Мой лучший враг

Впервые позволю себе впихнуть два последних саунда прямо в текст, агрессивно настаивая под них слушать на повторе те части главы, под которых их писала и которым они предназначены.  Пока начинайте с первого и второго. Soundtrack – Lana Del Rey «Young And Beautiful» Lana Del Rey - Piano Cover «Young and Beautiful» Abel Korzeniowski «Come, Gentle Night» Clint Mansell feat. Eliot Sum «Creep» Драко помнит, как это началось. Ему одиннадцать, на нем мантия на заказ с платиновыми застежками и прическа – волосок к волоску, на которую мать любуется так, будто пытается найти там свое отражение. На платформе многолюдно, пахнет знойной пылью, и поезд вот-вот тронется, уже выкашливая комки пара, а потому Драко неловко уворачивается от родительских поцелуев, боясь, что кто-то увидит, и впервые ступает на порог Хогвартс-Экспресса. Он уже слишком взрослый для всяких сентиментальностей, но все же, помедлив, быстро машет рукой маме и ухмыляется отцу, у которого на него большие надежды. И Драко не сомневается, что сможет их оправдать. Он быстро находит Крэбба и Гойла, хотя, вернее будет сказать, это они находят его – терпеливо ожидают в проходе, едва ли позволяя свободно пройти другим первогодкам, пока не придет их король, которому они начали служить еще летом, и Драко кажется – это и есть дружба. Для полноты картины не хватает еще одного элемента, а потому Драко идет, открывая одно купе за другим, и его рука дрожит. Они пытаются найти лучшее места – вот как это выглядит со стороны, и Драко хвастливо что-то рассказывает своей новоиспеченной свите, но его ладони потеют, а накрахмаленный воротничок больно впивается в пульсирующую жилку на шее, ведь предвкушение, а скорее, опасение не покидает его. Конечно, он, наученный отцом, не выдает своих переживаний, хоть его и волнует, что вот-вот за одной из дверей он найдет того, кого уже мысленно записал к себе в друзья. Может, даже в лучшие друзья и совсем не в том смысле, как Крэбба и Гойла, которые слишком туповатые, чтобы стать ему ровней. Он ищет Гарри Поттера, но об этом, конечно, пока никто не знает. Даже мать, у которой были совсем на него другие надежды. Она всегда хотела, чтобы Драко нашел себе настоящих друзей по зову сердца, а не из-за выгоды, но сейчас все это кажется глупостью и женской блажью, как часто приговаривал отец. В какой-то момент кто-то настежь распахивает дверь в тамбур, и до Драко доносится запах улицы, пара поезда, а еще сладостей, и одну из них ему удается даже стащить прямо под носом тучной старухи из проезжающей мимо тележки, которую та выкатывает перед собой животом. Это запеченное яблоко в глазури, и Драко его победно сжимает в ладони, что Крэбб и Гойл встречают приглушенным и одобрительным хохотом. Он понимает, что мог бы и заплатить, и на секунду мысль об этом тупой иголкой входит под ребра. Но осознание того, что теперь он крутой и все ему сходит с рук, бодрит, а потому Драко довольно ухмыляется и звучно откусывает кусочек, маша лакомством вслед ничего неподозревающей продавщице, пока Грег и Винс уже едва не катаются по полу, значительно переигрывая свою роль. - В Хогвартсе за такие проделки тебя бы уже наказали, - слышит он поучительный девичий голос, и на секунду замирает, застигнутый врасплох. – Не думаю, что это лучшая идея – воровать в первый же день. Драко хмурится, понимая, что его маленькую пакость заметили, а еще посмели отчитать прилюдно, а потому, нацепив на себя одну из своих фирменных усмешек, с бравадой оборачивается. Конечно, он не ждал, что увидит кого-то из профессоров. Он знал, что встретиться с кем-то из них по прибытии, но все же был в этом не уверен, а потому яблоко чуть трясется в его руке, и ему приходится сжать пальцы так, что то мелко крошится и забивается под ногти. Ладонь чуть расслабляется, и пара крошек оседает на полу, а может, и на уродливых туфлях спереди, и он разве что облегченно не смеется, когда видит ту, кто посмел разрушить такой момент. Лохматая, зубастая, до ужаса самоуверенная девчонка-ровесница стоит перед ним в мантии нейтрального цвета, что говорит – она такая же первокурсница, как и он, но наверняка метит в Хаффлпафф, раз такая тупая, чтобы сметь ему перечить. И все же он не знает, чего от нее ожидать, отчего ему совсем немного, но страшно. - Кажется, я слышал чей-то писк, - манерно растягивая слова, применяет Драко все свои актерские способности, скользя взглядом по проходу за ее спиной, в котором сейчас только они четверо, не считая глупой продавщицы, не способной уследить за товаром. – Крэбб, Гойл, мне показалось? Или из клетки вырвался надоедливый пикси?! Девчонка хмурится, будто смотря в самую его душу этими своими огромными глазами. Его ладони потеют (ведь что это она - молчит?!), а за воротником чешется, но все же его друзья смеются, и он расслабляется, еще раз презрительно окидывая взглядом задавалу. Которая, поджав губы, смотрит на него так, словно лишена всякого чувства юмора. Правда, в этот момент он почему-то чувствует, что его лишен он. К счастью, задавала и в правду затыкается - вихрем пролетает мимо, едва касаясь его плеча своими растрепанными волосами (они одного роста, и Драко это не нравится). А после скрывается за дверью, ведущей в тамбур. Он все еще немного раздражен и потому нервно чешет шею. Но слова о том, как он ее уделал, воодушевляют, а потому Драко вмиг забывает о своем небольшом фиаско и продолжает поиск, чтобы найти того, кто был им избран. Удостоен стать его лучшим другом. Драко находит Гарри Поттера в одном из ближайших купе в компании какого-то рыжего отребья в старом свитере и узнает в том Уизли – отпрыска убогой семейки, о которой он уже был наслышан от отца. «Увидишь кого-то слишком рыжего и нищего – знай, это один из них, предателей крови, - презрительно улыбаясь, говорит ему папа из воспоминания. – Он не достоен и взгляда твоего, Драко. Никогда не смей назвать кого-то из подобных ему своим другом». Драко хочет оправдать доверие отца – у того на него большие надежды, помните? А потому говорит что-то уничижительное в адрес своего будущего однокурсника и, наверняка, хаффлпаффца, и переводит взгляд на Поттера, чувствуя себя крутым, как никогда. Но что-то идет не так, и в момент, когда Драко протягивает руку Гарри, а с его стороны слышит лишь тишину и видит его холодный взгляд, все рушится. Не то чтобы он жил мыслью подружиться с самим Гарри Поттером, но все же отец был бы очень доволен, если бы у него получилось. Отец много раз говорил, что такое знакомство не помешало бы для осуществления его планов… которым, похоже, уже никогда не было суждено сбыться. Ведь в тот же миг, когда Драко опускает руку, не встретив ответного жеста, Поттер автоматически перекочевывает из разряда потенциальных лучших друзей в ранг злейшего врага. Разочарование – слишком мягкое слово, чтобы описать чувства Драко в эти секунды. Он в настоящей ярости, но все же пытается не терять лицо и какое-то время продолжает теперь уже бессмысленный разговор. Ему не нравится, как презрительно на него смотрит Уизли, теперь кажущийся слишком крупным для своего возраста (может, поэтому его Поттер выбрал в друзья?), но еще больше не нравится, что в этот миг, когда, кажется – унижение и так велико, он внезапно чувствует эти мерзкие щекочущие волосы затылком, а после видит ее – ту, кто бесил его еще минутами назад. Ту самую зазнайку с писклявым голосом и сеном на голове, которая, похоже, все видела. Стоит ли говорить, что она ему сразу не понравилась?! Ожидаемо, что та, как и Очкастый с Вислым проходят не на Слизерин – слишком большая роскошь учиться там, если твои мозги едва ли поместятся в спичечный коробок, как ни укладывай. Но все же досадно, что это не Хаффлпафф, а потому он снова терпит маленькое фиаско, наблюдая, как и шрамованный, и нищий, и задавала садятся за стол Гриффиндора, что хоть и не Когтевран, где хотя бы учились пара друзей отца, но все же не так плохо, как барсучье тупое логово, больше всего подходящее им. Драко расстроен, но все же храбрится, а потому все первые дни наводит справки. Но ему ненужно никаких дополнительных сведений, чтобы узнать - Гермиона Грейнджер (так зовут воображалу), которая иногда липнет к Поттеру с Уизли, невероятная всезнайка, а еще - грязнокровка, что все усложняет в момент. Он снова унижен: грязнокровка – лучшая в учебе. Она и так превзошла его, ведь Поттер позволяет ей с ним общаться, ну а уж с этими ее дурацкими книгами наперевес, каждую строчку которой она будто бы заучила наизусть, и подавно. Ведь уже с первого урока становится очевидно, что она знает куда больше него, что она все знает куда лучше их всех, а потому цель стать лучшим учеником, хотя бы тут оправдав надежды отца, тает, словно та липкая глазурь с запеченых яблок, ни одно из которых он теперь почему-то не берет, предпочитая другие фрукты. Какое-то время ему доставляет факт того, что с Грейнджер никто не хочет дружить. Что даже Уизел, верный пес Поттера, позволяет себе за ее спиной отпускать в адрес той пренебрежительные замечания. Но все меняется к концу первого года, когда он внезапно узнает, что та помогла Поттеру с Уизли вывести на чистую воду Квиррелла, а еще стать гребаными героями школы (и это он еще даже не упоминал успехи очкастого в квиддиче!), а потому Драко по-настоящему подавлен. И хотя он вслух не раз говорит, что это полное дно – дружить с кем-то из предателей крови, все же мерзкий червячок зависти и обиды поселяется в нем ведь, выходит, даже надоеда-грязнокровка достойна руки Поттера, а он – нет. Даже она теперь зовется героиней школы, в то время как он каждый раз будто бы сжирает шмат грязи, слыша это от кого-то, стоит лохматому облаку волос пронестись мимо и снова задеть его. Отец в бешенстве – Драко не оправдал ни одной его святой надежды на этот год, но хотя бы крестный его подбадривает. Насмехается над Поттером с Уизелом, унижает прилюдно Грейнджер и поощряет Драко, который в тайне от друзей, по ночам штурмует учебники и делает в этом настоящие успехи, показывая блестящие результаты на зельеварении. Хотя бы тут он стал лучшим. «Молодец, Драко, - хлопает его по плечу Снейп, нисколько не кривя душой, что раздувает грудь Драко так, что на той едва не лопаются пуговицы. – Ты все делаешь правильно, остальным стоило бы брать с тебя пример!» Северус говорит это и на первом, и на втором курсе, когда Драко снова обретает чувство важности. Ведь теперь его оценки значительно выше, чем у остальных, благодаря летним занятиям с репетиторами. А потому он уже даже идет вровень с выскочкой, которую наконец-то выше на целый дюйм (и это не считая