Исповедь

Джулия была родом из Петербурга – там выросла, там крестилась, там до сих пор жила ее мама и другие родственники, туда она частенько отправляла погостить свою дочку. И Даниэль с самого начала знал, что и для него этот город когда-нибудь станет родным... Но пока для него Петербург представлялся чем-то вроде сундука с сокровищами. И в этом сундуке был один особый ларец, в котором хранились самые главные драгоценности – Эрмитаж. А в этом ларце была одна жемчужина – самая драгоценная, которую надо было увидеть прежде всего – «Мадонна Коннестабиле» Рафаэля. Стоило приехать в Петербург только затем, чтобы увидеть ее, так он полагал. Джулия ворчала, что он рассуждает по-дилетантски. Как типичный турист, который сразу же мчится в Эрмитаж и на колоннаду Исаакиевского собора, как будто в Питере больше нет ничего интересного. В конце концов, Эрмитаж это в большей степени музей мировой культуры, а к Петербургу как таковому он почти не имеет отношения. Нет, имеет, конечно же, но это все же не то же самое… Почему бы не начать с чего-то необычного? И более сокровенного, истинно петербургского? Пройтись, например, вдоль Обводного канала на закате, а потом в сумерках прогуляться по парку Победы, а ночью отправиться на водную прогулку по Фонтанке и Неве. Даниэль хотел все это. И еще больше. Но раньше всего он хотел в Эрмитаж. И они пошли туда почти сразу, на второй день. Перед рассветом прогулялись по абсолютно безлюдному Невскому, а сам рассвет встретили на Неве, на Дворцовой набережной, под тихий звон Петропавловской крепости, сиявшей в лучах утреннего солнца на противоположном берегу. - В другое время суток его отсюда не слышно, - сказал Джулия. – Люди, машины. И только в эти часы – ни-ко-го… Не совсем никого – на берегу им попалось несколько ранних рыбаков и бегунов, но по сравнению с обычной многолюдностью этого места, прозрачно-золотистый рассветный час действительно являлся достоянием немногих избранных. Кажется, Джулия несколько удовлетворилась этой утренней прогулкой по центру города и предыдущим днем. И решила, что Даниэль вполне заслуживает визита в Эрмитаж. Эрмитаж - это сразу несколько музеев под одной крышей, Даниэль это знал. Там есть парадные залы, набитые всевозможными сокровищами, принадлежавшими ранее царской фамилии. Детально восстановленные дворцовые интерьеры разных эпох. Коллекции древностей: античных, древнеазиатских, вавилонских, египетских и даже первобытных. Временные тематические экспозиции, куда выставляются экспонаты из разных залов, фондов и запасников – там можно увидеть все что угодно. И бесконечное множество картин и статуй. - Может, начнем с чего попроще? – предложила Джулия без особой надежды. – С зала первобытной культуры, например. Там есть настоящие скелеты, выкопанные целиком из курганов. Нисколько не рассыпались, только почернели. И со всеми вещами, которые лежали с ними в захоронении. Очень интересно. Даниэль мысленно взял на заметку, куда ему лучше не заглядывать, и пообещал, что после он пойдет куда угодно, если сначала они посетят зал Рафаэля. - Ты потом после этого ни на что больше смотреть не захочешь, - сказала Джулия печально. - Но до тех пор, пока я ЕЕ не увижу, я вообще ни на что смотреть не смогу, - со всей возможной убедительностью сказал Даниэль. - Только и буду думать о ней. - Ладно, пошли, - вздохнула Джулия. В Эрмитаже Джулия ориентировалась как у себя дома и через пару минут довела его почти до нужного места. Правда, по дороге они все-таки завернули в оружейный зал, и Даниэль, несмотря на нетерпение, здесь подзадержался. Потому что разглядывать настоящее рыцарское оружие и доспехи, пусть и шестнадцатого века, оказалось довольно интересным. Особенно впечатлил его черный рыцарь. И конь у него был черный, как ночь – интересно, это было настоящее чучело коня или муляж? – полностью черными были и сверкающие доспехи, даже перья на шлеме... Даниэль мысленно прикинул эти доспехи на Генриха, для него самого они были уж слишком шикарные. Себе он выбрал бы что-нибудь попроще, а вот Генриху они бы идеально подошли... А еще его поразил своими размерами двуручный меч в одной из витрин, который был больше стоящих рядом доспехов. И как им только орудовали?.. Его же и втроем не поднимешь! И еще в одном зале он задержался, хотя там не было ничего, кроме картин... Но мимо этих картин, развешанных на ярко-алых стенах, было сложно пройти – такие они были огромные, каждая по три метра длиной. На картинах были беспорядочно свалены грудами неестественно огромные овощи, фрукты, битая птица, мясные туши, рыба... Это был знаменитый цикл «Лавки» голландца Снейдерса. Чтобы увидеть картины целиком, нужно было присесть на одну из бархатных банкеток в центре зала. Особенно впечатляли