолжаться, костры и кровь тоже будут. Потому что одно невозможно без другого. Пока люди будут осквернять чужие святыни, будут находиться те, кто отвечает им тем же. А потом просто кто-то не выдержит. И окажется сильнее. *** Но все это было потом, много лет спустя. А тогда в детстве он понял только одно – большинство людей вокруг него не верят в Бога. Или врут, что верят. И неизвестно еще, что хуже... А он сам недостоин пока еще этой веры, недостаточно крепок в ней, не до конца понимает ее суть, значит, должен укрепиться и понять. И доказать, что заслуживает называться христианином. И начал доказывать это немедленно с поистине детским рвением и фанатизмом. Он теперь старательно постился по средам и пятницам, демонстративно крестился посреди улицы на каждый костел, а воскресенье отказывался что-либо делать и даже читать. Много и вслух молился, слушал церковную музыку… И наблюдал как настороженное отношение к нему окружающих переходит в откровенную неприязнь. Он уже тогда понимал, что все это чистой воды показушничество, и даже в некоторой степени кощунство, потому что гордыни в этих поступках было намного больше, чем благочестия. И позже, вспоминая те дни, признавал, что все это вообще не касалось Бога. Это было другое. Он, сам того не осознавая, проверял на прочность приемных родителей, хотел выяснить, на что он может рассчитывать в их семье. Родители оказались не очень прочными. Сначала прекратились занятия испанским. У опекуна как-то вдруг не стало на это времени. И из фехтовальной секции его забрали, какое уж там фехтование с такими вспышками агрессии! Хотя драки больше не повторялись, но испорченным приютским детям не дается второго шанса, это он понимал даже с некоторым удовлетворением. Ему уже почти нравилось ощущать себя чем-то вроде мученика или гонимого за веру. В итоге все это окончилось совместным с опекунами походом к психологу. Правда, сначала приемный отец пытался поговорить с ним сам. - Ты наверно считаешь, что все, что ты делаешь, как-то ставит тебя над другими людьми, - сказал он. – Позволяет считать себя лучше, достойнее других? Но на самом деле ты просто выпендриваешься. Демонстрируешь, какой ты особенный. Думаешь, это правильно? - Я не пытаюсь показать, какой я особенный, - возразил Даниэль. - Или быть лучшие других. Это вы говорите так, а не я… Я просто хочу делать так, как правильно. Быть таким, какой я на самом деле. Почему это нельзя? - Быть собой можно, - терпеливо пояснил опекун. - Даже нужно. Каждый человек такой, какой уж он есть. Но ты не пытаешься быть собой. Ты строишь из себя рыцаря и святого. Даниэль не выдержал. - Если бы я делал что-то плохое, - ответил он сквозь слезы, - что-то неправильное и сказал, что я просто такой, каков есть.. Тогда бы вы умилились… По головке бы погладили, руками развели и все простили бы… Ну раз уж ты такой, что с тебя взять… А если человек делает что-то хорошее.. Правильное, и не таясь, не прячась.. Хочет быть лучше… так он только выпендривается и строит из себя… неизвестно что… Быть плохим можно, и вы это прощаете… Потому что сами себе прощаете все плохое, ничего от себя не требуете… А если что-то хорошее… Вы просто завидуете, что сами этого не можете… Значит, и другие не должны мочь, значит, их надо… Чтобы я себя стыдился за то, что хочу быть лучше? Это постыдно, да?.. И он разрыдался безудержно, как уже давно приучил себя не рыдать. Опекун растерянно покачал головой. - Вот до чего сам себя довел… Только сам посуди, что хорошего ты сделал? Разве кому-то стало лучше от того, что ты два раза в неделю мяса не ешь? Я понимаю, был бы ты настоящим вегетарианцем… Принципиально. А эти традиции… Ну кому сейчас они нужны? Одно самолюбование. У Даниэля сразу же высохли слезы. На это он, к счастью, знал, как ответить. - От того, что я сейчас мяса не ем, никому лучше не станет… А от того, что перестану, может, и станет хуже. Я же если… католик, то должен делать все, что положено… Все