ее хоть и низких, уродливых, но все же каблуков!) и о которой, сам того не желая, злобно трещал матери с отцом все каникулы, а те, словно в знак поощрения за откровенность, посвящали его во взрослые дела. Вернее, отец его уверял, что скоро все изменится, что ни одна из грязнокровок не встанет на его пути, а потом он узнал про Василиска, узнал про тайный план отца и еще про дневник, который, как он видел, тот успел подложить в котел мелкой Уизли – столь же рыжей и уродливой, как и ее нескончаемые братья. Наверное, его родители не хотели, чтобы он был в курсе таких вещей, но Драко внимателен, а еще умеет оказываться в нужных местах и вовремя навострить слух, и потому факт, что Темный Лорд вот-вот возродится, вселяет в него ровно столько же трепета, сколько и ужаса. Но Драко быстро об этом забывает, его это не заботит, ведь в тот, второй год, он становится ловцом команды Слизерин, и отец, наконец, доволен. Драко, правда, талантлив, и всегда знал об этом, а потому у него, у них всех них – лучшие метлы в знак веры в их будущие победы, так что недоумку Поттеру остается лишь сосать. Он сжимает дверко трясущимися пальцами и предвкушает, как придет на поле в самый разгар тренировки Говногриффиндора и заявит о своих правах с легкой подачи руки Снейпа, выставив любовно наполированный бок новенького Нимбуса прямо перед носом Поттера. Но, уже завидев привычное облако лохматых волос, всегда сулящих неприятности, понимает: его надеждам не суждено сбыться. Грейнджер, которая в этом году по-прежнему несносна в своем умении уделывать его во всем (она все же обошла его по всем предметам, кроме зельеварения!), хлестко говорит свою горькую правду. Произносит прилюдно, выпучив на него эти свои глаза цвета дерьма, что отец купил ему место в команде, подарив лучшее из возможных оснащение всем игрокам. А потому Драко не остается в долгу, ведь помимо прочего он, в самом деле, талантлив, а она не верит в такую очевидную истину, и ему обидно. Он впервые произносит теперь уже свою бесспорную всем правду вслух – называет ее грязнокровкой, хоть мать постоянно учила не делать этого. Но что до ее советов, когда он видит такой эффект? Грейнджер бледнеет, а еще почему-то молчит, хоть он и ждет ответа, а может, и оговорки, что он все же… талантлив. В то время как ее дружок Уизел пытается вступиться за нее, да выставляет себя еще большим придурком, глотая слизней на ходу от сработавшего против него самого заклинания. Мерлин, как прискорбно быть бедным и ходить со сломанной палочкой. Драко доволен собой – наконец-то он по-настоящему уделал их всех, реально превзошел ее вне всяких оценок, ведь те можно исправить, а ее грязную кровь - нет. А потому он смеется над ней вместе с остальными слизеринцами, чьи надежды только что оправдал, и все же… Все же ему в какой-то миг, когда он замечает слезы Грейнджер, становится ее немного… жаль? Тень сомнения поселяется в этот момент, но укоренятся в период рождественских каникул. Родители спорят за стенами спальни: мать умоляет отца прекратить это, но тот не сдается. Тот обещает, что все изменится, что их семья станет по-настоящему великой, когда поможет Темному Лорду вновь обрести силу, но по всхлипываниям мамы Драко понимает – она не верит ни единому его слову. Он одинаково любит и отца, и мать, но все же с последней у него особенная связь. Ведь у нее на него хоть и свои надежды, но она хотя бы не осуждает его в слабостях, а потому хранит его секрет – любовь к цветам и детское желание платить эльфам. Наверное, поэтому, мучаясь угрызениями совести, в какой-то момент Драко посреди ночи неловко заявляется в ее розарий и молча помогает той опрыскивать цветы оживляющим зельем, чего не делал с самого начала учебы в Хогвартсе. Они молчат, суетясь над бутонами, но он знает: ей важно быть с ним сейчас, когда она с этими своими розами будто одна против всего мира. Мира, которому теперь принадлежит Драко и в котором больше нет никаких цветов, но который уже ему не слишком нравится. Он понимает – мама все еще бережно хранит в сердце собственные надежды на его счет, о которых отец вряд ли догадывается, и верит в совсем другое будущее – в то, что все волшебники могут жить дружно, в то, что эльфам, правда, нужно платить, в то, что людей любой крови нельзя считать ниже себя и называть грязнокровками. Драко не хочет принимать эту ее правду – ему от нее неловко так, что он впервые ощущает, как прошлогодняя пижама жмет, ведь он чувствует - она ждет от него спасения, обронив пару осторожных фраз насчет Поттера, Уизела и Грейнджер, которые уже однажды смогли помешать Темному Лорду стать кем-то большим, чем просто мрачным воспоминанием, от которого та вот уже много ночей подряд сбегает в розарий, мучаясь от бессонницы. Она не говорит, но ждет, что Драко что-то сделает, и он, вспомнив про розы и совершенно не ожидая того от себя… дает ей это. Конечно, на словах Драко туманно намекает однокурсникам, а те слушают, раскрыв рты, что скоро нечто страшное, гремящее ночами по трубам, убьет всех грязнокровок и им подобных. Он не кривит душой и даже это предвкушает, ведь еще помнит дуэль с Поттером, когда тот внезапно заговорил на Парселтанге, из-за чего, к радости Драко, стал изгоем даже среди своего гребаного Гриффиндора. Но все же всегда на подкорке сознания маячит уставший и молящий взгляд мамы, с которой ему никогда ненужно было притворяться, пытаясь стать кем-то великим – другим, а вскоре Драко и вовсе понимает, что Снейп… одобряет ее просьбу. Что он откуда-то про нее знает и потому прозрачно намекает посмотреть книги в запретной секции в особенном разделе и сделать выводы. И хотя Драко противится этому, но все же, наблюдая за всеми реальными ужасами, творящимися в Хогвартсе, трусит, а может, и храбрится, когда решается. Решается на одном из уроков, когда уже даже не было радостно, что святое трио ходит в изгоях, вырвать лист из недавно добытой книги и нацарапать на нем название того чудовища, о котором Грейнджер пыталась так много узнать, но ни разу не заглядывала в запретную секцию, хоть и вечно ошивалась где-то рядом, как Драко видел. Он почти ненавидит себя за то, что подсовывает эту записку под ее все еще лохматую голову, и его по-настоящему разрывает от этого поступка, в котором он ощущает себя слабым. Ожидания отца… он же их снова не оправдывает? Но лишь крепкая рука крестного, легшая на его плечо, уверяет, что Драко все сделал правильно. Что он хотя бы не обманул его надежды. Надежды Снейпа. Летом перед третьим курсом Драко все еще думает, правильно ли тогда поступил. Он, мучаясь, ковыряет в кровь заусенцы и иногда до рези перед глазами оттягивает волосы, надеясь вырвать из головы клок-воспоминание о своем гребаном благородстве, узнай о котором слизеринцы – и он не оправдает их надежд. Узнай о котором Поттер, Вислый и Грейнджер – и он на дне. Ему настолько по-детски стыдно от одной только мысли об этом, что Драко не признается даже матери, что сделал это – помог Грейнджер, а значит – Поттеру узнать, какое существо вселяло страх в студентов и преподавателей замка. Но мама понимает, она всегда все понимает даже без слов, и в какой-то момент ее мягкая рука ложится ему на спину, а Драко узнает – она совсем немного, но достаточно, чтобы лавировать в их сложных отношениях с отцом, умеет читать мысли. Чему ее научил крестный в тайне от Люциуса. По ее словам, это помогает ей жить в том неправильном мире, в котором она разочаровалась еще в год его рождения, когда Темный Лорд пал, обманув ее надежды, а ей пришлось скрывать это. И Драко загорается новой идеей – научиться тому же. Он надеется, пересаживая розы в новенькие горшки с помощью эльфов, которым теперь отказывается платить, а они ему помогают без всякой на то причины (глупые), что это поможет и ему – скрывать свою неудобную правду так искусно, что никто из школы ни за что не догадается. Но это не главная причина. Главное то, что тогда он сможет узнать – догадалась ли обо всем Грейнджер, о которой он теперь думает так часто, что этот страх – вдруг, она в курсе всего, вдруг, она снова лучшая? – опять толкает его к книгам. А потому Драко читает все, что есть на эту тему в библиотеке Мэнора, игнорируя призывы Блейза пойти поглядеть на сиськи, купающиеся в озере неподалеку, чем не оправдывает его надежд, но ему плевать, ведь он уже решается попросить о частных занятиях мать, которая... Отказывает. Она видит, а скорее знает, что он расстроен, и, наверное, поэтому к исходу августа в его спальню входит Северус и цедит сквозь зубы это свое предложение освоить желаемое искусство с его помощью – научиться читать мысли других и защищать при этом свои. Знание о том, что крестный – искусный легилимент, а еще – окклюмент по-настоящему волнует и восхищает, и Драко горячо обещает, что начнет немедленно, стоит им только вернуться в Хогвартс. Какой будет простор для практики! Магическая Британия взбудоражена вестями о побеге Сириуса Блэка, и Драко, желая скрыть свои же тревожные мысли и научиться этому новому волшебному навыку – владеть не только сознанием других людей, но и, как узнал, своим, весь третий курс пропадает в подземельях, обучаясь у Снейпа, который не щадит его. Кажется, тот вскрывает его наживую, вынимает из него саму душу, а потому ожидаемо замечает, как много в жизни Драко занимают Поттер, Уизли и… Грейнджер. Которая в этом году чуть вытянулась в росте, и теперь снова почти с него с этими своими вечно лезущими в рот волосами, от которых он теперь улавливает… едва ощутимый запах цветов. Что, неужели, Грейнджер начала пользоваться духами? Или это ее шампунь имеет такой сладковатый, удушливый запах?! Он каждый раз задается этим вопросом, когда встречает ее, ведь слизеринские девчонки пахнут дорогим парфюмом, где нет ни одной явной цветочной ноты, и нет, конечно, Грейнджер по-прежнему ему не нравится, не подумайте ничего такого. Даже мысль об этом мерзка и оскорбительна, и он надеется вытравить ту при первой же возможности после того, как поднатореет в окклюменции. И все же Драко начинает замечать, что девчонки существуют, а потому понемногу к исходу третьего курса тайком заглядывается на сестру Дафны – белокурого ангела Асторию Гринграсс, которая, конечно, все еще слишком мелкая для него (ей всего двенадцать, а ему, вообще-то, целых четырнадцать!), да и вообще, учится на Когтевране, что как бы не очень, а потому Драко быстро перегорает и забывает об этом своем мимолетном увлечении даже без всякой окклюменции. Но совсем не против, когда ее старшая сестра, которая уже носит лифчик, хоть и в отместку Тео, но поглаживает коленом его бедро на