обе картины «Рыбная лавка». Помимо собственно рыбы, представленной в основном гигантскими осетрами, на картинах громоздились вперемешку клубки еще шевелящихся угрей, чудовищных размеров мохнатые крабы, раки и другие членистоногие, скаты, каракатицы, какие-то невиданные твари, еще живые тюленята и выдры... В углу одной из картин можно было заметить фрагмент кошки, которая пыталась утянуть со стола кусок семги, больше ее самой... - Впечатляет, правда? – спросила Джулия. – Я здесь всегда задерживаюсь. Даниэль вынужден был признать, что действительно впечатляет. Причем, он так и не смог понять, нравится ему или нет. Вроде бы и красивыми эти залежи будущей еды не назовешь, но и оторваться от их созерцания трудно. Может, в этом и есть отличие настоящего искусства от случайного – то, что оно стоит над тем, чтобы просто нравиться или не нравиться... Ему уже не хотелось поскорее идти куда-то конкретно, хотелось походить по залам и посмотреть ВСЕ... Но они уже почти пришли. Лоджия Рафаэля, куда они направлялись, была почти рядом с рыцарским залом. Конечно, не сам Рафаэль ее расписывал, но это была точная копия лоджии, расписанной им когда-то в папском дворце в Ватикане. - И, между прочим, в Ватикане, ты ее не увидишь, - заметила Джулия, - потому что она находится в личных покоях Папы Римского. А здесь ходи и смотри, сколько душе угодно. Даниэль и смотрел: на ювелирную роскошь отделки, на пронизанные светом арки потолка, на сами фрески... С знакомыми ветхозаветными и евангельскими сюжетами, которые внезапно казались удивительно новыми и волнующими. Впрочем, Даниэль понимал, что лоджия эта - только прелюдия. Она должна создать настроение для самого главного... И все же сам зал Рафаэля его поначалу удивил и даже огорчил. Маленький, угловой, не очень светлый... И саму Мадонну было легко не заметить. Она скромно, почти буднично, безо всякой торжественности висела на самом обычном стенде возле окна, и солнечные блики отражались от поверхности стекла, которым она была ограждена… - Ну как же так? – возмущался Даниэль после, когда они перешли в соседний зал да Винчи. – Она же и так крошечная, с две ладони! И задвинули куда-то в самый угол, на самый обычный стенд, такой же, как все остальные! Так легко пройти и даже не заметить. Вот в Дрездене «Сикстинская Мадонна» так расположена, что точно мимо не пройдешь, сама галерея будто ведет к ней, и сразу понятно, что вот она – главная ценность! А здесь… - А мне именно то и нравится, что, как ты сказал, ее можно пройти и не заметить, - неожиданно заявила Джулия. - Разве это так уж плохо? Меньше случайного народа будет возле нее толкаться… Думаешь, мало людей, которым совершенно наплевать и на Рафаэля, и на да Винчи... Но, видишь ли, ПОЛОЖЕНО побывать здесь и посмотреть на них... Вернее, потоптаться рядом... Да не дуйся, я же знаю, что у тебя все всерьез. Но другие-то... положено и все. Вон, как те... Перед соседней «Мадонной Бенуа» толпились туристы, по виду откуда-то из Азии. Они всегда были намного шумливее и напористее европейцев. - Думаешь, много кому из них так уж нужен Леонардо? – спросила Джулия. - Но раз Эрмитаж, то надо сюда прийти непременно, вот и бредут сюда, уткнувшись в путеводитель, не замечая ничего по дороге… Но это лишь такие вот… дотошные. И таких не так уж много. Большинству даже искать лень. А представь, если бы эти шедевры висели на самом видном месте, тогда возле них и в самом деле будет не протолкнуться... Особенно тем, кому, как тебе, они и в самом деле нужны. Тогда уже не будет возможности постоять возле них в одиночестве... А так – половина праздных любопытствующих поленится их искать и не станут путаться под ногами. Те, у кого цель увидеть как можно больше всего за как можно меньшее время, не станут терять его ради одной картины, даже самой прекрасной. Ну пусть не половина, пусть треть или даже четверть, и то хорошо... Туристы щелкали фотоаппаратами, иногда с запрещенными вспышками. Музейные работницы устало покрикивали на них, но те либо не понимали, что им говорят (а заодно и то, что изображено на запрещающих табличках), то ли делали вид, что не понимают и не слышат, пользуясь своей многолюдностью. Да и какой смысл в замечании, если снимок уже сделан? И то, что от этого портится одно из величайших творений в истории живописи, тоже, в конечном итоге, не важно... Даниэль смотрел на них и тоскливо думал, что Джулия в этом, пожалуй, права. По крайней мере, рядом с рафаэлевской Мадонной толпы не было, когда они там стояли. Только несколько пожилых и тихих туристов-японцев, которые внимательно слушали русскую девушку-гида, да и то скоро отошли. И можно было посмотреть как следует. Все-таки Леонардо был гораздо более популярен. Да и зал у него