Ледяная свобода

      Быстрее, быстрее бежит по лесной дороге Тино, прямо на юг, через Эстонию, через дом Польши и Литвы, бежит во весь дух, пока не оказывается во владениях белоголового Гилберта. И уже вместе с ним попадает в огромный дом того самого изящного миннезингера Родериха*, в котором он живет с братьями и кучей слуг.       Тино ведут через анфиладу прекрасных комнат, украшенных так богато и красиво, как и помыслить нельзя. Статный хозяин приглашает растерянного финна за стол. К чаю подается нечто, что потрясает воображение лесного парня, - украшенный красивыми завитушками и цветами торт. Тино никогда не видал такого блюда, и на вкус оно кажется ему райским медом. Не в силах остановиться, финн съедает кусок за куском, пока зеленоглазая прислужница Лизхен не останавливает его руку. "Живот заболит," - смеется она, и из-под ее косынки на глаза падает красивая завитая прядка. Еще один крошка-прислужник стоит рядом и разглядывает нарядных хозяев и странного гостя, но больше смотрит на остатки торта, нацеливаясь стащить их, лишь только взрослые отвлекутся. Младшие братья Родериха держатся вполне по-светски: видно, что в доме правит железная рука. Не ругаются, не плюют в углы комнат, на лестнице не мочатся. Чинно сидят в креслах, слушая, как хозяин услаждает слух гостя игрой на небольшом клавесине розового дерева. Клавесин подчиняется Родериху так же охотно, как и лютня, но Тино, устав от смены впечатлений, невежливо засыпает прямо на диване.       Наутро Родерих вместе с братьями принимает его в своем сине-золотом кабинете. Он настолько гармонирует с собственной обстановкой, что поначалу Тино не замечает его в недрах комнаты. Людвиг и Гилберт, уже скинувшие оковы вчерашней светскости, в простых рубахах сразу бросаются в глаза в роскошной обстановке, а вот Родерих, вальяжно расположившийся в прекрасном витом кресле, пока не пошевелился, казался предметом мебели.       После долгих лет жизни в простом лесном доме Тино никак не мог привыкнуть к расстояниям австрийского дома и к его пестроте. И потому, когда его просят изложить суть визита, совершенно теряется.       Родерих мягок, но за этой мягкостью чувствуется надменность стоящей за ним Священной Римской империи. А вот раубриттеры не скрывают своего восторга: подраться с могучим шведом - это просто подарок судьбы. Гилберт, плотоядно улыбаясь, пихает Людвига в бок и кивает на дверь. Им не терпится начать подготовку. Двое на одного - хорошие шансы. На германском семейном совете решено было спрятать Тино в доме Людвига, в Бремене. Пусть невелик он, но шведу не придет в голову начать поиск оттуда. А значит, им удастся выиграть время. Германцы не Польша, они все время проводят в сражениях, и в этот раз Тино намного спокойнее.       Беда приходит ночью. От шума и лая, от отблесков полыхающих огней на потолке Тино просыпается. Ему хочется умереть и больше никогда не рождаться. Снова и снова слышать эти крики, этот лязг металла, видеть, что нигде ему нет спасения от шведских когтей. Исступленно верит Тино, что задорные германцы отгонят шведских захватчиков от своих стен, стоять будут насмерть и осилят-таки могучего Оксершерну. Только бы пережить эту ночь. А потом Тино уйдет. Так далеко, как только сможет, аж до Италии, может быть. Умрет там в тоске по родным землям, но зато умрет свободным.       Здание содрогается от удара. Тино, пригибаясь, бежит по лестнице вниз. Двор уже полыхает, и на фоне этого неистового пламени видит он, как сжимаются пальцы шведа на горле Людвига, на весу его держит швед одной рукой, а германец отодрать пытается ослабевшими руками захват стальной. Изломанной куклой в разорванной прогоревшей одежде валится Гилберт под ноги черного жеребца, белые волосы его пятнает красная кровь. Не зря зовут шведа Северным Львом: задыхается немец, бьется в сильной руке, и уже заносит кинжал, готовится перерезать горло ему Бервальд. Тино от боли, от знакомой картины кричит, кричит, срывая голос, злые слезы льются из его глаз. Он бежит, успеть бы до того, как случится непоправимое. Только бы успеть.       