равно, что обещал. А обещания разве выполнять не надо? А если я сейчас его нарушу… Просто потому, что на кусочек колбасы соблазнился, то как я научусь их выполнять, если и в самом деле что-то серьезное случится? Начинать-то нужно с малого. Следствием этого разговора по душам и явился визит к психологу, после которого Даниэль украдкой собрал все то немногое, что считал лично своим, и отправился на другой конец города обратно в приют. Разыскал отца Христофора и сказал, что решил уйти сам, потому что все равно скоро выгонят или сдадут в психушку. А если и не выгонят и не сдадут, в дом к тем язычникам он все равно больше не вернется. И вообще хватит с него всех этих приемных родителей и патронажных семей, он хочет остаться здесь, где его понимают и поддерживают... И вообще, он твердо решил, что станет священником, а родственники в таком деле только мешают. Потому что разве не сказано в Писании: «И враги человеку домашние его»? Отец Христофор долго молчал, услышав все это. Потом сказал неласково, что из того, кто искажает слова Писания на свой лад и использует Святое Слово для личных целей, даже не понимая его, хорошего священника не получится. Да и просто хорошего человека тоже. Даниэлю и самому было уже стыдно сказанного, но отступать было поздно, и тогда он сказал, что искажать - это значит выдергивать слова из Писания, даже не зная, какой смысл в них заключается. Например, те, кто пытаются очернить Христа, часто бросают ему в упрек фразу: «Не мир принес я вам, но меч». И никто не знает, что там дальше: «не для того Я пришел, чтобы помирить истину и ложь, мудрость и глупость, добро и зло, правду и насилие, нравственность и скотство, целомудрие и разврат, Бога и маммону; нет, Я принес меч, чтобы отсечь и отделить одно от другого, чтобы не было смешения». Это прекрасная и высокая истина, сам смысл христианства, а ее выдают чуть ли не за милитаристский лозунг! А он когда приводит слова, знает, что говорится дальше: "если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником". Можно, конечно, и этим словам придать какой-то иной смысл, если захотеть, но они есть… такие, какие есть. И от этого никуда не денешься. - Да, - сказал отец Христофор сурово. – Но если уж ты начал, говори до конца: «Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». Есть у тебя этот крест? Есть то, чему ты готов посвятить свою жизнь без остатка? Из стремления помочь людям, а не из стремления сбежать от людей? Если нет, тогда нет у тебя и права идти за Ним. После этих жестких слов отец Христофор смягчился и сказал, что сожалеет о том, что был так резок, но если Даниэль считает себя способным принимать такие взрослые решения, он должен нести за них взрослую ответственность. И в самом ли деле он готов к этому? Думать о священстве ему рано. Поскольку прежде чем вставать на этот путь, нужно ощутить в себе истинное призвание и понимание того, что иначе жить нельзя. Даниэль судить об этом пока не может, ибо настоящей жизнью еще не жил. Один лишь раз столкнулся с несправедливостью мирской жизни и не выдержал. А священник должен обладать духовной стойкостью и терпением. Сан принимают не из-за того, что ищут легкого пути в жизни или стремятся скрыться от сложностей и трудностей мира, а для того, чтобы помогать людям эти трудности преодолевать. Только для начала нужно самому этому научиться. И только в миру это и можно сделать... В глубине души Даниэль понимал, что отец Христофор опять прав – он просто привык жить среди церковников и не представлял другой жизни. Все, что не принадлежало к миру приюта или церкви, казалось каким-то ненастоящим и просто пугало. Здесь же было привычно и безопасно. И хотелось жить так всегда. Не задумываясь о том, что можно жить как-то по-другому. Но в самом деле, разве за безопасностью приходят сюда такие, как отец Христофор? Нет, за тем, чтобы дарить безопасность другим. А для этого нужны силы и умение бороться. Именно то, чего у него