уроке, что замечает Грейнджер, потянувшись за упавшим пером, а потому, покраснев, резко подскакивает и отворачивается к своей писанине. Кажется, забыв, что юбку нужно одергивать после таких стремительных действий, а ее длину принято увеличивать, когда вырастаешь из нее. Драко едва ли волнует этот факт, как и то, что Грейнджер, в отличие от Дафны, не носит лифчик, хоть уже и пора. Но все же он не может оторвать взгляда от молочной кожи ее оголенного бедра с белесыми редкими волосками, и неряшливость грязнокровки сейчас даже не забавляет его. Он уже какое-то время чувствует, как в нем просыпается мужчина, когда ему удается долго поглазеть на чьи-то оголившиеся от резкого движения или наклона женские ноги, в этом году так часто цокающие каблуками по каменным коридорам. И этот миг – не исключение, ведь Дафна гладит его по бедру и настойчиво касается того коленом, а потому Грейнджер, на которую он пялится, не в силах посмотреть на Гринграсс, уделывает его снова. Вскоре Драко чувствует, как в районе паха приливает кровь, лицо по-настоящему горит, а на лбу выступают капельки пота так, что он наконец отводит глаза и пытается сосредоточиться на Флитвике. И хотя он уже не смотрит и будто бы даже увлечен уроком (конечно, нет), но отчего-то все еще вспоминает молочную кожу Грейнджер, в то время как Дафна продолжает свое движение, наверняка в этот момент пялясь на Нотта. Все внутри леденеет, и вот Драко уже в настоящем ужасе, ведь, похоже, у него только что случилась первая в жизни эрекция в неподходящем для того месте. Пока он смотрел на ту, кто точно этого не достойна. У Грейнджер по-прежнему большие передние зубы, нечесаные пушистые волосы и тощие бедра, не говоря уже о ее бесящем всезнайском характере, что уже само по себе антисекс. Но у Драко стоит, а потому в какой-то миг, когда Дафна, пройдясь ладонью по штанине, почти хватает его за член, он резко вскакивает и вылетает с урока, сгорая со стыда. Ему настолько тошно от этого - как теперь реагирует его организм на любую девку, даже на Грейнджер (только не Грейнджер!), что ему становится стыдно продолжать занятия со Снейпом, который бы, даже часами позже на уроке почти увидел все. И увидел бы точно, не поставь Драко впервые в жизни железобетонный ментальный блок, что тот встречает одобрительной и ликующей усмешкой. Драко понимает, что у него получается, и остается совсем чуть-чуть, чтобы научиться проникать в сознания других людей. Проникать в Грейнджер совсем не в пошлом смысле, хоть мысль об этом и мелькает в его мозгу при воспоминании о ее коже, за что Драко себя ненавидит. Что, если крестный это увидит? Что, если он впервые не оправдает его надежд, не говоря уже о полном крахе тех в глазах отца, который на него уже будто бы даже не надеется после систематических проигрышей Поттеру?! Драко трусит и почти плачет, не в силах спрятать свой страх даже внутри себя с помощью окклюменции, а потому сначала увиливает от уроков под дурацкими предлогами, а потом просто перестает приходить на них, боясь, что Снейп увидит и все расскажет родителям. Что тот поймет и прямо-таки выложит отцу, что теперь грязнокровка Грейнджер… начала для него существовать. «Ты взрослеешь сын, - кажется, так уже перед поездом начал отец их первый в жизни неловкий разговор несколько месяцев назад. – Вокруг много красивых девушек, но… - скользит он в воспоминании взглядом по магглянкам, которые даже не знают о существовании другой платформы. – Ты же понимаешь, с кем ни за что не надо якшаться? Мне же ненужно напоминать тебе о грязнокровках, Драко?» Конечно, в этом нет необходимости, и отец, видимо, все же по-прежнему надеется на него. А Драко сейчас так тупо снова не оправдывает его ожиданий, когда каждый раз, встречая ее, невольно останавливает взгляд на ногах Грейнджер, и едва не плюется ядом в ее сторону, становясь по-настоящему жестоким. Ведь она даже не носит каблуки. Да и ноги у нее не слишком-то… ровные. Не говоря даже о том, что та не пользуется чарами депиляции, как все остальные девчонки с его факультета, наученные быть красивыми с детства, а еще по-прежнему удушливо пахнет цветами. Которые снова существуют в его жизни с ее бесконечными и по-прежнему лезущими в рот при каждом столкновении волосами, что снова и снова будто сковыривает его почти зажившую ранку-тайну о любящем растения слабом себе, и это лишь подчеркивает – теперь она, в самом деле, для него существует. И если сначала это «существование» имеет безобидный характер, то потом, когда Грейнджер смеет поднять на него руку – по-настоящему ударить, а Драко почему-то не отвечает и даже никому не жалуется, он понимает – теперь она не просто для него «существует». Он ее… замечает. Замечает ее всюду, обращает внимание на нее всю, а не просто на абстрактный воняющий неизвестными ему цветами образ без пола, таскающийся всюду за Поттером, которому он имел неосторожность помочь тогда, на втором курсе. Но что, если он все же помогал… не ему? Что, если он не пытался поступить правильно в идиотском благородном порыве и тем самым даже не соответствовал надеждам матери, а помогал… ей? Теперь, когда Грейнджер его безвозмездно ударила, а у него днем ранее на нее, к сожалению, встал, эта мысль уже не кажется Драко дикой. Ведь у него, правда… случилась эррекция. У него на нее по какой-то непонятной иррациональной причине встал. И шлюха-Дафна была в тот миг ни при чем, как бы он ни пытался упрямо спихнуть всю вину на Гринграсс, которая, по слухам, уже даже успела отсосать Нотту, едва закончив с его, малфоевской, штаниной, а еще позволила тому потрогать себя в таких местах, какие Драко пока и не снились. Тем летом, между третьим и четвертым курсом, все становится только хуже. Драко просыпается посреди ночи в холодном поту и обнаруживает снова и снова поллюции, всегда некстати пачкающие трусы, которые он только едва успевает надевать после вечернего душа. Он не помнит, что снится ему в те знойные ночи, когда ни распахнутые окна его спальни в Мэноре, ни охлаждающие чары не могут унять его жар. Но очень рад этому, ведь сомнения, словно лохматые пауки с головами Грейнджер, едва не заполоняют его сознание, которое теперь ему удается из-за страха и ужаса контролировать даже без всяких уроков окклюменции. Снейп, должно быть, гордился бы, узнай, как он преуспел. Но его надежды точно рухнули бы, будь тот в курсе, почему. А потому, в желании прекратить это наваждение и отвлечься, Драко все же решает узнать, что же Забини имел в виду, зазывая его на «сиськи» годом ранее. Он хочет оправдать хотя бы надежды Блейза, который пока точно ничего не знает про то, что сжирает его по ночам и заставляет пачкать белье, а потому по-прежнему считает Драко крутым, да не слишком. Раз тот не ходил за ним прошлым летом к озеру. Но теперь Драко даже интересно, насколько правдивы его скромные познания о девчонках, от которых кровь приливает ко всем местам, и он начинает ходить с Забини на местячковый пляж, что означает – поглазеть из-за кустов на каких-нибудь магглянок парой годов старше себя, плескавшихся в ручье. Иногда и вовсе без одежды. - Ты уже успел присунуть кому-то, Драко? – в их первый поход возбужденно спрашивает Блейз, не сводя блестящего взгляда с какой-то рыжей девки, так напоминающей Уизелетту, что Драко от этого хочется блевать. – Слышал, ты сосался с Дафной. Неужели у тебя с ней… было? Драко не узнает Забини. Обычно спокойный, немногословный и вечно выдающий в себе этакого напыщенного аристократа в присутствии девчонок Блейз, теперь по-детски так взволнован от этого их первого интимного разговора, что его голос дрожит. И все же он ведет себя увереннее его, разве что не высовывая голову из укрытия, и даже почти не удивляется видам, открывающимся перед ним. В то время, как у Драко уже неуверенно стоит, из-за чего он мучительно краснеет, но все же не может отвести глаз от округлившихся фигур магглянок, на которых отец завещал ему не смотреть. Это почти как пялится на Грейнджер, что одной с ними крови, а потому член напрягается чуть больше, хоть и обязан опадать, а потому Драко снова будто жрет грязь или дерьмо, в то время как Забини, без всяких угрызений совести, наслаждается ситуацией так, словно смакует какие-то недавние воспоминания. «Наверное, у того точно что-то было», - досадливо думает Драко, и вот ему уже по-настоящему неловко и даже обидно, что он не то что никому до сих пор не «присунул» в свои почти пятнадцать – даже до сей поры ни с кем не целовался с языком. Даже с Паркинсон, которая вроде бы и готова, но по ощущениям ему, как сестра, а тем более с Дафной, от воспоминаний о которой теперь ему становилось противно, как и от ее сестры, про которую так часто и навязчиво рассказывала мать, что это уже стало надоедать. Нет, не то, чтобы ему не хотелось никого целовать из всех многочисленных девчонок со Слизерина или хотя бы с Когтеврана (хотя, если уж быть совсем честным, правда, не хотелось). Просто долгое время его это, по-честному, не слишком заботило, а в этом году, ровно до последнего школьного месяца, он был увлечен изучением окклюменции, не говоря еще о том, что у него было слишком много грандиозных творческих планов, как бы насолить Поттеру, Уизли и... Грейнджер. Которую с недавних пор он ненавидит чуть больше из их злополучной троицы по понятной причине, сейчас опавшей в штанах. Сильно больше. Особенно на фоне того, что теперь каждый ее взгляд, брошенный в его сторону, имеет для него значение. - Конечно, у меня было! - криво ухмыльнувшись, в итоге врет Драко высоким голосом, когда молчание затягивается, а Забини даже отрывает взгляд от веснушчатых сисек, которые вживую Драко и не трогал ни разу. – А у тебя? – тут же находится он, желая выпихнуть все эти навязчивые взгляды Грейнджер из своей памяти. - Слышал, с Паркинсон все на мази?! Он уверен, что Панси и под прицелом палочки не дала бы тому – никому из них, потому как в тайне уже давно сохнет по Нотту, хоть на людях и изображает интерес к Драко. Но все же он считает, что лучшая защита – это нападение, а потому деланно усмехается, будто прокручивая момент, которого никогда по-настоящему и не было. Хоть и достаточно осведомлен, как это бывает, от ребят со старшего курса и из книг, которые мать иногда читает, мысль о чем каждый раз заставляет Драко краснеть, стоит ему наткнуться на какой-нибудь распахнутый фолиант с «оплотом звенящей мужественности, бороздящей просторы розового бутона сладострастия» на столике в саду. - У меня тоже, - в итоге, моргнув, врет Блейз – точно врет, ведь его щеки совсем немного краснеют, а кадык разве что не подступает к подбородку. Драко