был попросторнее, хотя обе мадонны помещались на таких же заурядных, совершенно не бросающихся в глаза стендах между окнами. - Я в первый раз когда была здесь, кстати, вообще не нашла ни Рафаэля, ни да Винчи... Хотя я и не искала. Просто бродила здесь, как мешком ушибленная... С этими словами она подвела его к «Мадонне Литта». Даниэль вздохнул. - Могу я... Не стоять перед этими картинами, вроде них, и не делать вид, что я в восхищении? - Да они вроде и не делают вид, что в восхищении... - Они-то да, но меня ведь не так воспитывали. Но я как-то не понимаю Леонардо, так что глупо будет стоять и делать вид, что понимаю... Думаю, обойдется он и без моего понимания... - Да уж, конечно, обойдется, - откликнулась Джулия как-то уж слишком беспечно. - Ты посмотри просто, какой там пейзаж за окнами... На фотографиях и репродукциях этого не разглядеть. Знаешь, как и с «Сикстинской Мадонной», на фотографиях не заметно, что облака на самом деле ангелы... Даниэль ничего не понимал в пейзажах, но упоминание о «Сикстинской Мадонне» всегда действовало на него умиротворяюще... Сами окна на картине были совсем маленькие и находились на фоне абсолютно черной стены, далеко за спиной Мадонны. Пейзаж за окнами терялся в голубоватой дымке. Там были какие-то горы, облака... Голубоватый свет, льющийся из темноты, казался живым, и Даниэль безотчетно придвинулся ближе. На секунду ему показалось, что пейзаж и в самом деле настоящий: объемный, подернутый дымкой, он словно дышал... Черные стены сомкнулись вокруг него, окна снова отодвинулись, как будто он на самом деле оказался внутри той самой комнаты. И когда взглянул на Мадонну, она оказалась совсем рядом с ним, такая же живая и дышащая, как и небо за окнами. Ему показалось, что младенец чуть повернул голову и посмотрел на него. Даниэль вздрогнул и сделал шаг назад. Картина тут же снова стала неподвижной и плоской, отделенной от него бликующим на солнце стеклом. Только синева за окнами оставалась живой... - Ты сама это придумала или где-то прочитала? – спросил он Джулию слегка насуплено. – Куда нужно смотреть? - Ничего я не придумывала, - обиделась Джулия. – У меня самой это случайно получилось. Я вообще не разбираюсь в живописи... Только в скульптуре немного. Для «Мадонны Бенуа» не требовалась никаких ухищрений. Она сама рванулась навстречу радостным веселым порывом, будто приглашая поиграть с нею и с ее малышом. Вокруг уже не толпился народ, поблизости стояли только две девушки. - Почему сейчас не умеют так рисовать? – сказала одна из них огорченно. – Как будто фотография. - И все-таки он немного уж слишком... - сказал Даниэль задумчиво, услышав ее. - Это чересчур. - Выражайся, пожалуйста, яснее... - Ну, это как-то уж слишком... Реально. Согласен с этой барышней, почти как фотография. Все-таки это божественное... Нельзя это так... - Я тебя поняла. Но, видишь ли, подлинная гениальность всегда немного над тем, чего можно и чего нельзя... Не знаю, хорошо ли это, но это так есть... В зал Микеланджело они даже толком не сумели войти, там было не протолкнуться от итальянцев, которые вертелись и фотографировались вокруг его скульптуры. - Им, наверное, обидно, - сказал Даниэль. - В смысле? - Ну, то, что… Знаешь, мне кажется, на самом деле было бы справедливо, чтобы картины хранились в музеях тех стран, где они были написаны! И скульптуры тоже. Это было бы правильно. И мрамор из Парфенона, и Венеру Милосскую, и Диану с Ланью надо вернуть грекам. И все остальные картины и статуи туда, где они должны быть. В Лувр, Прадо, Ватикан… Джулия пожала плечами. - Тогда и Лувр, и Прадо просто лопнут, а Метрополитен и галерея Гетти останутся без экспонатов. Пожалей американцев… Хотя, - добавила она уже серьезно, – я с тобой полностью согласна. Это было бы правильно. Справедливо. Только очень грустно. Даниэль хотел сказать, что правильное не должно быть грустным, но не сказал. Вместо этого сказал: - Можно я еще пойду посмотрю на нее? На нее - это на «Мадонну Коннестабиле», Джулия это поняла. Это все же была не Сикстинская Мадонна, но она была очень на нее похожа. Глядя на нее Даниэль вспомнил, как Джулия рассказывала ему то, что читала о детстве Рафаэля. О том, что его отец, тоже известный в свое время художник, сам учил сына тонкостям живописного искусства. Иногда по 14-15 раз заставляя перерисовывать, например, кисть руки... И как будущий гений ненавидел эти занятия, мечтая об играх с приятелями на жарких урбинских улочках... Возможно, это все было плодом воображения автора книги, но в это легко верилось. Мать Рафаэля умерла очень рано, но одна из фресок, написанных его отцом, очень напоминала ее, и он часто и подолгу на нее смотрел. И с гораздо большим рвением стал относиться к своим занятиям... А