Перейди мост, прежде чем его сжечь

      На следующий день Дан вместо школы пошел в поликлинику. Понятно, что справку ему не дадут, да дело и не в ней. Он не выйдет на лед до тех пор, пока не появится твердая уверенность, что не уронит Асю с поддержки. Надо как-то ускорить все это лечение, елки-палки.       Но хирург ничего существенного ему не сказал. «Жди, — вот и все, чего Данька от него добился. — Организм молодой, иммунитет в норме, до свадьбы заживет». Стоило ради этого несколько часов в очереди сидеть…       Выйдя из поликлиники, Дан понял, что деваться ему некуда. Домой неохота, в Ледовый нельзя… хотя, собственно, почему нельзя? Он может на лед не выходить, но хоть на трибуне-то посидеть имеет право? В принципе, даже полезно. Послушает замечания тренера, все такое.       — Даня… — обрадовалась Ася. — Я думала, не придешь.       — А я и не пришел. Это мой призрак. С трибуны буду смотреть. И критикова-ать… Да ты что, не напрягайся, я пошутил.       Ася улыбнулась, а Данька спросил:       — Ты разговаривала с бабушкой? Про Марсель?       — Нет еще, — вздохнула она. — Даже не знаю, с какой стороны начать.       — Начни с тыла, — посоветовал Дан. — Спроси, хочет ли она, чтобы внучка стала самостоятельной.       — Ой, Дань… Боюсь, после выпускного такой тыл сделает только хуже.       Дан с досадой сжал губы.       — Да, действительно. Ладно, давай на пару дней это отложим.       Ася пожала плечами. Она не представляла, что может измениться за два дня. А Данька надеялся, что Ворон не забудет его просьбу и что-то определится с работой.       Вечером Дан привычно взял с полки пачку фотографий и сел на кровати по-турецки, разложив их перед собой. Так. Надо понять, как это, diable¹, работает! Как-то же оно работает…       Спокойно. Начнем сначала. Опять.       Он клал руку на фотографию и прислушивался к своим ощущениям. Иногда казалось, что мелькали какие-то обрывки непонятно чего. Однажды его накрыло волной паники — да настолько сильно, что Дан просто обалдел. Перевернул фотку: та самая элегантная молодая женщина вполоборота. Странно. Это она перед смертью такое чувствовала? Э… значит, она все-таки мертвая? Или никакого отношения к смерти это не имеет? Елки-палки. Как понять-то? Хоть бы Танька появилась, что ли.       Но мучительница его не приходила. Тогда, в Марселе, она отправила его в этот отдающий безумием квест и свалила, видимо, совершенно не интересуясь успехами своего ученика.       Это как задача с неполным условием и невозможностью проверить ответ.       Опять в ушах зазвучал неразборчивый шепот. Да что за… «Amiens…» Дан перевернул фотографию: ну да, тот самый тип, доставший его еще в Марселе. Надо было спросить у Мишеля, кто он такой. Если его фотография вызывает в голове такой сумбур, надо хотя бы узнать, как он погиб. Совершенно точно умер не своей смертью… хотя стоп. Это же была не фотография. Он ночью приходил, во сне.       Дан понял, что окончательно запутался.       Bien², начнем сначала.       Может, вообще не думать об этих фотках? А так, о чем придется… о пришельцах, желтой обезьяне, компьютерных гонках у Стаса, о Кате… ну нет, о ней лучше не надо. Слишком больно. Так, что внутри режет, как ножом. Где-то правее и ниже солнечного сплетения. Ну почему здесь-то? Должно болеть либо в том неопределимом месте, где у человека сидит душа, либо на полметра ниже сердца, так сказать… если уж дело в физиологии. Но точно не в районе печени.       