мысленно улыбается, но в этот момент та рыжая магглянка поворачивается лицом к ним, а потом, похоже… замечает их. Они с Забини синхронно падают на колкую траву и, кажется, одинаково не дышат, молясь, чтобы их не раскрыли. Но слышится звонкий женский смех, который вскоре удаляется и окончательно стихает, а потому Драко расслабляется. Ну и ну. Кто бы мог подумать, что глазеть на девчонок так… опасно. - У меня тоже никого не было, - почему-то признается Драко, снова обретя возможность дышать. Пахнет свежескошенной зеленью и тиной, а рядом весело чирикает птица, но ему хочется удавить ее. Ведь Блейз молчит, а он уже чувствует себя лузером-девственником, не способным даже магглянку завалить в постель. - А если бы было, то с кем? – к счастью, в итоге не смеется – тихо спрашивает Забини, и почему-то Драко вспоминает… облако непослушных бесящих волос. Щекочущих его шею. Даже не ноги, не бедра, а… волосы. Теперь для него не воняющие – пахнувшие в воспоминаниях цветами, каких в саду Мэнора ему уже давно по необъяснимой причине не хватает. Драко уязвлен этим новым мысленным откровением, а потому не отвечает, резко засобиравшись домой, чтобы в дальнейшем провести там целый затворнический месяц и ни разу не показаться не то что на озере - в розарии и, уж тем более, в саду. Но на Чемпионате Мира по квиддичу, когда Дафна уже открыто сосется с Ноттом, а Панси висит на Драко, но все же едва ли в него влюблена, Блейз внезапно спрашивает об этом снова. Они сидят в палатке, убранство которой похоже на гребаный дворец, и Драко в курсе, что Темный Лорд готовит нападение на грязнокровок и неверных, а потому ему уже какое-то время совсем не до девчонок. На самом деле ему уже давно не по себе и тревожно так, что теперь сны превращаются в такие кошмары, что если ему когда-нибудь и придется поменять теперь всегда сухое белье ночью на чистое, то только от страха. Конечно, на словах перед друзьями он хвастается, что теперь его отец приобретет настоящую власть, ведь он почти правая рука Темного Лорда и вообще самая значимая фигура в Министерстве, не считая Министра. Он ликует, что скоро грязнокровок не станет в их новом мире, а их головы будут трофеями висеть на стенах Мэнора, где, по словам отца, Волан-де-Морт и собирается обосноваться после возвращения. Но каждый раз ему страшно и тошно не только от этой мысли, а еще от того, что таким трофеем может стать кто-то из его знакомых – например, Томас, Криви или… сама Грейнджер. И это отравляет. Но Паркинсон навязчиво лезет с поцелуями, зыркая на Нотта, а Драко пытается той подыгрывать, и потому ему удается почти не думать о грядущем кошмаре. Хоть и приходится для этого все же применить все свои уже довольно уверенные познания в окклюменции, которой он понемногу продолжил заниматься самостоятельно, изредка прося ему ассистировать мать. Та была достаточно тактичной, чтобы не лезть в глубокие слои его разума и молчать каждый раз, когда удавалось все же увидеть что-то неправильное в его голове. Так что Драко играет роль озабоченного парня Панси и даже почти не уворачивается от ее сухих касаний губами. И, наверное, поэтому, едва только стоит той отойти от него и как бы невзначай пролить чернила на Тео, который - Драко видел - днем ранее тайком сосался с ней в стенах Мэнора, как Блейз тут как тут со своими дебильными влажными вопросами. Он в курсе, что у него с Паркинсон ничегошеньки нет, а потому хочет узнать, кто же та, кого Драко бы хотел по-настоящему... того. - Не знаю, может быть, Дафну, - в итоге неохотно отвечает он первое, что приходит ему в голову на вопрос, и Блейз понимающе хмыкает. Они оба знают, что у Гринграсс тут самые большие сиськи и что она единственная, кто позволяет те кому-то потрогать, так что эта ложь выглядит безопасной. – А ты? Забини отхлебывает из фляги, впервые пронеся на их встречу алкоголь, который Драко по-прежнему не пьет – тот слишком мерзкий на вкус, а потом отвечает: - Обещай, что никому не расскажешь. Ему становится неподдельно интересно, а потому, вмиг навострив слух, Драко подбирает под себя ногу и устраивается поудобнее на софе в надежде услышать грязную правду, которой вскоре сможет манипулировать, если Блейз вдруг что-то заподозрит за него или перестанет быть его другом. Мысль о том, что Забини после летних каникул, в течение которых они вели вялотекущую переписку, уже кто-то вроде… друга ошеломляет Драко, а потому он все же решает сохранить тайну в секрете. Без прочих вводных, чем наверняка оправдывает его ожидания, и от этого теплеет на душе. - Если ты об этом просишь, - в итоге свысока, но все же искренне откликается Драко, чуть подавшись вперед, и Блейз хмыкает. - Иногда мне кажется, что рыжая сестренка Уизела ничего, - в итоге нетвердым языком быстро признается Забини и скрывает лицо флягой, из которой снова делает большой глоток, пару раз промахнувшись языком. – Представляешь, как было бы грандиозно – оприходовать мелкую подружку Поттера, которая так давно сохнет по нему, а тот этого пока не замечает?! Но когда прозреет - будет слишком поздно! Блейз заходится в деланно зловещем смехе, а Драко в прекрасном ужасе, и уже готов забрать обещание назад: ещё никогда ему так не хотелось поделиться чьим-то секретом. Конечно, он подозревал, что у Забини специфический вкус на девчонок, но не знал, что… настолько. - Да она же мерзкая, фу! – в итоге с хохотом брезгливо отклоняется он и получает в лицо подушкой, которую перехватывает и отправляет обратно. – Почему сразу не Грейнджер, гребаный ты извращенец?! Драко не хочет, но почему-то невольно представляет, как Блейз задирает той юбку и скользит смуглой рукой по ее молочному бедру, узнавая, какая ее кожа на ощупь. Наверняка мягкая, хотя нет, конечно, шершавая. Учитывая те ее ужасные волосы. - А причем тут Грейнджер? – пьяно икает Забини, и по тому, как Драко так тупо, так по-блядски тупо замирает, понимает все. – О, только не говори, что ты бы ее… трахнул! Он это произносит, разве что не говоря через громовещатель, и Драко готов его убить, ведь Дафна с Ноттом на них оборачиваются, даже забывая о чернилах, пролитых Панси. - Заткнись, - шипит Драко, краснея так, что может посоперничать по цвету с гребанным гриффиндорским флагом. – Ты же знаешь, что я бы никогда и пальцем не тронул бы… грязнокровку. - Знаю, - многозначительно ухмыляется Забини, которому тупые Крэбб и Гойл уже доложили, как смачно та врезала ему по лицу, а он… не ответил. Из-за чего оба были изгнаны из его свиты на целое лето. – Расслабься, Драко, - в итоге откидывается Блейз на подушку, поведя флягой. – У нас у всех есть грязные секреты, - подмигивает он, а Драко хочется его ударить. Остается надеяться, что Забини умеет молчать. Когда все начинается, он по-прежнему взбешен, но еще и отчаянно напуган. Он видит, что Люциус уже примеряет маску, а значит – момент близок, и даже мать, до сей поры не скрывающая своего презрения к происходящему и вышагивающая рядом с таким видом, словно все Пожиратели – полное дерьмо, не возымев своим поведением результата, суетится возле него и умоляет не делать этого. И все же мама любит отца, а тот, как бы там ни было, любит ее, что она знает, а потому опять поддается на его уговоры, и впервые Драко задумывается, как это сложно – любить кого-то неидеального. Того, кто из года в год не оправдывает твоих надежд, а потому Драко обещает себе – он-то уж точно никогда не полюбит кого-то… неправильного. И поэтому в момент, когда он сначала чувствует этот едва уловимый цветочный запах, а затем - чуть не задыхается от отчаяния, встречая Поттера, Уизли и… Грейнджер, Драко с особенной жестокостью грубит тем в своей привычной высокомерной манере, и его глаза злобно блестят, особенно часто задерживаясь на последней. Распространяющей это свое теперь, как никогда, волнующее его зловонье словно по всему гребаному полю так, что ему хочется отрезать себе нос. Он не сразу замечает, но то ли Грейнджер стала какой-то мелкой… То ли он так вытянулся, раздавшись в плечах… Но ему нравится, что он уже возвышается над ней почти на целую голову, а потому, только поэтому он снова наконец-то уделывает ее – лишившую его спокойного сна и сухого белья дрянь. Но все же ему не нравится, что он замечает - хмурое лицо Грейнджер с ровным оттенком загара стало будто бы… красивее за лето. Что теперь, когда в его кармане лежит последнее, что еще может соответствовать ожиданиям отца – маска Пожирателя, она будто бы подсвечена блядским святым светом. И даже эти длинные передние зубы теперь едва ли портят ее образ, как и волосы, которые, кажется, даже расчесаны, а потому хоть и пушатся, но все же равномерно вьются до четко прослеживающейся линии… груди. Блять. Она все еще не носит лифчик, хоть уже слишком давно пора. Теперь совершенно точно… тот был бы кстати. - Не высовывай свою лохматую голову, Грейнджер, - в итоге уязвленно говорит ей Драко, заставляя себя не смотреть на ее напрягшиеся от холода соски, а потом осознает, что только что попытался ее предупредить о грозящей опасности, и ладони потеют. Вдруг, она заметила? Облизнув губы, Драко переводит взгляд на ее лицо, и теперь почти уверен: да, она заметила. Она, блин, заметила, что он пялился на ее грудь, а может, и поняла: он о ней… что это? Заботится?! - Пойдем, - к счастью, не сдает его, но и не отвечает на его выпад – лишь холодно командует Грейнджер своим дружкам, окинув его презрительным взглядом, почему-то задержавшись на его плечах, и в итоге быстро, а кажется, бесконечно медленно удаляется. Оставив того стоять в месиве грязи поля, в которой он почему-то ощущает себя впервые… чистым. Смотря на это ее гребаное свечение. В носу щиплет, Драко сжимает маску сквозь брюки, уже желая раскрошить ту, и костяшки хрустят, будто там сама голова Грейнджер, но он все еще не может оторвать от нее глаз и замечает: та в этом году не только спереди – теперь и сзади… хороша собой. И ее бедра больше не выглядят тощими, как у других однокурсниц, но их едва ли можно назвать полными. Как и ее округлившиеся ягодицы, на которые Драко пялится, все еще зло дыша, все сильнее ощущая себя сопливым подростком, кем, в сущности, и является. Твою мать. Как ожидаемо, что Грейнджер, которая старше их всех, слишком рано для четверокурсницы превращается в женщину, и теперь ей до таких, как он, мерзких сосунков, наверняка нет никакого дела. И эти ее маггловские джинсы, пояса которых едва касается Уизел в попытке увлечь ту за собой, лишь подчеркивают ее формы столь явно без всякой мантии, что Драко едва не хочется выть от досады. Ему уже тошно и обидно, что Грейнджер лапает блевотная лапища Уизела