вскоре и отец умер, но Рафаэль уже не бросил живопись и до конца своей жизни писал мадонн, прославивших его в веках... - И после этого ты говоришь, что Рафаэль не греет, - сказал Даниэль с упреком. - Я могу согласиться, что эта картина исключение. Она же не была закончена. Брошена во время переезда. Не доведена до совершенства. Поэтому она не слепит. Считай, что это набросок. Но другие… Джулия всегда как-то оказывалась права, с ней было неинтересно спорить… Хотя из-за того стихотворения обожаемого ею Гумилева они как-то здорово поспорили, вернее, из-за одной его строчки, хотя в стихотворении говорилось вовсе не о Рафаэле. А о другом художнике – фра Беато Анжелико, на чьих картинах Средневековье так дивно переплетается с Возрождением: В стране, где гиппогриф веселый льва Крылатого зовет играть в лазури, Где выпускает ночь из рукава Хрустальных нимф и венценосных фурий... Даниэлю и самому было подчас трудно оторваться от созерцания его картин. От Возрождения здесь было несомненное мастерство, естественность и в тоже время одухотворенность, а от Средневековья – многоплановость и почти наивные условности, когда одна картина может вместить в себе все, что угодно, и Адам и Ева рядом с Марией и Гавриилом не выглядят странно… Он понимал, почему Джулия и Гумилев любили его больше всех остальных… Но все же любить художника это одно. А принижать за его счет великих мастеров – другое. Пускай велик небесный Рафаэль, Любимец бога скал, Буонаротти, Да Винчи, колдовской вкусивший хмель, Челлини, давший бронзе тайну плоти. Но Рафаэль не греет, а слепит, В Буонаротти страшно совершенство, И хмель да Винчи душу замутит, Ту душу, что поверила в блаженство... Насчет да Винчи Даниэль был теперь, пожалуй, согласен на все сто, что-то мутноватое в нем определенно присутствовало. Да и насчет совершенства Микеланджело трудно было спорить. Но Рафаэль?.. - А ты сам подумай, - настаивала Джулия. - Вспомни другие его картины. Разве они… не слепят? Ни одна не похожа на эту. И Даниэль вынужден был признаться, да, правда… Хотя других он в глаза пока не видел. И все же. - Тогда «Сикстинская Мадонна» тоже исключение из этого правила, - сказал он упрямо. - Потому что она… Почти как это. - Сикстинская Мадонна это вообще Исключение. Из всего. Знаешь ведь, что когда Дрезден бомбили американцы, все картины оттуда вывезли, а позже эвакуировали в Москву с советской армией? Прежде чем их вернули, провели экспозицию в Пушкинском музее... Тогда духовное искусство было здесь не особо в чести. И многие вслед за Толстым высказывались в том плане, что нет в ней ничего особенного. А одна известная актриса сказала по этому поводу: «Эта дама уже стольким нравилась при жизни, что сама уже может решать, кто ей нравится, а кто нет». - А Толстому что – нет? – изумился Даниэль. - В смысле, не нравилось? Он же был культурный человек... Джулия помолчала. - Знаешь, честно? Мне кажется, ярый ниспровергатель общечеловеческих ценностей не может быть до конца культурным человеком... Чем бы он это ни мотивировал. А Толстой, к примеру, Шекспира считал бездарным писакой, навязанным миру немецкими романтиками, а Рафаэля... - Ты мне про Толстого особо не рассказывай, – кисло откликнулся Даниэль. – Вот решу еще, что он был дегенератом, а мне его еще читать... когда-нибудь. И восторгаться, какой он классик. Оказалось, что он вполне в состоянии смотреть на что-то другое теперь, зря Джулия переживала, что не сможет. На того же фра Беато Анджелико он охотно смотрел. Потому что, хотя Рафаэля он и не превосходит, конечно же, но во всем остальном Даниэль был с Гумилевым вполне солидарен. На всем, что сделал мастер мой, печать Любви земной и простоты смиренной. О да, не все умел он рисовать, Но то, что рисовал он, — совершенно. В этом было легко убедиться здесь же в Эрмитаже, где фра Беато был выделен отдельный небольшой зальчик в анфиладе Высокого Возрождения. И там, к счастью, не так уже часто собирались толпы туристов, возглавляемые экскурсоводами. Можно было вдоволь постоять, разглядывая детали, которые напоминали миниатюры в средневековой книге... Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, — Куда он едет, в церковь иль к невесте? Горит заря на городской стене, Идут стада по улицам предместий… …А краски, краски — ярки и чисты, Они родились с ним и с ним погасли. Преданье есть: он растворял цветы В епископами освященном масле... В это легко верилось рядом с его картинами. Особенно при взгляде на «Мадонну с ангелами». Джулия говорила, что это самая любимая ее картина во всем Эрмитаже. Краски на ней горели так живо и ярко, как будто были еще влажными после недавнего прикосновения кисти… И есть еще преданье: серафим Слетал к нему, смеющийся и ясный, И кисти брал и состязался с ним В его искусстве дивном… но напрасно. И в это тоже верилось весело и охотно. Здесь, в залах Высокого Возрождения, в окружении бесконечных ангелов и мадонн, это событие могло показаться почти житейским. Смеющиеся и ясные серафимы, казалось, незримо порхали здесь повсюду. Кроме, конечно, тех моментов, когда небольшие залы набивались туристами, как автобусы в часы пик. Туристы шли плотными толпами, не глядя на картины. Это были экскурсионные группы, курсировавшие между Часами-Павлином и залами Рафаэля и Леонардо. Им некогда было смотреть по сторонам. Во время их переходов даже серафимам с их бесплотностью негде было развернуться… Есть Бог, есть мир, они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога. Эти последние строчки Даниэль очень любил. Это было как отзвук давней беседы о мессе над репродукцией Верроккьо. Были в них совершенство и законченность гармони. И ему казалось, что он очень хорошо их понимает. Но он не понимал их до конца. И осознал это в полной мере, только когда в анфиладе испанской живописи увидел «Непорочное зачатие» Мурильо... Потому что это было настолько всеобъемлющее ВСЕ, что остальное ранее виденное забылось на несколько мгновений. Эта картина словно парила в воздухе, и не сразу приходило в голову, что на ней самой было изображено парение и свет, которые просачивались за рамки картины и заполняли собой весь огромный зал. Даниэль увидел ее сразу, как только вошел – на противоположном конце зала. И шел к ней, как ему казалось, очень долго. А может не шел, а стоял на месте, а она сама плыла к нему? Он уже испытывал похожее чувство. Вчера. *** Все же Эрмитаж был не первым местом, которое они посетили в Петербурге. Джулия сказала, что если уж Даниэль хочет себя вести, как тривиальный турист, то сначала нужно подняться на колоннаду Исаакиевского собора и увидеть сверху панораму и центр города. Даниэль сначала решил, что это не займет много времени, и вполне можно будет еще успеть в Эрмитаж... Однако уйти с колоннады оказалось не так-то легко, и когда они спустились, было уже за полдень. А в Эрмитаж есть смысл идти только с самого утра, сказала Джулия, иначе ничего толком не успеешь посмотреть. К тому же если не прийти заранее, как минимум за час до открытия, потом потеряешь этот час, если не больше, в очереди. Ну а теперь, раз уж туда они все равно не попадают, может Даниэль хочет пойти в Музей Религии? Он совсем рядом с собором. Даниэль, конечно же, захотел. Во-первых, потому что все равно ничего не оставалось, во-вторых, это и в самом деле было заманчиво. Хотя сначала музей его разочаровал. Он был какой-то маленький и тесноватый, как и не музей вовсе. На каждую религию отводилось даже не по залу, а по комнатке. На ислам, правда, две, но уж очень тесных. Несколько утешило, что католицизм занимал целую анфиладу, а протестантизм пусть один, но просторный зал. Залы были одинаково четырехугольные, без всяких архитектурных излишеств. Ничего, кроме витрин, стендов и интерактивных мониторов. И все же они чем-то отличались друг от друга. Джулия пояснила – это из-за освещения. Оно примерно такое, какое должно быть в храмах. Поэтому экспозиции европейских религий были более сумрачными и величественными, восточных – посветлее и поуютнее. Экспозиция православия была по техническим причинам закрыта для обозрения, и Джулия расстроилась, говорила, что там много действительно интересных вещей. Хотя здесь и так было много интересного, например, деревянная статуя Людовика Святого, или мраморная скульптура Данте в бронзовом венке, или первоиздание «Молота Ведьм»... И много-много картин. Особенно заинтересовали Даниэля две очень похожие картины, такие старые и потемневшие, что для того, чтобы разглядеть их как следует, пришлось чуть ли не носом водить по ним. Одна из них называлась «Маскарад в аду в честь прибытия Жана Кальвина», вторая – «Пир в аду в честь прибытия Мартина Лютера». Картины были написаны в узнаваемом стиле фландрской школы и чем-то неуловимо напоминали работы Босха, наверно, обилием деталей и слегка безумной фантастичностью. Даниэль не оторвался от них, пока не рассмотрел все подробно. Особенно после того, как Джулия сообщила, что их репродукций он нигде не увидит. Они слишком темные, чтобы их где-то печатать и слишком малоизвестные, чтобы попасть в интернет. - Понравилось? – спросила Джулия. - Да... То есть мерзко, конечно, но потому и понравилось. Вот только я одного не пойму, почему Лютер и Кальвин там к столбам привязаны. Разве они не должны... Ну, вместе со всеми веселиться? Кто развеселился от этого вопроса, так это Джулия. И так неудержимо расхохоталась, что ей даже пришлось зажать себе рот платком. - Какая трогательная откровенность! Вот уж воистину