Руки Дана, перебирающие фотки, замерли. Пальцы правой словно попали в воду с ледяной крошкой. Он осторожно положил на одеяло все фотографии, кроме той, что держал в правой руке. Он не видел, кто там; в животе болело все сильнее, жгло огнем, Дан с хриплым стоном выдохнул и резко перевернул фотографию. Он не сразу смог сфокусировать взгляд — от боли все перед глазами расплывалось. Как это остановить-то, господи?! On peut mourir de ça, je veux, tout de suite! ³ Наконец темное пятно на фото сложилось в силуэт, но Дан не понял, кто это, потому что сидеть он уже не мог, упал, сжавшись в сгусток невыносимой боли, и до крови закусил губу, чтобы не закричать, чтобы никто не увидел его в этом аду.       За окном мелькали столбы. Поезд неспешно катил по средней полосе России. Несколько станций — и будет дом. Папа, наверное, соскучился. Здесь нет такой испепеляющей жары. Эти мысли, простые и ленивые, удерживали Дана на краю адекватности, не давали тонуть — и он прокручивал их в голове снова и снова, упорной белкой, скачущей в безумном колесе. В Липецке не стреляют на улицах. Не надо стоять в карауле и прислушиваться к ночным шорохам.       Он сжал кулак с такой силой, что заныли пальцы.       Если ты умираешь — там, на границе, — то только за себя.       Дан открыл глаза и понял, что, видимо, организм не выдержал и отключился. Все закончилось. Дышать было тяжело, одежда и волосы — хоть выжимай, но голова соображала, и хотя бы это радовало. Дан с трудом перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Жесть какая, боже мой…       Он не глядя дотянулся до выключателя ночника и нажал кнопку.       Утро началось крайне некомфортно: тело затекло — всю ночь, кажется, Дан так и проспал не шевелясь, а еще очень хотелось скинуть пропахшую потом одежду — и в душ. Холодный.       Фотография валялась на полу возле кровати. Дан подумал — и осторожно, за уголок, перевернул ее. Да, это та самая женщина, что смотрела через плечо.       Уже стоя под холодной водой, Дан решил, что сегодня вечером вызовет Таньку. У него появились вопросы.       Александр Сергеевич пошел открывать дверь, услышав переливчатый звонок — кто-то долго нажимал кнопку.       На пороге стоял улыбающийся своей щербатой улыбкой малолетний беспризорник.       — Здрасьте. А Дан дома?       — Нет его. На тренировке он.       Александр Сергеевич улыбнулся, вспомнив появление этого чуда в первый раз. «Конфет много ел на праздники». Интересно, что ему от Дани надо? Не позвать же гулять!       Он ожидал, что Жека повернется и уйдет, однако тот не спешил убегать.       — А мне он очень нужен. Вот так! — И в доказательство своих слов чиркнул ребром ладони по тонкой шее.       — Заходи. Подождешь тут тогда.       — Ага!       Жека мигом сбросил в прихожей видавшие виды кроссовки, куртешку и прошел на кухню. Он знал, куда идти, — на плите как раз доваривался борщ.       — Есть хочешь?       — Кто же от хавчика отказывается?! Тем более на халяву!       — Тогда руки мыть, халявщик.       — Ага, я такой, — согласился Жека уже из ванной, перекрикивая шум воды, — как пожрать, я первый, как работать — нет меня.       Он сыпал этими поговорками, даже не задумываясь.       — А как вас звать? — спросил он, появившись на кухне.       — Ну… дядей Сашей зови, — усмехнулся Александр Сергеевич.       — Ага. Еду, буду, ждите днями, прячьте все и прячьтесь сами, — напевал Жека себе под нос, усаживаясь за стол и хватая кусок хлеба, — дядь Саш, а колбаска есть?       — Нету. Откуда, Женя?       — И ладно, нам и хлебушек сойдет.       Борщ еще не настоялся, но папа решил, что Женька не привередливый.       Тот шумно хлебал дымящийся борщ, откусывая большие куски хлеба. Затем подтер тарелку, доел корку и похлопал себя по тощему животу.       — Нам не надо барабан, мы на пузе поиграм, пузо лопнет — наплевать, под рубахой не видать.       Увидел вазочку с карамельками, сунул одну за щеку и горсть в карман.       — Дядь Саша, а Дан когда придет?       — Откуда же я знаю? Их порой задерживают, это ж тренировка. Наелся, Женька?       — Ага, спасибо.       Александр Сергеевич протер и без того чистую столешницу и принялся мыть плиту.       — А вы песни любите? — вдруг спросил Женька, вертясь на табуретке.       — Смотря какие… Люблю, пожалуй. А ты что, петь умеешь?       — А то! Слушайте, дядь Саша: «Гоп со смыком, это буду я, граждане, послушайте меня, расскажу я вам, граждáне, как однажды в Магадане не допелась песенка моя…»⁴ А вот еще: «Тише, люди, ради бога, тише, голуби целуются на крыше. Вот она, сама любовь ликует, голубок с голубкою воркуют…»⁵       Жека переходил от залихватских песен к грустно-лирическим в одно мгновение, без пауз и настройки.       — «Ты знаешь, мама, как тяжело страдать, как хочется обнять тебя покрепче, уткнуть в тебя лицо и зарыдать, чтобы душе несчастной стало легче. Ах, мама, так хочу, чтобы опять ты, взявши за руку, меня остановила, сказала — не греши и жизнь не трать, как я хочу, чтоб ты меня простила…»⁶       Вот тут у Александра Сергеевича защемило сердце. В буквальном смысле.       — Женя… Откуда ты знаешь эту песню?       — А, научил один… человек. Мы с ним вместе по электричкам ходили, я помогал. Он на тележке был, без ног. Может, воевал. А может, поездом отрезало, я не знаю, — бесхитростно признался мальчик.       — А где твоя мама?       — Ну, откуда я знаю, — Жека пожал плечами, — дома, наверное.       — Она хоть знает, что с тобой?       — А я не нужен ей, — грустно ответил тот, — у нее личная жизнь, а я обуза. А чего? Я и сам, без мамки уже живу.       «Ему бы учиться, — подумал Александр Сергеевич, — в хоре петь или в драмкружке играть. Талантливый какой мальчишка. Только не нужный никому».       — Дядь Саша, а что за капли у вас? Вы болеете?       — Да нет, Женя… это так, пустяки. О, Данила пришел.       В замке повернулся ключ.       — Данила, тебя гость дожидается! — крикнул папа в прихожую.       — Вижу… — отозвался Дан, заметив замызганные кроссовки. — Привет, Жека, — сказал он, заходя на кухню. Пожал торжественно протянутую ему ладошку. — О, у вас тут борщ.       — Руки! — грозно заявил папа.       — Куда от тебя денешься…       Дан отправился в ванную, Жека потопал следом, встал в дверях.       — Тебе тут Ворон передал, — покопавшись в кармане, вытащил мятую бумажку и несколько конфет. Бумажку он протянул Дану, а конфеты сунул обратно.       Номер телефона и имя — «Виталик». Спасибо, Серега. Позвонить, что ли, прямо сейчас? Начало девятого, норм. Дан отправил Жеку на кухню, но тот отправляться не захотел, сказал, что ему пора, крикнул в сторону кухни, что «борщ был чума — хавчик по высшему разряду, спасибо, дядь Саш». У двери он натянул кроссовки, взял куртку и исчез как ветром сдуло.       Дан взял телефонную трубку и ушел в комнату.       Виталик отозвался сразу, как будто ждал звонка.       — Ты от Ворона? Приходи сегодня в «Два кирпича». Часов в двенадцать. Там побазарим. Только не опаздывай, мне потом работать.       — Где это?       — На Гагарина, рядом с торговым центром. Там найдешь.       — Понял. Приду.       Это было недалеко, если быстрым шагом — минут двадцать. Дан вспомнил, что как-то мимо этих «Кирпичей» проходил, еще подумал — во креатив у кого-то через край льется. А то, что не придется вечером сидеть и пялиться на чертов фонарь, это просто здорово. Лучше вообще уйти из дома пораньше на пару часов. После вчерашнего сеанса потусторонней связи Дану было не по себе в собственной комнате. А разговор с Танькой отложим на завтра. Так даже лучше.       Ладно, теперь можно и борща поесть. И заодно придумать, что сказать папе по поводу ночной прогулки.