Перейди мост, прежде чем его сжечь

      Это было страшно. Так страшно Асе не было ни разу в жизни, даже когда ругались и в один из вечеров подрались мама с папой. Но с ножами они друг на друга, слава богу, не кидались, а тут… Сначала ей и в голову не пришло, что целью этого психованного маньяка была именно ее жизнь, и если бы между ними не оказался Дан, развязка была бы совсем иной. Она поняла это уже потом, на допросе, и впечатление это произвело далеко не такое сильное, как могло бы. Оказывается, гораздо страшнее бояться не за себя…       Ася пришла в больницу на следующий день, но ее не пустили: в реанимации посещения запрещены. И только на третий день она попала в палату.       Дан выглядел вполне обычно, только бледный был — крови потерял много — и не мог громко разговаривать. На вопрос «Почему?» — сморщил нос и почти неслышно ответил: «Лень».       На самом деле у него не было сил, это Ася поняла сразу. Осторожно села на стул рядом с кроватью, взяла его за руку. И ей тут же захотелось заплакать — руки, обнимавшие ее на льду, поднимавшие в поддержки, были сейчас почти безжизненными. И только потом Дан рассказал ей все — совсем все. Кошмар... ему, оказывается, пришлось пройти гораздо более жестокую мясорубку. Она ощутила его отчаяние, лихорадочный поиск решения, нервный холод внутри… а ведь там, на озере, видела только ответы невпопад и немного напряженный взгляд. Так ведь можно с катушек съехать…       Она почувствовала и его облегчение, когда все закончилось, холодную звенящую пустоту: он отдал все силы, до последней капли. В теле на носилках, которые ставили в скорую врачи, почти не было жизни. И не столько из-за ран и потери крови, сколько из-за того, чему почти нет объяснения: Дан выцедил в этой драке душу до самого дна.       Потом в палате появился его отец, и Ася поразилась, насколько похудевшим и измученным он выглядит — хоть на соседнюю койку клади. Жалко его было невыразимо. В сыне для него заключалась вся жизнь, и этого сына он чуть не потерял.       Ася извинилась и выскользнула из палаты.       Она приходила по утрам, пока Александр Сергеевич был на работе. С каждым днем Дану становилось лучше, и касалось это не физического состояния, а эмоционального. Насчет физического врачи отзывались довольно неопределенно, но со сдержанным оптимизмом; а пока чувства и эмоции просыпались одно за другим, как в городском квартале с приходом темноты то здесь, то там в окнах включается свет.       Когда Дан сказал про Марсель, Ася ни на секунду не обрадовалась. Она слишком ясно видела несбыточность этой идеи. Раньше она воспринимала как должное то, что одни ездят за границу, а другие не могут позволить себе даже Черноморское побережье. Она смирилась с этим еще в детстве. И теперь ничего не изменилось — только стало совсем грустно: глубина финансовой пропасти обозначилась особенно зримо. Бабушкина пенсия тонула в ней каплей в океане, а родители, видимо, давно уже забыли о том, что дочь растет и ей нужно хотя бы прилично одеваться. Ася не была уверена, что отец вообще помнит о ее существовании.       Хорошо, что бабушка — мастерица в швейном деле — устроилась на работу в местный театр и помогала шить костюмы для спектаклей. Платили там, конечно, немного меньше, чем средне, но зато смотрели сквозь пальцы на то, что Мария Ильинична из остатков ткани шьет обновки внучке. И вещи выходили ничуть не хуже магазинных — благодаря ее золотым рукам и качественным театральным тканям.       Словом, ситуация складывалась совершенно однозначная: Лазурный Берег был недосягаем.       А потом Дан улетел во Францию — сразу, как только разрешили врачи, — и Ася даже не смогла его проводить, потому что неожиданно объявилась мамочка, пожелавшая увидеть непутевую дочь, попадающую в приключения на ровном месте. Она приехала без предупреждения, и в аэропорт Асю не отпустили. Даже уйти из дома на полчаса, чтобы забежать к Дану и попрощаться, ей не удалось. И Ася впервые в жизни разозлилась. Сильно.       Мать фактически выбросила ее из своей жизни, и если бы не бабушка, неизвестно, как бы сложилась судьба шестилетней девочки. За десять лет она видела мать от силы раза три, и ничего, кроме неприязни к этой уверенной в себе, самодовольной женщине, не чувствовала.       Ей было наплевать на «шок» матери из-за случившегося (слишком уж он был демонстративным), а когда та заявила, что ничего бы не произошло, выбирай доченька друзей более осмотрительно, Ася опять же впервые в жизни повысила голос. Нет, она не устраивала истерик с предъявлением списка накопившихся претензий, просто крикнула, чтобы та уходила и не появлялась больше.       