Звёзды для Титова

Ночью Герман долго не мог успокоиться. Не только потому, что губы чесались и саднили, будто бы их посыпали мокрой солью. Вернее, поэтому тоже, но... Но, с другой стороны, что такого? Сколько раз на праздниках, при встречах, при расставаниях, на перронах и на причалах случались такие вот поцелуи с товарищами? Обыкновенный русский поцелуй, крепкий, почти жестокий, послевоенный, бархатный и братский. Да, это как выпить на брудершафт. Но ведь это будет таким наивным и жалким самообманом - предположить, что у них с Гагариным этим вечером произошло то же самое. Буравя тяжелым взглядом карабкающийся по стене серый отсвет ночного фонаря, Герман прислушивался к стуку своего сердца. И к тому стуку, с которым ресницы хлопали, прежде чем вновь удариться о верхние веки. Он мог бы уснуть. Мог бы, если бы не переводил дыхание, каждый раз заслышав почти неощутимое сотрясение пола, вызванное далекой беготней. Каждый раз казалось, что это идут к его двери. Идут, потому что узнали. О том коротком мгновении, когда рука Юры, остановившись на чужом плече с намерением будто бы оттолкнуть, потом поднялась выше, прошлась теплым краем ткани рубашки по шее и пальцы коснулись волос Титова, на одно мгновение заставив поверить, будто это нежность. Ведь так оно и было. И на лице у Германа, на носу и щеках осталось некоторое количество чужого эпидермиса. Титов не решился умыться. Почему-то. Не знал, почему... Хотя нет, знал. Потому что теперь вынужден был признать, что попался, наконец, в эти капканы, которыми уставлены все дороги, по которым ходит Гагарин. И теперь нет пути назад. Теперь уже точно не получится завидовать ему или на него злиться. То последнее - эгоистичная геройская отвага и уязвленная гордость, даже в том минимизированном варианте, в котором Герман теперь их хранил на донышке сердца, и оно было отнято. Вместо них теперь отношение к Гагарину, какое-то защитническое, обожающее, верное и безбрежное. Несказанное, глупое, нежное, ну конечно. Вслед за этим - странное тихое счастье, лишенное покоя, но наполненное тоской... Юру часто целуют. Он для этого будто создан. А после завтрашнего полета, его будут целовать и того чаще. И Герману выдастся возможность и поцеловать его, и обнять. Не так, как раньше, а по-настоящему, по-дружески и сердечно. Но, наверное, не так, как этим вечером в коридоре. Так, наверное, не надо. Но именно так было бы самым лучшим: чтобы его рука в волосах, его собственническая требовательность во всех его мягких движениях и плавных линиях, его открытое бесстрашие в сбитом медовом дыхании, голубая рубашка, голубые глаза. Если бы еще хоть раз так... Через несколько часов это отгорело и прошло. Герману казалось, прошел десяток ночей. Он успел уснуть с мыслями о Юре и снова проснуться, теперь уже в больной дрожащей лихорадке. Титов даже испугался, что у него температура, даже измерил ее, благо градусник нашелся в прикроватной тумбочке. Но все было в норме. Нужно было спать. Но сон вертелся перед Германом, словно маленький воздушный гимнаст в серебрящемся костюме, скакал по потолку, скользил по стенам, переливался светящимся цветком на окне, но близко не подходил. Титов раньше такого не видел. Сон снился ему снаружи глаз. Это было похоже на водное опьянение. Когда был мальчишкой, Герман, услышав где-то подобный постулат, решил поверить, можно ли захмелеть от воды. Оказалось, можно. Когда в поднятом из студеной глубины колодца ведре осталось меньше половины, Герман почувствовал, что его мотает по сторонам. Голова оставалась предельно, до боли ясной, краски приобрели невиданную четкость и ожили. Грунтовая вытоптанная полянка у колодца под высоким журавлем покачнулась и вырвалась из-под ног. Чувства падения не было. Но была ломота в костях и пригвождающая к земле тяжесть собственного тела, переполненного ставшей вдруг злой водой. Через минуту стало легче, но мысли затопились влажной и жаркой мутью, той самой, как от глотка хлесткой водки. Точно так же было ночью с одиннадцатого на двенадцатое апреля шестьдесят первого. Герман не мог даже мысли допустить, что боится. Ему действительно бояться было нечего, ведь вероятность того, что Гагарин не займет свое место в кабине «Востока», была ничтожной. Да даже если бы это Герман летел завтра, он вовсе не чувствовал бы себя испуганным... Так где же пролегла грань между управляемым человеческим страхом и разъедающим кожу на лице, безосновательным волнением? Объяснение витало в воздухе. Что-то было не так. Герман видел серповидные тени, ползущие от этого «не так». В камере-обскуре, в которую превратилось его сознание, Титов видел космонавта. Скорей всего Гагарина, больше ведь космонавтов нет. А значит, это голова