пока не было. - Как ты можешь знать, что твое призвание - церковь, если кроме церкви ничего не знаешь? Поверь, я не огорчен тем, что ты стремишься связать свою судьбу с церковью, но я должен быть убежден, что это сознательный выбор. И потом, взгляни внутрь себя и ответь, так ли уж уверен ты в том, что стремишься к благу, поступая праведно, а не к тому, чтобы произвести впечатление на других людей? Уверен ли ты, что это не притворство? Вот из-за чего люди тебя отталкивают... - Я-то не уверен... – ответил Даниэль, чувствуя, что в горле снова заскребло. - А они?.. Те, кто заранее знает, что я притворяюсь... Почему они так уверены? Откуда знают, что у меня на душе? - Никто не осуждает тебя за желание быть праведным. Но ты ведь помнишь, что гордыня - смертный грех? - Да не горжусь я! – почти простонал Даниэль. – Я даже не люблю, когда меня хвалят, мне от этого стыдно... Но я просто хочу понять, почему я должен стыдиться своих добрых дел и мыслей? Почему не могу посметь даже говорить об этом вслух? Почему для всех любое хорошее слово заранее притворство и ложь? - Если бы я не был священником, то сказал бы тебе – живи по своей совести, и дай другим жить спокойно, так, как им хорошо. Не поучай, не требуй... И тебе самому станет легче. - Да, но от того, что они живут так, как им хорошо и спокойно, плохо МНЕ. Я не поучаю, а просто не хочу, чтобы мне было больно. И если я не должен жить так, чтобы другим было плохо, почему им можно? Кто решает, кому должно быть плохо, мне или другим? И если именно мне, то почему? Это несправедливо. - Что поделать – мир несправедлив. Но лучше уж терпеть несправедливость, чем быть ее причиной. Одолеть тьму вокруг и внутри себя можно, лишь творя новый свет, а не бросаясь на нее с кулаками, понимаешь меня? - Но все равно, - сказал Даниэль. – Нести свет надо, но сражаться с тьмой тоже нужно. Если я только во время мессы смею сказать Dignum et justum est, то какой тогда смысл вообще говорить эти слова? И самой мессе... какая цена? И это был первый раз, когда отцу Христофору не удалось его до конца переубедить. Он не спорил, не возражал и уж тем более не собирался дерзить.. Он просто хотел услышать ответ на свой вопрос. Услышать четкое разумное объяснение из числа тех, которые отец Христофор всегда давал безупречно. Но в тот раз он промолчал. Только сказал: - Тебе будет трудно. - Я знаю, - это он уже давно понял. Потому и хотел скрыться от всех трудностей в храме. Но теперь понимал, что это не более чем трусость. - Когда ты найдешь свой путь в жизни, тебе станет легче. - Понимаю. Только не знаю, как. - Ищи. Пробуй. Ты сам поймешь рано или поздно. Главное не то, что ты можешь сделать, а то, что не сможет никто, кроме тебя. Даниэль подумал, что это верно. На свете много священников, но никто, кроме отца Христофора, не смог бы помочь ему сейчас. А если бы он когда-то давно решил бы стать кем-то другим?.. - Я постараюсь… - вздохнул он. - Как вы говорите… Узнать жизнь и все такое. Даже если мне и не хочется. Только пообещайте, что больше не станете меня рекомендовать ни в какие семьи! Я уж как-нибудь сам… Пробьюсь. - Это же не только от меня зависит… - Все равно. Пообещайте, что вы не будете. Отец Христофор вздохнул и пообещал. *** В тот дом он так и не вернулся, хотя опекуны далеко не сразу от него отступились. Даже подавали в суд. Но Даниэль не особо волновался по этому поводу, знал, что насильно его с ними жить не заставят. Он даже не захотел говорить с ними, хотя отец Христофор и настоял на том, что они должны попрощаться. Даниэль попрощаться пришел, но все равно не произнес ни слова. Только смотрел исподлобья. Раздосадованный опекун сказал отцу Христофору: - Вы должны быть довольны таким результатом. Вы же искалечили его, превратили в фанатика-зомби. - А чем лучше рядить его в сумасшедшие? – ответил отец Христофор с легким упреком. – Мальчик не глина, чтобы лепить из него, что вздумается. Раз уж вы не смогли принять