и что Драко не пьян, ведь, может, тогда ему удалось бы забыть эту мерзость и искоренить мысль - интересно, каково это быть на месте рыжего? Что, если бы вместо него это был он?! Как хотелось бы, чтобы это был… он. И от этого осознания настолько подкашиваются ноги, что никакая окклюменция больше не в силах помочь. А потому Драко вскоре ощущает на столько бурлящую в крови ненависть, что принимает наконец-то, по его мнению, правильное решение - помочь отцу и его друзьям довести до конца то безумие, что те уже начали претворять в жизнь на поле. Сейчас он готов, сейчас он искренне хочет оправдать надежды отца, и все же под ложечкой противно сосет, когда Драко неподалеку от Черной метки замечает Грейнджер и отвлекает от нее внимание, давая ложный след Пожирателям, за что рискует поплатиться головой. К счастью, а скорее, к его, мать его, несчастью, ему это сходит с рук, и теперь он уже по-настоящему сильно, по-настоящему отчаянно ненавидит Грейнджер так, что от этого сводит скулы и пальцы на ногах. Да, к началу четвертого курса, когда она, вся такая цветущая и по-прежнему блевотно ароматная впархивает в Большой зал под руку с Поттером, искренне смеясь, он больше не презирает ее, она его больше не раздражает – он просто искренне ее ненавидит, в чем убеждается каждый раз, встречая ее в коридоре и едва брызжа ядом вслед растрепанным волосам. Какого черта она такая самоуверенная и… живая? Какого черта она все еще так приятно пахнет неизвестными ему цветами, когда, кажется, все их виды есть в их саду, и он перенюхал каждый? Какого черта она такая… Драко не решается признаться даже самому себе, какая теперь для него Грейнджер, казалось постоянно теперь насмехающаяся над ним, хоть внешне это и не так. Всегда видит каждое из его унижений, всегда тут как тут, чтобы одарить его своим очередным долгим хмурым взглядом, в котором, конечно, нет и доли той силы чувств, что он испытывает... к ней. Но в котором он все же не встречает безразличия. И когда Грюм превращает его в хорька, мысль Драко о неравнодушии Грейнджер только укореняется, а скорее, расцветает надеждой в сердце, ведь она почему-то не смеется и, кажется, по-настоящему обеспокоена. А потому едва не порывается выступить вперед, в ужасе крича, чего никто в поднявшемся гаме не слышит и за что Драко совсем немного, но ей благодарен. В итоге его влечение, которому он уже не в силах противиться, растет пропорционально тому, как портится его характер, что очень скоро замечает Паркинсон, которая почему-то упорно играет роль его главной подружки, хоть и не спешит с ним целоваться с языком, даже когда Драко однажды пытается. Просто он видит, что все делают это - даже девственник или уже не девственник Забини, крутящий роман с кем-то с Когтеврана, и ему как бы тоже надо. Но все же целовать Панси – это по-прежнему как наводить шашни с собственной сестрой, а потому он рад, что та его отталкивает, и они оба, смеясь, обещают друг другу, что пытались это делать в первый и в последний раз в жизни. Как и позже клянутся после перепалки с Уизелом, который вытянулся настолько, что раскрасневшаяся от злости Паркинсон едва не дышит ему в пупок, что их первый поцелуй, как и последний, точно не будет с кем-то из предателей крови. Не говоря уже о грязнокровках. А потом в школу прибывают делегации из Шармбатона и Дурмстранга, и, ожидаемо, вскоре Поттер снова становится гребаным избранным – полноправным участником «Турнира Трех Волшебников», к которому Драко, конечно, совсем не хочет иметь отношение. Стать звездой школы, рисковать жизнью ради победы под восторженные крики девчонок и, может, даже Грейнджер – конечно, разве он может, смеет об этом мечтать, когда на него возложено столько надежд совершенно иного толка?! Куда, к сожалению, не вписывается ни одна его собственная. И все же его задевает, что святой Поттер обходит правила, и ему опять все сходит с рук, а потому Драко пытается подружиться с Виктором Крамом, и, кажется, ему даже удается настроить того против очкастого педрилы. По сути, Виктор проявляет к нему интерес, только когда он что-то тому рассказывает про кого-то из золотого трио, намеренно избегая в разговоре Грейнджер, которой и так в мыслях Драко чересчур много. Не хватало, чтобы еще на языке звучало ее кошмарное имя. Пусть и нарицательное. Но в какой-то момент, когда он по привычке зло науськивает болгарина за ужином, а тот опять хмуро пялится на стол Гриффиндора, что делает в последнее время особенно часто, Крам внезапно спрашивает: - А эта девушка рядом с Поттером… Как ее, говорите, зовут? Гармивона?! Вилка звонко падает на стол, пальцы коченеют, а потом сжимают скатерть, когда Драко осознает, на кого все это время пялился Виктор. - Да… Невыносимая задавала, а еще грязнокровка, - кое-как собравшись, выплевывает себе под нос Драко и замечает, как та задорно смеется, положив руку на плечо Поттера. – Позорно с такой якшаться. - Но Гарри же делает это? – задумывается Крам, и Драко замечает, как его глаза блестят, когда Грейнджер подается вперед грудью, в которой уже уверенная двойка, а потом перекидывает назад эти свои вьющиеся локоны, будто бы выросшие еще на пару дюймов и теперь струящиеся по ее шее ниже лопаток. – Они что, встречаются? Драко как раз хочет отпить тыквенного сока, когда тут же давится от застигнувшего его врасплох вопроса болгарина. Он никогда не думал о Грейнджер в таком ключе. Что та, обвесившись этими своими книгами, словно защитной броней, может с кем-то… встречаться. Но эта мысль уже не кажется ему странной, ведь он замечает, как иногда приобнимает ту Уизел или Поттер, и это бесит. - Нет. Конечно, нет, - в итоге находится Драко, позорно утираясь салфеткой и словив многозначительный взгляд Забини, который под столом изображает секс, косясь на Грейнджер. – Никто бы не стал путаться с… ей подобной. Он говорит это не слишком уверенно, особенно на фоне того, что Блейз уже беззвучно корчится в оргазме, выпуская из палочки сноп водяных брызг, а потому, когда Крам, с недоверчивой усмешкой вскидывает на него бровь, чувствует себя настоящим идиотом. С тех пор они не разговаривают ни разу, и Виктор будто бы его даже избегает, садясь подальше в Большом Зале, что, безусловно, бесконечно злит Драко. А потому он, разочаровавшись в Краме, не может не задирать Поттера с Грейнджер и даже выдумывает целую кампанию в поддержку Диггори, по которому, как он видит, роняет слюни младшая Гринграсс. Драко больше не испытывает неприязни к этой теперь не такой мелкой девчонке, как, впрочем, и симпатии: его уже сильно и очень навязчиво заботит другая, куда менее красивая и куда более зубастая задавала, которая, сама того не подозревая, разрушила его дружбу с Виктором, а может, и саму его жизнь, и мысль об этом опять выбивает из колеи. Ведь… какого хрена?! С каких пор она вообще имеет для болгарина ценность куда большую, чем… он?! С каких пор она имеет значимость для Драко?! Дни проносятся крошащимся календарем, приближающим зиму, а он все еще пытается анализировать – что в ней такого? Что? Раз самый популярный парень не только в стенах их школы – в разрезе целой гребаной Магической Вселенной, ведет себя, как полный кретин, в присутствии Грейнджер, и каждый раз немеет, стоит той пройти мимо и взмахнуть этими своими проклятыми локонами?! А потому Драко сам того не хочет, но продолжает ее изучать, чтобы найти хоть какой-нибудь еще изъян в обход кошмарным зубам и крови, которых все же недостаточно, чтобы оттолкнуть от нее Крама. Чтобы отвадить Драко. Попытки тщетны, и каждый раз он попадается в собственную ловушку и не без трепета задерживается взглядом на округлившихся бедрах, то обтянутых простыми маггловскими джинсами, то выглядывающими на уроках из-под блядской короткой юбки. Очерчивает глазами линию округлившейся за лето груди, где теперь, к сожалению, есть лифчик, что не мешает ему иногда замечать ее соски. Смотрит на эти ее гребаные волосы, которые он теперь обходит за милю, чтобы – упаси, Мерлин! – опять не ощутить этот тошнотворный сладкий запах. И даже цвет ее больших глаз, в которые он не решается прямо посмотреть, больше не кажется ему… дерьмовым. Теперь он видит там янтарь. Чистый янтарь. Янтарь, блять! С мелкими черными крапинками, делающими ее похожей на какого-нибудь невинного олененка, будто выпорхнувшего из блядского леса. Это бесит, это так по-идиотски раздражает, что в итоге он упорно цепляется за единственное, что у него осталось - за эти ее удлиненные резцы, которые делают ее все же похожей на какого-то недоделанного вампира. Самого - вырвите ему язык! - милого кровососа из всех, что ему удалось увидеть на страницах книг или газет. И все же - вот же, вот, что выдает в ней не только грязнокровку, но и плебейку непонятного происхождения! Неидеальные зубы! В то время, как у них, чистокровок, проблемы прикуса и прочих несовершенств рта всегда решались в раннем детстве, а потому Драко упрямо держится на этой мысли, вслух называя ее зубастой страшилой, чему слизеринцы радостно поддакивают. Хоть и с меньшим энтузиазмом, когда замечает, что даже это по-прежнему не способно отвадить Крама от Грейнджер, которую тот, по слухам, даже пригласил на Святочный бал, а ведь о нем даже еще не успели официально объявить. И та… согласилась. Все совпадает, и Драко, отчаявшись, решает подчеркнуть очевидное уродство Грейнджер, которое, похоже, не замечает Виктор, а потому он в какой-то момент целится будто в Поттера, но, как никогда, ненавидит Грейнджер, так что «Дантисимус» приходится прямо в цель. Какое-то время он опьянен победой. Он предвкушает грядущий разрыв Крама с Грейнджер и даже ликует, что наконец-то та перестала быть… Перестала быть такой… Но потом он видит ее слезы в янтарных наивных глазах, видит, как она, едва не царапая пол зубами, бежит в больничное крыло, и все снова летит в бездну. Драко проходится у больничного крыла слишком часто, спровадив Крэбба и Гойла, и мадам Помфри уже подозрительно поджимает губы, едва завидев его, но ему плевать. Он просто хочет убедиться, что ему… удалось. Что Крам теперь и на шаг не подойдет к такой испорченной и ужасной бобрихе, в которую превратилась Грейнджер, хоть и настоящая причина этой слежки… другая. Но в момент, когда болгарин появляется на пороге палаты с блядскими заморскими цветами, а Гермиона лучезарно улыбается тому своей какой-то новой улыбкой и сдержанно обнимает, у Драко подкашиваются ноги, и ему приходится ухватиться за стену. В носу едва не щиплет от отчаяния и этого концентрированного живого запаха, которому он теперь знает название. Это… магнолии. Грейнджер все это время приносила