Гагарина, опутанная большим белым кругом шлема, устало опущена, а руки в плотных рукавах и перчатках безвольно разведены. Тело космонавта окутывают ремни и трубки, он одно с ними целое. Может, это просто костюм, а человека внутри и нет?.. Тогда не так страшно. Ведь фигура космонавта безучастна, если не мертва. Если не спокойна. Кружащая вокруг невесомость заставляет космонавта принимать естественную позу. Потому он удаляется. Движется спиной назад туда, где его обволакивает вязкая желудочная темнота с оттенками бурого и древесного тлена. Герман догадывался, что все это значит. Это черная дыра. Внутри у Титова что-то холодело при пьяновато-разгульной и храброй мысли об этом. Об этом месте в космосе, где пространство и время становится невозможно измерить общепринятыми мерками, потому что и пространство, и время искажаются. Гравитационное притяжение там увеличивается, увеличивается настолько, что покинуть эту область не могут даже объекты, движущиеся со скоростью света. И сам свет не может. Никто не может. И нет пути обратно. Есть путь только туда, и с каждым сделанным шагом путь все длиннее, а скорость продвижения быстрее. А стены... Грани свернутого в продолговатую сферу пространства все уже, давление больше, притяжение неотвратимее... Как ни старался, Титов не мог себе все это как следует объяснить. Уравнения и формулы были им выучены, но разложить их на понятном для себя уровне не получалось. Все-таки будущие космонавты не обязаны были быть умными. Они обязаны были быть сильными, надежными и честными. Герман не понимал общую теорию относительности, хоть честно знал каждое слово в ее определении. Знал, но не понимал, а потому и рождался у него внутри какой-то суеверный, почтительный, даже благоговейный страх перед бесконечностью. Бесконечностью не где-то там, в другой галактике, а бесконечностью, которая может притаиться совсем рядом, под боком у Земли. И в том-то и состояла вся неуютность положения — в том, что «в другой галактике» и «рядом, под боком у Земли» смело могут обозначать одно и тоже. Герман задумывался иногда обо всем этом и понимал, что зря. Но с тех пор, как на одной из лекций седой профессор рассказал будущим космонавтам своими словами о том, что такое горизонт событий и гравитационный радиус, Титов стал этого побаиваться. Разумеется, бояться было нечего. Тем, кто на земле. А там? Понятия между «близко» и «далеко» могут оказаться взаимозаменяемыми. И страх перед этим не был рациональным, нет, это было какое-то мышиное любопытство. Любопытство, основанное на одном том, что у него, у единственной мышки из миллиарда, есть эта потрясающая своей уникальностью и опасностью возможность покинуть мышиный клубок и выйти на середину комнаты. И если с земли эта середина комнаты кажется простой и открытой, то там, находясь на ней, все может оказаться совершенно иначе. Герман иногда, когда не мог уснуть, представлял себе, как будет падать в черную дыру. Вокруг будет невесомость относительно бесконечности космоса и скорость света относительно сошедшего с ума клочка пространства. Его будет растягивать по вдоль и сжимать поперек до тех пор, пока он не вытянется в бесконечно тонкую и бесконечно протяженную линию. Будет ли он жив на тот момент? Конечно нет. Но ведь нельзя сказать наверняка. Что если и его сознание исказится?.. И вот, он, дитя евклидовой геометрии, пересекает горизонт событий. А значит теперь он подвластен черной дыре, которая накладывает на него свои лапы и тянет все ближе. Он входит в горловину, в самый узкий участок, где гравитация нагнетается до такой степени, что пространство стремится к нулю... И что потом?.. Потом ничего. Время для него будет идти как обычно, но относительно пространства замедлится настолько, что пока для него пройдет секунда, где-то на Земле пройдут миллионы лет. Поэтому он остановится для вселенной. Без времени, без тела, без пройденного пространства, но все еще в движении, которое замкнется на себя. И вопрос лишь в том, будет ли он все еще понимать, что с ним? Не слишком ли это похоже на смерть? То, что находится в черной дыре, и то, что ждет людей после гибели — одинаково неизвестные вещи. Никто не вернулся, чтобы рассказать. А Герман был близок к этому. Когда выпил слишком много воды из колодца. И только. Разумеется, «Восток-1» на пути своего чуть превышающего земной час полета будет находиться в безопасности и никакая черная дыра не утянет его с заданного курса. ...