его таким... - Никто не примет его таким. Вы бы хоть подумали, какая жизнь его ждет... С теми понятиями, какие вы ему навязываете. - Полагаю, и ваш психолог постарался бы... привить ему понятия. Но ваши. Как знать, какие лучше? Я живу с такими понятиями больше полувека и пока не пожалел ни о чем. А мальчика примут те, кто его полюбит. Рано или поздно это случится. И Даниэль был благодарен ему за эти слова, хотя даже в глубине души в такое не верил. - Ох и упрямец же ты, - сказал отец Христофор, когда несостоявшиеся опекуны ушли. – Разве тебе не за что быть им благодарным? - Благодарным? – вырвалось у Даниэля. - За что? Все, что они мне дали, они же и отняли. И он неожиданно для себя самого снова расплакался... Больше ему не подыскивали новых родителей, слишком болезненно для него это было. Хотя наставники делали все для того, чтобы адаптироваться в жизни ему потом было легче. Например, ему удалось продолжить занятия фехтованием – в спортивной школе он был все же на хорошем счету, и его взяли обратно. Там с ним «вспышек агрессии» не случалось, и косо на него никто не смотрел. С испанским языком было сложнее, ничего подходящего не нашлось, но отец Христофор сказал, что если уж он очень хочет, то может попробовать заниматься и сам, нужные книги он ему подыщет. А там, возможно, удастся найти какую-то другую возможность. И самое главное, он продолжил петь в хоре, который оказался довольно известным, хотя Даниэль ни тогда, ни потом особо не задумывался над этим. Ему просто нравилось петь. И было совершенно безразлично, где именно это делать, в родной церкви для нескольких прихожан или в огромном концертном зале для половины города. Другие нервничали и переживали во время выездных концертов, но он просто не умел бояться или думать о чем-то другом, когда пел. Хотя предпочел бы, чтоб выездов было поменьше, все равно больше всего на свете он любил именно свою церковь… Хотя далекие поездки ему тоже нравились. Он побывал во многих городах Польши и два раза за границей – в Испании (это было еще до его второго усыновления) и в Германии, в Дрездене. Там проходил не то фестиваль, не то конкурс, Даниэль в это, как обычно, мало вник. Хотя запомнил, что выступил их хор, кажется, удачно, даже получил какую-то очередную награду. Даниэля больше заинтересовали сами выступления – и других хоров тоже. Теперь он уже мог не только слушать и радоваться, но и немного судить о том, насколько профессионально выступали те или иные коллективы. А потом они с отцом Христофором и несколькими другими воспитанниками отправились на экскурсию по городу. В том числе и в знаменитую на весь мир картинную галерею, как же без этого. Даниэлю посещение музея отнюдь не показалось скучным. Тем более большинство картин ему уже приходилось видеть в альбомах, и в самом узнавании были радость и интерес. Хотя некоторые картины поражали его как впервые. Там, в конце галереи, он увидел ее – «небесную мимоидущую деву», «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. И это стало для него благословением, наградой за все плохое, что было в его жизни. За то, что, несмотря на все плохое, он все же продолжал верить в хорошее. Никто еще не смотрел на Даниэля с такой любовью и тревогой как эта Мадонна из Дрездена. Так может смотреть только мать на своего ребенка – но она смотрела на него… Он приучил себя думать, что с родителями человек связан от рождения, что это закон природы, и если он нарушен, то это уже необратимо. Люди любят только своих детей, потому что это их дети. И только своих детей они могут любить и защищать. Но эта женщина на картине... Она сама несла своего ребенка людям, которые хотели его убить. Она все знала. И все равно шла. И не было в ее глазах отчаяния или ненависти к тем детям, которые будут спасены ценой жизни ее собственного сына. И впервые он подумал: если тот закон крови и плоти, который он сам для себя понял, так уж непреложен и абсолютен, тогда не было бы