с собой в волосах запах магнолий, которые он видел только в книгах по гербологии, но теперь был в курсе, какой те имеют аромат. Магнолиии пахнут Грейнджер. Теперь и отныне каждая из них веет… ею. Виктор с Гермионой не видят его, да и вокруг нет никого, а потому робкий поцелуй Грейнджер в щеку, который та дарит Краму, подобен Круцио, и Драко, гонимый раздирающими изнутри чувствами, в самом деле падает на колени, осознав, что та самая зубастая (больше не зубастая) уродина-зазнайка (больше не уродина), с его подачи только что лишилась своего единственного внешнего изъяна и стала настоящей гребаной девушкой мечты. Окончательно захватив теперь не только его внимание, но и самого популярного парня целого долбаного Магического Мира. Мира, в котором теперь ни одна его надежда не оправдывается. Мира, в котором он больше не оправдывает ничьих надежд. Драко не может сдвинуться с места, и, похоже, он настоящий мазохист, раз все еще наблюдает за Грейнджер – за ее смущенной счастливой улыбкой, за ее робким румянцем, за тем, как ее грудь касается груди другого. И это уже даже не Круцио – это словно ножом по внутренностям и вверх, а потому он, окончательно сдавшись, понимает и принимает – теперь все, все никогда не будет, как прежде. Ему не вытравить это из себя, не изгнать больше никогда. Какой бы уродливой он ни пытался ее сделать, как бы ни старался испортить ей жизнь, она будет оставаться той, кем всегда была. Душной, противной грязнокровкой, которой, к величайшему, его мать, сожалению, природа компенсировала грязную кровь красивым лицом, красивым телом, красивой душой, в то время как в его собственной поселились лишь тьма и уродство. Он чувствует себя ничтожеством, а Грейнджер зарывается пальцами в волосы болгарина, встав на носочки, и обнимет его, и это подобно финальному аккорду его личной похоронной процессии. А потому Драко сдавленно охает и все же затравленно трясясь наблюдает, как ее по-прежнему короткая для ее роста юбка ползет вверх, оголяя край ягодиц. Кровь моментально приливает к лицу, а тело цепенеет, и вот уже Драко в панике пытается выискать ее единственный оставшийся изъян – пушковые, но все же противные тонкие волосы на бедрах. Должно же в ней остаться что-то… еще неидеальное? За что он сможет снова ее мысленно презирать, раз грязной крови уже недостаточно?! Но свет, падающий из приоткрытой двери, к нему жесток, а потому теперь он видит, что молочная кожа Грейнджер столь упругая и гладкая, что хоть атлас по ней пускай, и ему кажется, он даже не сидит – прямо-таки лежит на самих руинах своего собственного мира, в котором больше для него не существует никаких ожиданий. В котором он ощущает себя мелкой пылью, оседающей на дне пропасти, без шанса парить высоко. И чувствует себя столь мизерным и незначительным, пока кому-то там, наверху, светят звезды. Они сияют для Грейнджер и Крама, и болгарин улыбается, ведь, похоже, только что нашел в Гермионе свой собственный свет. В ту ночь Драко остервенело задергивает балдахин над своей кроватью, чтобы не видеть ни одну из блядских звезд, хоть те больше ему и не светят, и отчаянно запускает руку в штаны, раздираемый такими чувствами, которые превратили в пепелище его душу. Он уже давно не воюет со своей собственной мглой, а потому ему ненужно много времени, чтобы вызвать полную эрекцию. И вот, горько всхлипнув, Драко вспоминает, как руки Крама скользят по талии Грейнджер. Как при этом слегка приоткрывается ее рот, как из него вырывается приглушенный полустон, и уже не может сдерживаться. Мотыльки-надежды давно сгорели. Теперь – они лишь пепел, как и все понятия о пуританском воспитании, следуя которым он когда-то думал, что та, с кем у него произойдет первый раз даже мысленно, станет особенной. Дрожащая рука чуть сжимается вокруг члена, а Драко почему-то вспоминает, как отец однажды непрозрачно намекнул, что, если поиски затянутся, он может попробовать… подержать руки под одеялом. Так что Драко не испытывает мук совести, делая то, что делает, но все же каждая клетка его тела претит этому моменту, ведь кого… кого он сейчас представляет? Неужели он, правда, делает это – дрочит на Грейнджер, с которой у него, кроме унылых перепалок, ни разу ничего даже не было?! Неужели, она – та, которую он мечтал минутами ранее трогать вместо Виктора? Неужели, это… она. Единственная девушка, которую он желал, которую он по-настоящему захотел во всем гребаном Хогвартсе?! Зная, что она никогда не разделит с ним его первый раз. Но все же эти ее большие глаза, этот ее приоткрытый влажный рот, этот ее стон, который он, кажется, все же дофантазировал, делают свое. Посильнее обхватив плоть рукой, Драко осторожно проходится пальцами вверх-вниз, представляя Гермиону, и уже от этого едва не кончает. Мерлин, если его так заводит простая мысль о полуголом бедре Грейнджер, то что будет, если он представит большее?! «Сын, ты уже достаточно взрослый, чтобы я мог посвятить тебя в тайну, - кажется, так начал отец свой первый интимный разговор с ним. – Мы, мужчины, в какой-то момент созреваем и начинаем желать женщин, разных женщин… Но запомни: следовать своим желаниям нужно только с правильными, чистокровными ведьмами, способными продолжить династию Малфоев, если вдруг что-то пойдет не по плану». Как на словах это было просто – следовать гребаному плану! Как на словах было просто соответствовать его устоям и согласно хмыкать, а на деле… невозможно. Эта мысль словно иголка под ребра, и Драко, резко распахнув глаза, с рыком отрывает руку, а потом, тяжело дыша, пялится в темноту, к которой его глаза никак не привыкнут. Его дыхание напоминает хрип раненого зверя, в паху отчаянно пульсирует, и все же он держится. Держится за свое воспоминание, которое, кажется, работает, хоть его уже и по-настоящему трясет. «Никаких плебеек, никаких грязнокровок, Драко, запомни, - все еще трещит в его голове Люциус, и в этот момент он так его ненавидит, впервые в жизни позволяя себе ощущать это, что член понемногу опадает, а в мокрых глазах собираются слезы. – Кто угодно, но только не магглорожденная, пожалуйста, сын! – продолжает резать по-живому отец, которого рядом нет, но, кажется, будто он здесь». А потому Драко не может, просто не может позволить себе делать это с Грейнджер даже в мыслях! Он не может… просто не должен желать ее, когда отец уже прислал так много туманных писем, говоривших – скоро начнется война, и в их новом, чистом мире таким, как она, не будет места! Но все же так досадно, так больно понимать, что Драко больше не доверяет, до конца не верит ему, и его ресницы дрожат. Ведь перед открытыми глазами проносятся темные вестники-воспоминания о том, как его шрамованный однокурсник в компании Грейнджер раз за разом обводят Темного Лорда вокруг пальца, а потому Драко растерян, и подавлен, и по-настоящему зол так, что, ощутив, как из глаз сочатся мерзкие слезы, а к горлу подступает гадкий комок, все же вновь тянется трясущейся рукой к члену и на миг так крепко сжимает его, что опавшая эрекция снова обретает силу. Драко не позволяет себе двинуть пальцами, все еще борясь с собой, а потом вспоминает даже не грудь, не бедра - широко распахнутые невинные глаза Грейнджер, и, дернув пару раз рукой, сдается. Кончая себе на живот и, наконец, видя свет. А потому, опьяненный, а скорее, опустошенный этим своим самым ярким, неправильным оргазмом в жизни, разваливается звездочкой на кровати, не делая ничего, и затравленно наблюдает, как боль разливается по его телу. Пока член потихоньку опадает. Пока семя остывает и стягивает кожу. Пока тихие соленые капли текут по его щекам от осознания, что Грейнджер настолько крепко в нем засела, так глубоко проросла, что теперь он даже подрочить нормально на нее не может, раз так быстро кончает при мысли о ее… глазах. И на фоне этого осознания отец со своим влиянием и своими идеями больше не кажется ему значимым. Да, надежды отца всегда были так велики, но что с ними стало? Где сейчас Драко? Где? Как горько, что ему дали кучу советов, какой путь выбрать на развилке, но, похоже, всучили не ту карту, а потому он потерялся. Видимо, у него всегда были неверные координаты, раз он забрел в самую чащу, где кроме мрака и тусклого света звезд, показавшихся из-за занавески, больше не было ничего: лишь его холодное семя, застывшее на животе, и воспоминания о Грейнджер, чей образ все еще остается для него святым. Как бы он ни пытался его осквернить словом, а теперь липкой рукой. Драко не сразу, но все же проваливается в беспокойный сон, который вскоре он будет вспоминать еще не один десяток раз. Ведь в нем, хотя бы в нем теперь есть цветы - те самые магнолии, которые у него отныне будут всегда ассоциироваться с Грейнджер. А потому он никогда не позволит, чтобы хотя бы одна появилась в саду Мэнора. Утром Драко по-настоящему опустошен, и к нему, к счастью, никто не лезет – все в восторге от грядущего первого испытания на турнире, в котором Поттеру, как и долбаному Краму, надо будет сразиться с драконами. Он едва ли проявляет интерес к этой схватке, но приподнимает уголок губ, заметив, как огнедышащая тварь ранит заносчивого болгарина, а воздыхания теперь сыплются на него словно гребаное конфетти из лезвий. В таком амебном состоянии Драко живет еще какое-то время, и, кажется, даже почти не думает о Грейнджер (думает постоянно), все чаще гуляя по цветочным полям Запретного леса, в котором, он знает, не цветет ни одной магнолии. А потом выходит та статья, из которой он узнает, что Грейнджер – теперь подружка самого Гарри Поттера, и конфетти больше не царапает его – оно вонзается в него своими лезвиями так, что Драко от боли и ярости едва не стонет. Конечно, он знает: Скитер еще та напевала, но все же сомнение рождается в его душе, а потому он не хочет, но снова начинает выцепливать вниманием любые мелочи, говорящие – это правда. Теперь все эти приступы звонкого смеха Грейнджер и Поттера и их как бы дружеские объятия не кажутся ему безобидными, и это уже слишком, а потому Драко предпринимает попытку переключиться. Ему по-прежнему никто не нравится, но, к счастью, он не утрачивает способности поглядывать на девчонок в коротких юбках, особенно, когда большая часть из них – вейлы с Шармбатона, которые, конечно, слишком взрослые для него и едва ли удостаивают его взглядами, но на которых невольно падает глаз. Они совсем не против внимания и комплиментов, и Драко вымученно пытается это делать – неловко приударять за кем-то из них, встречая кокетливый смех, что совсем немного, но бодрит. Конечно, Крэбб и Гойл разбавляют эту рутину, прислуживая ему и говоря, что