Оскорбленная родительница отбыла в голубую даль. Ася посмотрела на часы: до взлета Данькиного самолета осталось семнадцать минут… Она уткнулась в бабушкино плечо и просидела так, пока за окном не начало темнеть.       — Ну, смотри, — небрежно сказала Танька, когда Дан бросил на стол ворох фотографий. — Руки — самый простой вариант для тебя. От живого человека идет тепло, мертвые — холодные.       Дан взял фотографию, на которой на заборе стоял двенадцатилетний Анри с залихватским прищуром Робин Гуда, увидавшего шерифа из Ноттингема. Тепло он почувствовал сразу, да не просто тепло — от фото шла волна, способная вскипятить чайник.       — Ничего себе…       Дан осторожно положил фотографию и взял следующую. Мишель. Пробковый шлем, пыль клубами… Марокко, очередные древние развалины. И снова тепло. Он покачал головой и, разворошив фотки, нашел снимок прабабушки — той самой, из Туниса. Холодно… Вытащил еще одну фотографию Анри — снова в руке прямо пожар.       Он поразился тому, как это легко.       — Забавный у тебя брат, — хмыкнула Танька.       — Да, мы похожи, — рассеянно отозвался Дан.       Он держал в руке снимок молодой женщины. Черно-белое фото, элегантный полуоборот и взгляд через плечо.       — По-моему, совсем нет. Вы разные. А это кто?       — Не знаю. Какая-то знакомая Мишеля. Или подруга Изабель… Странно…       — Что?       — Ничего не чувствую. Как это? Ни живая ни мертвая, что ли?       Танька несколько секунд внимательно его разглядывала, потом велела:       — Ну-ка, переверни все фотки, чтобы не было видно, кто там. И попробуй снова.       Дан послушно перемешал фотографии. И через полминуты понял совершенно ужасную вещь: он не чувствует абсолютно ничего. Ни тепла, ни холода. Ни от одного снимка.       — Ты понял, да? Ты не чувствуешь. Ты видишь. Знаешь, кто из них жив, а кто нет, — вот тебе и все ощущения. А если не знаешь, ничего не получается. Твои мысли меняют то, что происходит, понимаешь?       — Так что же делать? — растерянно спросил Дан.       — Пробовать, — пожала плечами Танька. — Снова и снова. Пока не получится. И каждый раз отдавать немножечко себя…       Ничего не выходило, хоть убей, но Дан упорно мучил себя, пробуя снова и снова, как сказала Танька. Часами сидел над фотографиями, пробовал концентрироваться или, наоборот, расслабляться, — но результат был один. Нулевой.       В конце концов люди с фотографий стали ему сниться: приходили, рассказывали что-то, их истории перемешивались, связывая его липкой серой паутиной. Особенно мучил пожилой мужчина с некрасивым, но породистым лицом (Дан подозревал, что это какой-то из его родственников, и уже ненавидел его всей душой). Взгляд у того был исступленно-требовательным, но почти ничего внятного возможный родственник не говорил. Среди нечленораздельного мычания иногда можно было разобрать «Амьен» и «скажи им». В Амьене Дан не бывал, что надо сказать и кому, понятия не имел.       Может, это и есть шизофрения? Он ведь жил в совершенно нормальном мире. Школа, дом, каток, драки с Казанцевым… В какой момент все пошло не туда?       Был дом… Отец, лед. Анри, Камилла, Марсель…       Дан чувствовал, что в этой правильности выстраивания маячков прячется разгадка… хотя он до сих не был уверен, что надо что-то разгадывать, а если надо — что это у него получится. Но его уже затянуло.       Заново. Где эта точка? Марсель, море, южные ветра, Анри и цветные витражи собора… школа, папа, Стас…       Нет. Снова назад. Марсель…       Нет. Еще раньше. Дорога, дождь. И резкая смена цвета неба: с прозрачно-яркого в черный… потом — в никакой. И вот после этого — Марсель, Анри, ветра…       Именно в тот момент перед ним возник перекресток… нет, даже не перекресток; просто от дороги нарисовалась узкая, еле видная тропка — и он свернул на нее. Пусть осталось ощущение широкой дороги с уроками, стычками, катком и почти-реальной жизнью — но это чтобы с ума не сойти, теперь Дан был в этом убежден. И совершенно уверен, что все-таки сошел. На самом деле он идет по этой еле различимой тропинке, путается в траве, спотыкается обо что-то, чего совсем не видно, — то ли коряги, то ли камни, ноги порой застревают в зыбкой неопределенности трясины…       Но он идет. Назад никак не получится. Не возвращаются по этим тропам, и ни по какой дороге нельзя вернуться — это он очень хорошо осознал, когда в одиннадцать лет отдавал прилетавшему ветру тоску и слезы.       Если он когда-нибудь научится находить ушедших, то...       Найдет. И придумает, что сказать. Поймет, о чем спросить.       А он научится.       За окном гулял сентябрь. Пора было возвращаться в Россию.