женщин, которые сами бросают своих детей. Ни по каким законам, природным, человеческим или Божеским такого не могло бы быть. А такое есть, даже слишком часто – кому как не ему знать об этом? В этом заключалась невероятная несправедливость... Но и надежда. Ведь если возможно нарушить этот закон вот так, значит должна существовать возможность преодолеть его и по-иному. Значит, есть что-то выше и сильнее крови и плоти. То, что в глазах этой женщины, которая смотрела на него сейчас... Именно она смотрела на него, а он едва осмеливался поднимать на нее взгляд… Потому что смотреть ей в глаза можно было только с кристально чистой душой, а он в своей жизни успел и сделать, и просто подумать столько плохого... Она бы никогда его за это попрекнула, но как бы это огорчило ее... А ее хотелось только радовать... Он потом всегда узнавал ее. Эти глаза, которые ни с какими другими спутать невозможно, даже если видишь их лишь внутренним взором. Глаза, которые объяснили ему то, чего он не понимал раньше, хотя всей душой был готов принять это: любящий человек будет любить душу, а не плоть и кровь. И пусть сейчас рядом нет такого человека, но где-то есть… *** Среди многочисленных настольных игр в приюте была одна, в которую он особенно полюбил играть. Называлась она "аукцион", и представляла собой большой зеленый лист бумаги, расчерченный на клетки как шахматная доска, набор карточек и горсть фишек. Карточки назывались «лоты», перед началом игры они раскладывались по игровому полю, в центр каждой клетки. Затем участники по очереди выкладывали на поле фишки – по четыре с каждой стороны клетки с лотом. Тот, кто выкладывал четвертую, закрывал клетку и забирал лот. Иногда удавалось закрыть сразу две клетки, положив фишку на смежную сторону, и забрать сразу два лота. Хитрость была в том, что каждый лот стоил определенное число баллов – от 1-го до 10-ти, и побеждал тот, у кого в итоге оказывалось не больше всего карточек, а больше всего баллов-очков. Эта игра считалась «развивающей», и в самом деле, чтобы выиграть, нужно было прикидывать ходы заранее и подсчитывать сколькими карточками можно пожертвовать, чтобы собрать побольше 10-тиочковых. И хотя особых способностей к математике и логическому мышлению Даниэль не проявлял, а шахматы терпеть не мог, в «аукцион» он часто выигрывал. Однако после Дрездена у этой игры появился совсем другой смысл. Хотя для него и раньше были важны не только номера на карточках, но и рисунки. Приятнее было выигрывать те лоты, которые нравились. Рисунки были самые разные – яхты, дома всех размеров, бриллианты и самоцветы, кони, машины… и картины. В их числе и «Сикстинская Мадонна». И теперь для Даниэля весь смысл игры сводился к тому, чтобы выиграть именно ее. Чтобы в конце игры подержать ее в руках. Ради этого он жертвовал любым количеством баллов. Конечно, это заметили и стали пользоваться, но ему было все равно. У него была другая цель и ясное понимание того, что нужно ему. Именно тогда ему открылась эта радость – отказываться от того, что кажется важным и нужным другим, ради того, что важно для тебя. Осознавать бесценность чего-то, что для других не имеет значения. Он еще не понимал, но уже научился выбирать СВОЕ. И отстаивать это выбранное. Даже если твой выбор, твои действия, твои цели кажутся окружающим немыслимо нелепыми и даже смешными, все равно они стоят того, чтобы ради них идти на жертвы. Хотя бы потому, что жертвовать ради ЧУЖИХ целей – еще нелепее. Многое в жизни произошло и многое изменилось с того времени. Но многое осталось прежним. В числе прочего и странная трепетная привязанность к Рафаэлю и его картинам, совсем не похожая на эстетическое преклонение перед мастерством. Даже когда у него уже была СВОЯ, настоящая мама, он так и не смог забыть, что в самый первый раз испытал сыновнее чувство перед мадонной Рафаэля... Второй раз картину этого мастера он увидел в Эрмитаже, куда пришел со своей приемной матерью Джулией.