скоро кто-то из них непременно ему даст, но Драко понимает, что они льстят, а потому неожиданно находит утешение в объятиях Паркинсон, которая настолько расстроена разгорающимся романом Гринграсс и Нотта, что даже позволяет себе просидеть в его объятиях всю ночь и попытаться снова его поцеловать. Но, как и в первый раз, это ни черта не работает, и они оба настолько расстроены, что обещают друг другу, что никогда в жизни никого не полюбят. Какой бы чистой или грязной кровь не была у претендента на это чувство. Данное обещание делает их ближе друг к другу, а потому в какой-то момент, когда Драко застает Грейнджер милующейся у озера с Крамом, а Панси становится свидетельницей, похоже, первого настоящего траха Дафны и Нотта, они все же пытаются сделать это. Неловко раздевают друг друга с Паркинсон и даже позволяют себе пару робких поцелуев. И какое-то время Драко храбрится и ему это даже по-мужски нравится, ведь он уже принял возбуждающее зелье и у него впервые стоит на кого-то, кроме Грейнджер. Но стоит Паркинсон положить ладонь на его пах, а ему – потрогать ее грудь, как Панси кубарем катится от истеричного смеха. Быстро переходящего в плач. Драко ошеломлен, и вот от эрекции уже не остается и следа, ведь Паркинсон рыдает открыто, с надрывом, что-то бесконечно говоря про урода Нотта, который бегает по вечерам к ней от Дафны уединиться в кладовке, а Драко молчит, хоть его лицо и мокрое, ведь он по-прежнему на дне. Так грустно вспоминать сейчас о Грейнджер, которую, наверное, Крам уже вовсю ласкает своими опытными мозолистыми пальцами так, что она точно не смеется – наверняка прекрасно и открыто стонет ему в губы. Так… больно все еще о ней думать, когда он сидит в расстёгнутой рубашке рядом с той, которую совсем не любит, хоть теперь и очень хочется - любить ее. Любить хоть кого-то… еще. - Драко, кто она? – в какой-то миг спрашивает Паркинсон захмелевшим тихим голосом, и он пораженно вскидывает глаза, ведь даже не заметил, как Панси успела откуда-то достать огневиски и впервые в жизни напилась. – Кто та, по ком ты так тоскуешь? Конечно, он не отвечает, а Паркинсон, к счастью, клюет носом, и Драко знает, вернее, хочет верить, что завтра она не вспомнит и слова. - Она… магглорожденная. Она грязнокровка, Пэнс, - едва слышимо все же признается он, выпуская пташку-правду и запахивая полы ее блузки, а потом, чуть улыбаясь от облегчения, что он все же кому-то рассказал, вытягивает бутылку из ее ослабевших пальцев. – Она… Он не решается ни назвать имени, ни дать какое-то определение тому, что теперь чувствует, но Паркинсон уже мирно посапывает, а потому его плечи расслабляются. Какое-то время Драко кажется, что Панси спит, и он поднимает ту с ковра гостиной, которая в это предрассветное время всегда пуста, и пытается ее переложить на софу. И, когда ему это удается, Паркинсон внезапно сонно морщится и слабо произносит: - Пообещай мне, Драко. Пообещай, что ты не влюбишься в нее. Внутри все холодеет, и он почти уверен, что Панси раскусила его – что она все узнала про Грейнджер, но та, чуть приоткрыв глаза, спокойно продолжает: - Обещай, что кем бы она ни была, ты не позволишь этого - разбить свое сердце. Дай слово, Драко, что не допустишь, чтобы все зашло слишком далеко. Драко на миг замирает, а потом чувствует такое тепло к этой полноватой и все же красивой девчонке, что сердце болезненно сжимается от горького осознания – как жаль, что она его совсем не привлекает. Как и он ее. Что она и на секунду его не волнует так, как та самая грязнокровка, имя которой Паркинсон наверняка знает, но почему-то не говорит. А потому Драко, разозлившись на себя, произносит: «Обещаю», но слышит лишь снова мирное посапывание, а потому, покрепче обхватив бутылку, и все же не сделав ни глотка, направляется в свою спальню. - Хорошо, - еле слышно говорит ему вслед Паркинсон, и он надеется, что все же сможет последовать ее завету. – Хорошо, - повторяет она и поуютней кутается в плед, расслабленно улыбаясь, и Драко тепло ухмыляется в ответ, обещая себе, что уже с завтрашнего дня все будет по-другому. Что в новом дне больше не будет ни Грейнджер, ни отца, ни даже Поттера, а потому Драко, желая себя занять хоть чем-то, возвращается к занятиям окклюменцией и легилименцией. Он не надеется, что Снейп отнесется к нему серьезно, но все же Драко, правда, является хорошим ловцом и выводит Слизерин из раза в раз в финал, даже если потом продувает Поттеру. А еще он все же его крестник и в своей просьбе по-настоящему настойчив, так что Северус соглашается. Драко принимается за уроки с куда большим усердием, чем раньше, ведь теперь ему есть, что скрывать. И это, только это, как следует, увлекает... отвлекает его. Теперь его жизнь намного сложнее, чем в тот миг, когда единственным страшным воспоминанием, которое мог увидеть в его разуме Снейп, была чья-то обнаженная грудь у реки и голое бедро Грейнджер. А потому он уже с первого занятия показывает блестящий результат, выставив прочную броню от атаки, а поэтому доволен собой. Хотя «доволен» - слишком большое преуменьшение, ведь Драко впервые чувствует себя за долгое время не лживым, а живым. Снейп сухо улыбается и чуть щурится на него, ведь он наконец-то снова оправдывает его надежды, а потом, будто в отместку за прогулы, усиливает напор, но все же щадит его и не лезет в более глубокие слои, где Драко похоронил свою позорную правду о Грейнджер, на которую теперь старается даже не смотреть – не то что натыкаться. Его усердие дает плоды, и в какой-то момент Северус посвящает его в тонкости легилименции, чем Драко настолько воодушевлен, что каждую свободную минуту только и делает, что штудирует учебники по этой теме, в тайне отрабатывая новый навык на знакомых. Так он узнает, что Миллисента всегда носит мужские трусы, считая их максимально удобными для своего необъятного зада, Забини в тайне от всех зажимает по углам – с ума сойти - какую-то гриффиндорку, а Крэбб и Гойл… просто существуют. Серьезно, никакой пикантной мысли, кроме как чего бы снова сожрать и как бы снова польстить в попытке поддержать Драко, который в их размышлениях стал в последнее время слишком странным. А потому Драко возвращается к былому себе – снова задирает Поттера, снова что-то там с бравадой говорит про него за его спиной, но все же по возможности не трогает Грейнджер, хоть и не всегда удается удержаться. Правда, в эти редкие моменты он никогда не смотрит той в глаза, да и вообще, воображает, что ее будто нет, и это даже работает, ведь теперь Драко применяет новый навык контроля над мыслями и к себе. Учась прятать неудобные воспоминания в таких недрах, что теперь даже Снейпу до тех не добраться, хоть он, как знает Драко, все еще жалеет его и не слишком-то старается раскопать правду. Драко опьяняет это недавно приобретенное всемогущество, и лишь известие о том, что всем им – ученикам Хогвартса, начиная с четвертого курса, нужно посещать занятия танцами, немного выбивает из колеи. Конечно, всем давно было известно о Святочном бале, но объявление Макгонагалл о дополнительных уроках становится сенсацией, а потому Драко искренне негодует вместе со всеми, ведь какой из него, в самом деле, танцор? А танцор из него, как оказалось, весьма неплохой, ведь, в отличие от того же Поттера, Драко хотя бы чувствует ритм, так что он хоть и закатывает глаза каждый раз, когда его просят выступить с кем-то из девчонок на показ, все же охотно делает это, выделываясь перед толпой. Он не знает наверняка, но почему-то уверен – Грейнджер за ним наблюдает, а потому снова и снова, вспоминая об этом, выпрямляет спину чуть сильнее и вытягивает шею так, что позвонки едва не хрустят. Так проходят несколько занятий, к которым он готовится столь тщательно, зализывая волосы, словно это уже и есть сам чертов бал. Но в момент, когда на третьем уроке их всех ставят в пары для кругового вальса, открывающего турнир, Драко ощущает волнение. Учеников слишком много, чтобы станцевать с кем-то хотя бы пару раз, но все же урок только начался, и эта сумасшедшая великанша из Шармбатона, приглашенная специально для этого занятия, намерена вытрясти из них всю душу, приказывая меняться партнерами до тех пор, пока каждый мальчик не станцует с каждой девочкой. - Что с тобой, Драко? – озабоченно спрашивает у него Паркинсон, с которой они уже договорились идти на бал вместе, раз Нотт все такой же мудила, а ему по-прежнему никто не нравится. – Тебе плохо? – раздражает она его своей тупостью, пока воротник рубашки так сильно давит, что Драко кажется – он вот-вот задохнется. Ему ощутимо плохо, ведь продолжать заниматься на этом уроке – означает однажды встретиться… с Грейнджер. Расстелиться перед ней в реверансе, заглянув в глаза. Тронуть ее ладонь, чуть сжав ту своей в полуповороте. Положить руку ей на талию и снова вдохнуть тот запах магнолий, о котором он почти забыл. Лучше, пожалуйста, просто прикончите его на месте! - Начинаем! – ведет его на заклание мадам Максим, а точнее, мадам Смерть, и Драко чувствует, как кровь отливает от лица. - Она что, здесь?! – заговорщицки спрашивает Панси, чуть сжав его потную холодную ладонь. – Та самая… - Нет, - вспыхнув, врет Драко и, в желании защититься, неумело врывается в ее разум. Впервые не использовав даже палочку, чему сам удивлен. – Мерлин, Пэнс… Это правда? Ты целовалась с Блейзом?! Он смотрит на нее, но все же будто сквозь, пока картинки бесстыдного прошлого Паркинсон, в котором та целуется с языком и даже позволяет Забини потрогать себя за зад, так ярки, что в какой-то момент он резко выпархивает из ее мыслей. При этом все еще глумливо глазея на нее. Надо же, Забини. - Это он тебе рассказал?! – шипит на него Панси и, краснея, зло косится на Уизела, который, похоже, греет уши и совсем не прочь узнать подробности. – А ты что тут забыл, урод?! – все же не выдерживает она и разве что грудью не выталкивает рыжего из зоны слышимости. – Иди, учи движения, придурок, а не слушай, кто как трахается! – финально припечатывает его она, на что Вислый багровеет, а Драко едва не давится от хохота. Впрочем, Уизли вскоре что-то все же зло отвечает, а Драко, видя, что Паркинсон заносит, и ей вот-вот грозит наказание, все же успокаивается и, чуть нахмурившись, с легкой усмешкой тянет Панси за руку к себе, впервые решая не принимать участия в конфликте. - Ну все, Пэнс, довольно, - привычно растягивая слова, говорит он ей. – Давай уже, нужно встать в эту ебучую стойку и подобрать зад, черт бы ее побрал. Кажется, он впервые искренне матерится вслух, а потому холодок проносится вдоль его затылка, как если бы его врасплох застал