правоверный католик! - Да я же... – Даниэль побагровел. – Я не это имел в виду! Я хотел сказать, что в те времена художник должен был так думать! Джулия взлохматила ему волосы. - Да, оправдывайся теперь! Даниэль немного обиделся и в зале протестантизма в отместку долго читал бесконечные подписи к гравюре «Пляска Смерти», растянувшейся чуть ли не на полстены. - Ты что, это все собираешься читать? – ужаснулась Джулия. И ушла в зал истории папства. Даниэль прочитал все, хотя без особого восторга, а потом осмотрел остальные экспонаты в зале. Гравюры с изображением мучеников Реформации его немного разозлили. Он подумал, что в католицизме мучеников было намного больше. Их объявили святыми и прославляли их кротость и мужество, не так уж часто поминая о том, кто именно их замучил. Важен был сам факт духовной стойкости и смерти за веру. А здесь на первый план без конца выдвигались злодеяния католиков, а сами мученики были словно бы приложениям к истории их зверств. С гравюрами его немного примирили очень красивая резьба по кости, изображавшая суд над Марией Стюарт, и жутковатая в своей правдоподобности картина Чезаре Фракассини «Горкумские мученики». А потом он стал рассматривать остальные картины и вовсе забыл обо всех внешних разногласиях. В искусстве живописи мастера протестантского Возрождения не уступали католическим. Прекрасное словно примиряло враждующие стороны, напоминая, что для всех христиан сияет один свет... И все-таки больше всего времени он провел в зале буддизма перед макетом петербургского храма. Макет в разрезе был выполнен так ювелирно, что можно было рассмотреть даже крошечные книжечки на полках в кельях монахов и каждую деталь стенной росписи. Даниэль рассматривал его с таким тщанием, что Джулия даже спросила, не собирается ли он перейти в буддизм. Потом он застрял перед интерактивным монитором в греческом зале. На мониторе помимо разной полезной информации, как и в других залах, имелась игра, в которой нужно было пройти по лабиринту и при успешном ответе на все вопросы получить предсказание Пифии. Даниэль в разных тонкостях древнегреческого быта был, что называется, ни в зуб ногой, потому играл долго – пока не выучил все правильные ответы. Джулия терпеливо стояла в стороне и разглядывала знаменитую критскую мозаику с быком и акробатами - Даниэль видел такую в учебнике древней истории. Набродившись по виртуальным храмам и руинам, он все же добрался до прорицательницы и получил от нее маловнятное предсказание про то, что боги к нему будут благосклонны. - Она всем это говорит, - фыркнула Джулия. Индийский и японский залы соединялись между собой изящным деревянным мостиком, какие бывают в садах камней. Таких мостиков – просто для атмосферы – в японском зале было несколько. Вода под ними была нарисована прямо на полу, а витрины были оформлены в виде маленьких пагод. Около крайнего мостика была еще одна дверь, но Джулия сначала увела его в японский и дальше в мусульманский залы. - Туда мы в последнюю очередь пойдем, - сказала она. «Туда» это в полную темноту. В совсем крошечную комнатку, куда больше трех-четырех человек не поместилось бы. В комнатке почти ничего не было, кроме неярко освещенной ниши в стене, в которой помещалась большая бронзовая статуя Будды. В соседних нишках было еще несколько статуэток, поменьше. Они не сразу бросались в глаза. А та, большая, сияла в темноте, словно выплывая из ниоткуда в облаке света. - Идем дальше, - сказала Джулия, наконец, и взяла его за руку. Даниэль последовал за ней, как в трансе, мимо огромной, скупо освещенной мандалы на стене в еще одну темную комнату. - Осторожно. Здесь ступеньки. Ступеньки были из черного стекла – гладкие, скользкие и в темноте совсем невидимые. И пол за ними был такой же стеклянный, гладкий и черный. Вокруг было совсем темно и вдруг впереди возникло сияние, которое становилось все лучезарнее и разноцветнее... к этому сиянию вела звездная дорожка сквозь тьму. - Посмотри вниз, - шепнула Джулия. Даниэль машинально глянул себе под ноги, и у него закружилась голова. Ему показалось, что и в самом деле у него под ногами бездна, наполненная звездами. Наверно, это был просто такой световой эффект, но сквозь прозрачный пол голубоватые огоньки сияли как настоящий Млечный Путь, только где-то далеко внизу, а не вверху... Бездонная звездная дорога под ногами – а по обе стороны бездонная тьма. Даниэль понял, что боится сделать шаг, как будто он мог сорваться по-настоящему... но ведь не во тьму. В звезды. Он сжал руку Джулии и сделал шаг. Наваждение сразу исчезло. Впереди сиял макет «буддистского рая», но теперь было видно, что это лишь макет. Хоть и красиво, но не взаправду. Но это было не главное. Иногда один только шаг стоит всего