Тино кажется, что глаза Оксеншерны полыхают огнем, но все равно он, зажмурившись, кидается на него и колотит, что есть силы. Жалеет, что в спешке позабыл свой кинжал в доме. Нанес бы столько ран, сколько смог, убил бы, раз нет другого выхода! В отчаянии и злобе Тино кричит: - Будь ты проклят! Убей же меня, исчадие ада, не его! Убей меня, шведский ублюдок, потому что я больше так не могу!       Австрийский дом глядит на него безучастными черными окнами. Ему это все неинтересно.       От ярости у шведа раздуваются ноздри, сквозь сцепленные зубы прорывается утробный рык. И Тино в безумии отчаяния срывает с себя холщовую рубаху. Подставляет под кинжал бледную худую грудь. - Ну, давай! Давай! Так я никогда от тебя не сбегу! Ты всегда сможешь держать меня при себе!       И быстро оказывается спеленутым, связанным в седле. От злости сильно вяжет его Оксеншерна, впиваются веревки в тело, но Тино молчит. В разбитой голове бьется единственная мысль - ему остался только один выход. Богопротивный, такой, что не будет покоя его душе. Он решил убить себя. Были ли такие среди стран?       Все повторяется снова, как прежде, но теперь зол Бервальд, как никогда. Холодным бешенством полны его глаза, уверены руки. Спокоен он, но за этим спокойствием бурлящая ярость. От этого еще страшнее становится Тино. Понимает он, что теперь не остановит свою руку Оксеншерна - швырнет в лЕдник или к дереву в лесу привяжет на потеху лисам. За ногу к забору прикует или и вовсе в рабство продаст соседу-датчанину. Еле дышит Тино в путах, желая лишь одного: чтобы все поскорее закончилось. Хоть как-нибудь.       Словно заволокло белой пленкой глаза шведа, страшным сделался взгляд его, как безумный, он стаскивает Тино с седла во дворе родного дома и волочет его за связанные руки по земле, раня беззащитную спину о камни и ветки, волочет внутрь, пачкая весенней распутицей его стройное тело. Воздух с шумом и натугой вырывается из нутра, как одержимый злым бесноватым духом вяжет Бервальд руки Тино к резному столбику. Теперь уже больше не друг Тино и не сосед. Пленник жестокого шведа. Тино бьется в захвате, как дикий вепрь, чувствуя, как грубо стаскивает с него Бервальд штаны, так, что трещат они по швам, рвутся. Потом наконец затихает и просит, просит его Тино, зовет ласково, верит, что опомнится от звука его голоса безумец, но чует кровь на его обнаженной исцарапанной спине и еще сильнее возбуждается швед. Из горла его рвутся рыки, мало не звериные, беспорядочно шарят пальцы, размазывая кровь и грязь по телу финна, трется, трется, за шею кусает, срывая с себя кольчужную рубаху и языком, словно пес, кровь из ран лижет. Сквозь слезы просит Тино: - Развяжи! Развяжи, Бервальд! Добровольно отдамся! Руками шею твою обниму! Слышишь? Добровольно... Развяжи...       Затуманенным взором смотрит на него швед, словно не веря своим ушам, шумно вздыхает, трясутся руки его, волосы влажные лезут в глаза. Дергает он узлы, которые сам же и завязал, почти со стоном пытается приблизить обещанный миг - горит истомой, жаждой адской его тело. Освобождает он руки пленника, поворачивает к себе и целует вглубь, жадно, в затяг, обвив руками, того и гляди, душу высосет. Обмякает финн в его руках, выжидает. Сам тянет его к резной кровати. И рукой осторожно поленницу рядом щупает. Околдован Бервальд поцелуем, видит, что не сопротивляется Тино, поэтому и не ждет подвоха, не ведает. Да только зря. Лишь улучив минутку, когда совсем потерял голову швед, Тино бьет его изо всех сил по этой голове поленом. Как подкошенная трава, как могучая сосна в лесу, падает оглушенный Оксеншерна на пол. А пленник, сам потрясенный своим поступком, кидается прочь из опостылевшего дома.