Титов проснулся за секунду до шестичасового сигнала будильника. В голове было по-утреннему пустынно. Холодный душ и быстрая зарядка были выполнены, пока солнце еще не успело ничего понять. На завтраке Титов встретился с Гагариным. Встретился глазами и будничным рукопожатием, которое только для них двоих продлилось на долю секунды дольше, чем длилось много месяцев до этого. И взгляды соприкоснулись, неся в себе едва уловимую хитрецу и тихую разбойничью радость от обладания общей тайной. Юра глухо светился вальяжным спокойствием и неторопливой мягкостью. Он ничем не показывал своего волнения. Может, и правда не волновался? Герман хотел спросить его об этом, но это утро было распланировано по секундам. По сказанным словам, по отвешенным улыбкам, по выверенным движениям. Ложка творога и обезжиренной сметаны. Юра недовольно хмурится тарелке и, не теряя благодушия, бурчит, что космонавта можно было бы накормить получше. Титов смотрит на него, пытаясь уловить в до последней черты знакомом лице что-то новое. Нет. Ничего нового. Только закаленная проверенная сила и уверенное бесстрашие. Все как всегда. Еще несколько осмотров и проверок и вот, уже доведенный до автоматизма обряд облачения в скафандр. Титову, так же как и Гагарину, помогали двое переполненных значимостью своей миссии ассистентов. Уже привычная резиново-металлическая тяжесть костюма легла на плечи. Титов прислушался к себе. Обидно ли ему надевать это просто так, чтобы потом снять? Да нет. Вроде ничего, не обидно. Кроме того, он ведь обещал Юре, что "завтра" будет вести себя идеально. Это завтра наступило, когда уже у выхода из здания Герман обернулся и увидел в конце коридора Гагарина. Тот шел, напоминая широкими движениями медведя или какого-то разъевшегося попа из сказок. Конструкция костюма заставляла его слегка наклоняться вперед и немного отводить в стороны руки в широких рукавах. Титов почувствовал, как у него снова начинает кто-то царапаться в глотке. Именно такой космонавт ему снился снаружи ночью. Ладно, в этом нет ничего удивительно, пока все космонавты одинаковы. Герман поскорее вышел в двери и, рассекая воздух, словно основательная блекло-рыжая ладья викингов, двинулся к автобусу. На улице апрельское казахское солнце светило безучастно и неласково. И грело так же, будто ему наплевать. А небо было таким светлым, обесцвеченным и почти покоренным. И ветер гонял пыль по бетонированной земле, забивая ее в углы металлических конструкций. Сырая даль от птичьих стай чернела. И связанные руки затекли. Царевича везут. Немеет страшно тело. И рыжую солому подожгли. Титов прогнал из головы Мандельштама, который всегда казался пророческим. В розвальнях уложенных соломой, то есть в кругленьком тарахтящем автобусе, большие окна были закрыты белыми шторками. Титов должен был сидеть впереди и спиной к Гагарину. Так он и просидел всю дорогу, беседуя с сопровождающими, но больше прислушиваясь к тому, как позади уже по девятому кругу вертятся одни и те же фразы. "Ты только возвращайся, Юра!" "Ну конечно". "Как себя чувствуешь?" "Хорошо". "А настроение как?" "Бодрое". "Что будешь делать как вернешься?" "Там видно будет". Через двадцать минут автобус подкатил к стартовой площадке. Позади завозились. Герман поднялся и обернулся, взвешивая каждое свое занимающее так много места движение. По расписанному распорядку действий он должен был остаться в автобусе. И по этому же, но уже негласному распорядку, он должен был попрощаться со своим другом, пожелать ему удачи и попросить вернуться, как это сделало уже не меньше сотни людей. Титов обнял бы его, но в скафандре было нельзя - мало ли что-то перегнется и повредится. Можно было только лишь снова пожать руку. Эти уже закованные в металлические манжеты, но еще пока без привинченных перчаток руки встретились на лету. Было всего несколько секунд, чтобы среди шуршания, неловких размашистых движений и закинутых назад по причине строения этих космических оглоблей голов, коснуться руками. Кожа была горячей и немного влажной, что одна, что другая. Конечно, в трясучем автобусе, под пустынным солнцем, во многих слоях защиты им было одинаково жарко. Глаза тоже были одинаковыми. Только одни бесхитростно-голубыми, уравновешенными и милыми, а другие отчаянно-светло-синими, грустными и тревожными. Вокруг было столько ушей, что сказать удалось только что-то общеизвестное. Много больше удалось сказать пальцами, пройдясь ими по шершавому ребру чужой руки, а большой палец остановив там, где рисунок вен на тыльной стороне ладони напоминает долгожданное соединение Енисея и Ангары. И затем опасное соседство Тигра и Евфрата, обнимающих костяшку безымянного пальца, как это вырезано в ладонях, как сказано в звездах небес - как это полагается, без имени и без оправдания. Прощание было таким, как нужно. Гагарин был далеко — целых полметра. Он улыбнулся, и эту улыбку, которую уже видел тысячу раз, только теперь особенную, ласковую и будто бы даже любящую, обращенную