остального... *** То же самое он испытывал и теперь, перед картиной Мурильо. Он словно шел по звездам. Только на этот раз иллюзия не таяла, наоборот, приближаясь, наплывая на него, картина делалась все реальнее... Нет, конечно, непорочное зачатие для живописи одна из любимых тем, и у того же Мурильо было множество картин на этот сюжет, и даже почти одинаковых. Но эта – отличалась ото всех. И более того, другие даже сравнить с нею было нельзя… Дело было не в том, что лицо Пречистой Девы было совсем юным, почти подростковым. И не в том, что взгляд ее был иной, нежели у других мадонн: не потупленный, не обращенный внутрь себя, не смиренный, не кроткий, не робкий… Она смотрела прямо перед собой и вверх. Она ВИДЕЛА. Того, кто перед ней. Взгляд был человеческим и живым, даже слишком человеческим. Таким натуралистичным, что видно было почти одни только белки заведенных вверх глаз… Может быть, дело было в свете, льющимся с картины, в свете, который исходил не от нее, она сама была окутана этим светом... И у нее единственной руки не были сложены на груди, и не были опущены - нет, ее рука была вскинута вверх, просительно-требовательно, дающе-принимающе, и в этом движении были и величие, и порыв, и страсть. Да, и страсть. Потому что пусть на каком-то ином надмирном уровне, пусть и непостижимом для разума людского, пусть и непорочное, но все-таки зачатие… И сквозь божественный свет человеческий сиял не менее ослепляюще и жарко. Наверно, только испанцы умеют так верить и так рисовать… И если итальянцы научились первыми запечатлять на своих полотнах душу, то испанцы слили ее с плотью в нерушимой гармонии... Даниэль не знал, сколько простоял перед этой картиной. Джулия несколько раз отходила и возвращалась. Наконец, решительно взяла его за плечо и потянула. - Пойдем, – сказала она ласково. – А то ты себе губу прокусил. Они отошли. Вот только не нужны были ему сейчас никакие другие картины. Ни Гойя, ни Караваджо, ни Тициан, ни Рембрандт… Ему хотелось помнить ее одну, продолжать смотреть на нее внутренним взором, безнадежно пытаясь уловить в ее глазах отражение Того, кого она видела... - Мне и правда… Не хочется ничего больше смотреть, - сказал он. – Ты была права, как всегда. Джулия серьезно кивнула. - Я понимаю. Но давай походим по интерьерам… Там красиво. И ты можешь просто ходить и думать о своем, а я посмотрю. Сначала они шли какими-то невероятно огромными сумрачными залами, которых он почти не запомнил. Наверное, Джулия специально повела его этой дорогой. Очнулся Даниэль только в полутемной длинной галерее, где не было никакой почти мебели, а стены от пола до потолка были увешаны старинными гобеленами. - Невероятная вышивка, правда? – спросила Джулия мимоходом, и он с облегчением кивнул. О вышивке можно было вполне поговорить. И правда, невероятно, что такие гигантские шпалеры можно было вышить совершенно микроскопическими стежочками. Вручную! В роскоши дворцовых интерьеров Даниэль все-таки немного пришел в себя и успокоился. И даже с некоторым интересом поглядывал вокруг. Особенно понравился ему готический кабинет. Он подумал, что вот здесь можно было бы поселить Генриха... Если бы тот по какой-то причине перенесся в наши дни, тут ему было бы очень уютно, в такой комнатке. Ну если, конечно, по соседству не будет, как здесь, этого ужасного будуара в стиле рококо со всеми этими фарфоровыми амурчиками и расписными розочками. А вот комната в древнерусском стиле и особенно мрачноватая библиотека с антресолями ему бы тоже понравились… - Что ты так деловито сопишь? – спросила Джулия, глядя на него смеющимися глазами. Даниэль вспыхнул, ему показалось, что она прочитала его мысли так же отчетливо, как если бы он высказал их вслух. - Я просто… Это… - он поспешно придумывал, что бы такое сказать, не совсем неправду, но и не очень уж глупое. - Вот думаю, что единственное, что мне сейчас не хватает, чтобы быть полностью счастливым, это портрета Генриха здесь… Или чего-то другого с ним связанного. Но я понимаю, портретов Генриха вообще нигде особо нет, так что… - Живописных да, - согласилась Джулия. – Но здесь рядом есть камея с его изображением. Хочешь посмотреть? Она еще спрашивала! И говорила об этом как о чем-то совсем обыкновенном! - Что, правда? – Даниэль сначала даже не поверил. - Да, в английских залах, я все равно собиралась туда зайти. Английских залов было всего три, очень маленьких с довольно просторно расставленными и развешанными экспонатами. И это было как-то несправедливо, по сравнению с двумя анфиладами французской живописи, скульптуры и прикладного искусства, забитыми до отказа. Но сейчас Даниэля даже это не взволновало. По дороге Джулия ему рассказала, что всех камей 32, с портретами английских королей