только ему, Титов запомнил на всю жизнь. А после Юра развернулся широким жестом и пошел к дверям автобуса. Уже спустившись на одну ступень, нашел секунду, чтобы бросить назад еще один, последний прощальный взгляд. Это Титов тоже запомнил - то, сколько было успокоенного, земного и нежно-отстраненного, в этом повороте головы... Герман проследил за его широкой оранжевой спиной. Не испытывая при этом к ней никаких чувств, кроме ласкового прощания и рассыпавшейся одуванчиковыми парашютиками и разлетевшейся по ветру зависти. Нельзя ведь завидовать тому, кого любишь. Как нельзя не скучать, теряя его из виду. И нельзя не чувствовать еще несколько минут на своей руке отголосок его кожи... "Так беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки. Я на правую руку надела перчатку с левой руки..." Рассматривая свои космические перчатки, Герман усмехнулся, но как-то невесело. Ахматова всегда оказывалась пророческой, а уж тем более со своей "Песней последней встречи". Легкими шагами Титов вернулся к своему месту, отодвинул занавеску на оконце и сел, пытаясь сквозь засыпанное пылью и искажающее горизонт стекло рассмотреть оранжевую спину среди серости и черной синевы. Теперь ему нужно было просто ждать. Долго-долго, не меньше часа. В течение этого времени никто про него не вспомнит. Не подумает, что ему, кто мог бы быть первым, жарко и душно в этом скафандре. В этом автобусе. В этом Казахстане. На этой Земле. Которая готовилась опустеть. На целый час или больше. И ведь точно так же будет падать листва в садах и куда-то будут спешить такси. Только пусто на земле. Без него. А он... Он летит, и ему дарят звезды свою нежность. И теперь Герману уже не казалось, что он мог бы быть сейчас на месте Гагарина. Теперь это казалось немыслимым. Куда более правильным и естественным было сидеть, рассматривая вдалеке вскинутые вверх, словно костыли, железные прутастые крылья стартовой площадки. Вот подняли, так же, как когда-то поднимали Александрийский Столп, ракету. Грозно дрогнули и заходили медленно и мощно огромные крепящие модули. Все эти конструкции были такими сильными, что под колесами автобуса ходила ходуном земля. А потом как-то неожиданно быстро, Герман и сам не заметил, что прошло уже время предстартовой подготовки, сопла ракеты наполнилось желтизной, огромной, невероятно живой и яростно-треплющейся как тысячи лоскутов солнечных атласных лент. Раздался рев на весь мир. Ракета затряслась и, будто бы с запозданием все-таки начала, с неохотой, словно старик с кресла, подниматься. С большого расстояния чисто зрительно казалось, что белая громадина не может подняться в воздух, сколько бы жидкого кислорода и керосина ни сжигалось у нее под брюхом. Но ракетные двигатели взревали все громче и отчаянней. Теперь земля под автобусом действительно содрогалась. Потрясающе медленно "Восток" отрывался от земли. Вот, заливая все райским светом и адским дымным пламенем, отделилась и, так же медленно как поднималась, понеслась обратно к родной земле первая ступень... Уже через десять минут ракету было едва видно. Она скрылась в чистом небе, оставив бегать по земле торопливых людишек, а пепел и гарь - оседать на их спинах. Вот и все. Герман откинулся на спинку сиденья, решив, что теперь наконец-то можно начать рассупониваться. Одному ему было сложновато справиться, но ему некуда было торопиться. Поковыряв крепления, Титов снял шлем и начал расстегиваться - все равно что отворил себе кровь, и стало легче. Как-то свободнее. И будто бы даже не в скафандре дело. А в том, что Гагарин действительно летит. Уже должен быть в стратосфере. Звезды уже должны отдавать ему свой свет и нежность. Пока земля не может придумать, как прожить ей без него. И Титов тоже, как ни странно, не может. Он выходит из автобуса и запрокидывает встрепанную голову в идеально чистое небо. Подставляет потяжелевшие ресницы солнцу и вдыхает стелющийся далеко запах паленой резины. А в небе только пустота. И нельзя, нельзя объяснить только диффузным излучением, видимым цветовым спектром и чувствительностью глаз эту волшебную синеву. Эту бездушную синеву, застилающую космос и его, и звезды. "Скоро должен вернуться..." - пронеслось в голове у Германа. Он закусил губу и прищурился. Просто и стоять под небом и ждать, что с него кто-то спустится - это так наивно. Но Титов простоял бы так до самого конца, до счастливого известия, до криков "Ура", что огласили бы весь Байконур. Да, простоял бы хоть вечность. Но из-за носа автобуса выскочил испуганный, явно очень торопившийся сюда человек. - Герман! Герман Степанович, пойдемте скорее в центр управления, Королёв вас срочно, всех... - Что, случилось что-то? - Да. Э, нет, но... Идёмте.