от Вильгельма Завоевателя до Георга Третьего. Они были изготовлены по заказу Екатерины Второй английскими резчиками-ювелирами из агата, оникса и золота… - И зачем они ей только понадобились? - удивился Даниэль. - Она всю жизнь собирала и заказывала камеи, был у нее такой пунктик. А я бы тоже, кстати, не отказалась от такого набора, - заметила Джулия. - Я бы тоже, - сознался Даниэль. Генриха он узнал сразу. Немного царапнуло, что камея была совсем маленькая, некоторые были гораздо больше, даже с изображением Ричарда Третьего, а с Елизаветой так просто огромная... но ни одна не отличалась такой чистой и строгой красотой, как эта, профиль, вырезанный на ней, казался юным и мужественным одновременно. К тому же, отметил про себя Даниэль, авторы вроде бы старались своим королям не особо льстить, если судить по некоторым другим камеям. Значит, Генрих и в самом деле был так красив... - Вот теперь я и правда полностью счастлив, - сказал Даниэль. И правда. После того подъема к небесам, который он испытал у картин Рафаэля и Мурильо, просто упасть на землю было бы очень горько и больно. Но здесь на земле была своя земная радость. И маленькая теплая камея с чистейшей белизны точеным профилем о ней напомнила. Небеса могут подождать, а здесь у него всегда будет Генрих, с которым не нужно расставаться. - Я на самом деле понятия не имела, что здесь что-то такое есть, - рассказывала Джулия. – И все, что я хотела от этих покоев, посмотреть на «Детей с попугаем» Кристины Робертсон, тоже одна из моих любимых картин. И когда посмотрела, подумала, что я ТАК ХОЧУ что-то, связанное с нашим Генрихом. Ну хоть ЧТО-ТО. Ведь все же английские залы, хоть что-то должно о нем напомнить… И я почти не удивилась, когда буквально в двух шагах нашла их… Я даже решила в первую минуту, что я эти камеи материализовала силой своего желания. - Все тридцать две? - Да, это я, пожалуй, погорячилась. Без Йорков вполне можно было обойтись… *** Постоянные шпильки в адрес Йорков не были серьезными обвинениями, и, уж конечно, Джулия не считала, что они были так уж плохи… Просто это было данью традиции. Потому что раз саму себя она считала одной из Ланкастеров, то ей было положено на Йорков наезжать. Она говорила: Ланкастерами не становятся. Ими рождаются. С алой розой в сердце. Она не выбирала себе династию, просто узнала однажды, что принадлежит к ним. Духом, и плотью, и кровью, и разумом. - Мне было лет семь или восемь, - поделилась она однажды. - И по телевизору шел фильм «Черная Стрела», диснеевская экранизация Стивенсона… Ничего общего ни с книгой, ни, тем более, с историей этот фильм не имел, но снято было здорово… Ярко и бойко, в том моем возрасте самое оно. И смотрела я не с начала, а с того момента, как этот парень, как там его звали?.. Дик?.. Догоняет Джоанну, переодетую в мужской костюм. Якобы она бежит из замка, а он должен ее туда вернуть. И когда удается ее догнать и сбить с лошади, он ее спрашивает: «Куда вы это собрались бежать?» - «В Ланкастер!» - «А поедете в Йорк!..» Даниэль фыркнул. Джулия согласно покивала. - Леший теперь разберет, почему там был такой перевод… Или даже оригинальный текст. Наверно, по сюжету это были такие географические единицы. Но так я впервые в жизни услышала эти имена. И до сих пор отчетливо помню, как они для меня прозвучали… А в следующем эпизоде плененная Джоанна спускается к ужину уже в платье… И к лифу приколота алая роза. Собственно… и все, кроме этих двух моментов я ничего из фильма не запомнила. И то, как Дик подходит к ней, срывает розу… медленно мнет и кидает на пол, и в глазах такое холодное бешенство... И произносит: «Как она смеет носить алую розу в нашем замке!» Ох, как я взбесилась! Я же алые розы обожала тогда… Это было для меня самое красивое на свете и вообще… В общем с той же секунды я себя записала в Ланкастеры на веки вечные. И ни разу в жизни не пожалела об этом, между прочим. - Слушай, а разве у Стивенсона не Йорки положительные? - А в том кино положительные были Ланкастеры. Там даже Ричарда заменили на фиг знает кого… Я же говорю, ни с книгой, ни с историей там не было ничего общего. Просто снято красиво. - А Шекспира ты в то время еще не читала? - Я в то время еще даже «Хоббита» не читала. Мой культурный уровень ограничивался «Питером Пэном» и «Мио, мой Мио». - А в музыке? - А музыку я вообще тогда не слушала. - Нет, серьезно? - Серьезно. Могла, конечно, потанцевать под какую-нибудь… Качественную попсу вроде «Радиорамы» или «Чингиз-Хана». А так музыку слушала, только когда смотрела чемпионаты по фигурному катанию и гимнастике. - А классическую? - И классическую начала слушать лет... с десяти, не раньше. Даниэль только головой покачал. Жить без музыки – это было выше его понимания.