отец, внушающий ему из года в год, что низкая лексика – удел убогих. Конечно, Драко не хочет опять чувствовать себя недостойным, и с недавней поры снова желает соответствовать ожиданиям Люциуса, а потому шокировано замирает и, переведя глаза с ошеломленной Панси, внезапно сталкивается взглядом с Грейнджер. На которую прямо смотрит впервые за очень долгое, бесконечно долгое время. Он уже в курсе, что тот роман с Поттером выдумка, а якшаний с Крамом уже давно никто не видел, так что Драко почти спокоен (совсем нет), выдерживая ее взгляд, которым она одаривает его из-под ресниц, а потом… издает легкий смешок? Драко видит, как румянятся ее щеки, и в этот миг она кажется ему прекраснее, чем когда-либо, ведь эта мимолетная улыбка – самое красивое, что он видел за последнее время. Что он видел за всю жизнь. А потому он и сам смущается, и его уголок губ предательски ползет вверх, но Грейнджер, кажется, этого уже не замечает. Она снова поворачивается к Уизли, увлекая его за собой поближе к Поттеру, который стоит рядом с другими Избранными и, похоже, прямо сейчас накладывает в штаны, в то время как Грейнджер не прекращает что-то бормотать про грубость слизеринцев и их невоспитанность. Ага, а носить такие мини-юбки – это, что же, очень воспитано для такой чопорной всезнайки? Кто-нибудь скажет ей?! Драко какое-то время смотрит ей вслед, приосанившись, и все еще легко ухмыляется, ведь он почти доволен собой и тем, что все закончилось быстрее, чем он успел нагрубить. - Так что, та самая грязнокровка, это и есть… - внезапно начинает догадываться Паркинсон, наконец привлекая его внимание, но, к счастью, раскатистый бас мадам Максим извещает о начале занятия, а потом звучит громкая музыка, и Драко притворяется глухим. Он намеренно топчет ноги Паркинсон каждый раз, когда она все же упрямо пытается завести разговор, а потом угрожающе косится на Блейза и переводит взгляд на Нотта, и это дает нужный эффект: Панси затыкается. Затыкается навсегда, ведь теперь у него есть против нее оружие, способное разрушить ее ночные недопоцелуи с Тео, пока она что-то вроде девушки Блейза, так что они квиты. Грейнджер находится достаточно далеко, и Драко заставляет себя не смотреть на нее, но все же с каждой сменой пары отсчитывает, сколько им еще осталось до того, чтобы… станцевать вместе. У него липкие ладони, и ведьмы, кого он касается ими, едва не кривят рты от отвращения, но ему плевать. Ему плевать на каждую в этом зале, кроме той, кто беспечно раздает свои робкие улыбки каждому встречавшемуся на пути партнеру, а потому Драко не хочет злиться, но все же злится, снова и снова отмечая это, хоть его и забавляет, как Грейнджер иногда оступается и причиняет людям боль своими не слишком-то умелыми движениями. И все же она двигается лучше многих, танцует куда талантливее большинства девчонок, которые настолько взволнованы этой репетицией, что постоянно путают право и лево, а потому периодически Драко огребает от неумех, но даже не язвит им при этом. Он увлечен Грейнджер, околдован этим зрелищем – тем, как она… танцует, чего он точно никогда от нее не ожидал, и это завораживает. Abel Korzeniowski «Come, Gentle Night» В какой-то момент он замечает, что их пары поравнялись, хоть и стоят друг от друга по разные стороны зала, и сердце пропускает удар. Драко двигается с ней синхронно и невольно представляет, что это сейчас он танцует с ней, это он проводит ладонью по ее руке и это он держит ее за талию, выписывая квадраты древнего вальса, а не какой-то тупица с Хаффлпаффа, не поспевающий за ритмом. Партнерша Драко не лучше – она уже давно топчет ему ноги, а еще так громко сопит, что он едва слышит музыку, но этого почти не замечает. Он поглощен, и одухотворен, и самую малость возбужден, ведь мираж его танца с Гермионой столь реален, что ничто не способно его разрушить. И все же это происходит, когда ему в глаз прилетает локоть – как раз в момент, когда он с особенным теплом пялится на Грейнджер, а та внезапно бросает на него быстрый взгляд и задерживает его на нем дольше, чем того требует случайность. Драко болезненно ойкает, и первое, что он хочет – это по-детски ударить в ответ. Но, во-первых, перед ним девчонка, хоть и, по ощущениям, скорее слониха, а во-вторых, за ним наблюдает Гермиона, которая внезапно прыскает, а потом и вовсе пытается подавить смех. В первые секунды он думает, что она издевается над ним – насмехается или делает еще что-то, чтобы его унизить. Но потом он внезапно улавливает искорку искреннего веселья в ее глазах, а потому, будто подыгрывая, корчится от теперь мнимой боли еще больше, беззлобно отчитывая партнершу, только что поставившую ему, судя по всему, фингал. Момент скоротечен, и Драко не успевает насладиться им, но все же все следующие восемь тактов хранит в себе это воспоминание, пока музыка приближает его к Грейнджер. И вот, она уже оказывается к нему близко настолько, что сердце разве что не стучит в горле, и его мутит, ведь он ощущает, как едва ощутимо при повороте его касаются ее благоухающие магнолиями волосы так, что во рту вмиг становится сухо. Но мадам гребаная Максим внезапно решает поправить технику, а потому музыка стихает, и Драко молится, чтобы его разочарованный выдох никто не услышал. Видимо, та молоденькая ведьма из Шармбатона принимает это за комплимент, а потому лукаво улыбается и обещает, во что бы то ни стало, подарить ему еще один танец. Драко рад, что его не раскрыли, а потому кисло усмехается той, после чего… ловит на себе быстрый взгляд Грейнджер. Которая задумчиво отворачивается прежде, чем он успевает издать вздох и все еще стоит рядом. Мадам блядская Максим бесконечно лечит их за позировку, а Драко мечтает отработать ту с Грейнджер, да назойливая француженка не дает ему прохода, что, вообще-то, должно ему льстить. Но он не способен даже на любезности, что партнерша принимает за вызов, а потому настойчиво льнет к нему каждый раз, когда он просто пытается не запутаться в ногах, ведь знает – Грейнджер косится в его сторону, именно в этот момент выделывая свои «па» столь идеально, словно всю жизнь готовилась к этому моменту – уделать Драко Малфоя даже в танцах. А потому он, правда, старается, и в какой-то миг все же улыбается девчонке напротив, у которой белокурые локоны, голубые глаза и тоненькая талия, которую, кажется, он может обхватить одной ладонью. Она чем-то даже похожа на мать, и Драко невольно проникается симпатией к партнерше от одного этого факта. Но проблема в том, что Драко никогда не нравились девушки, похожие на Нарциссу, не считая той скоротечной влюбленности в Асторию, которую он теперь почти не замечает, оставив ту подрастать для кого-то вроде Диггори. При воспоминании об этом Драко усмехается, ведь та даже отправляла Седрику валентинки в прошлом году, от чего Дафна долго вопила в их гостиной, прилюдно осуждая сестру так, будто сама не делала куда худшие вещи с Ноттом, о чем знал не просто их факультет – весь, прости Мерлин, Хогвартс. Но воспоминания об этих блондинках скоротечны, ведь Драко всегда привлекали брюнетки с темными глазами. Ему всегда были по душе девушки с гордым нравом, способным всколыхнуть океаны его внешнего спокойствия. Его взгляд всегда цеплялся за густые гривы, невысокий рост, за ножки, обутые совсем не в… А потом все происходит слишком быстро. Драко едва успевает мысленно проговорить «каблуки», как Грейнджер медленно цокает ими прямо к нему под пронзительный голос мадам Максим, скомандовавший поменяться парами, и этот звук громче любой музыки. Сердце застревает в самом горле, когда он отчетливо чувствует теперь уже по-своему родной и даже приятный запах магнолий, а потому не способен произнести хоть слово, смотря на ту, кого только что мысленно описывал, сам того не осознавая. Какая-то мелодия снова наполняет зал, а он едва помнит, как дышать, в то время как Грейнджер уже стоит напротив и настороженно смотрит на него словно на самого ужасного идиота на свете, пялясь снизу вверх из-за их разницы в росте, компенсировать которую не помогают даже каблуки. И когда она успела стать такой… хрупкой? Когда посмела стать такой чересчур… красивой? Драко сглатывает, в самом деле ощущая себя придурком, и в спасительном порыве ищет взглядом в зале Паркинсон, у которой, похоже, дела не лучше. Ведь она стоит напротив Уизела, что само по себе означает катастрофу, а еще смотрит на того так же, как и Грейнджер на него - снизу вверх (их разница в росте колоссальна), после чего медленно переводит глаза на Драко, шепча одними губами «спаси». Но какой там, когда он и сам будто свесился над пропастью и готовился то ли упасть в ту, то ли воспарить над ней. Мелодия, внезапно пронзившая тело зазвучавшими будто в самой его душе аккордами - она по-настоящему беспощадна и все же прекрасна, ведь Драко понимает, что ему вот-вот придется танцевать. Танцевать с Грейнджер. В то время, как он не в состоянии даже выдать реверанс той, с кем все это время… мечтал вальсировать. Вот только одно дело представлять это на безопасном расстоянии и совсем другое – исполнять наяву. - Ну? – тон Грейнджер нетерпелив, ее холодный взгляд направлен прямо на него, и Драко, на миг прикрыв веки, собирается, после чего нацепляет на себя привычную язвительную усмешку и наконец смотрит ей в глаза. - Что, так не терпится потанцевать со мной, грязнокровка?! – с бравадой говорит он и делает что-то наподобие кривого поклона, внешне выражая брезгливость. Взгляд Грейнджер темнеет, и он уже жалеет о своей грубости, но все же решает держать лицо, краем глаза видя, что за ним заинтригованно наблюдают все слизеринцы. - Да, - легко откликается Гермиона, и сердце пропускает удар, - не терпится ощутить твои объятия, - все же язвит она, и Драко медленно отпускает. - Эй, вы, двое! – кажется, перехватив взгляд мадам Максим, кричит им откуда-то сбоку лесничий, который ходит у Грейнджер в друзьях. – Ну-ка, давайте, эта, танцуйте! Быстро! Драко бы никогда не думал, что может быть благодарен кому-то, кого много лет считал недостойным своего внимания, но сейчас он едва не готов расцеловать Хагрида за его подобострастное вмешательство, встреченное мадам Максим любовным кивком, а потому ему больше не нужно притворяться и вести себя, как конченный ублюдок. - Ну, - Драко повторяет за Грейнджер, когда от них отворачиваются слизеринцы, и протягивает ей руку, даже больше не изображая, что ему противно. - Что «ну»? – не верит она ему – подозрительно косится на его ладонь, пока соседняя пара уже кружит в вальсе, а мелодия, которой им осталось звучать совсем немного, ускользает. - Приглашаю тебя на танец, дура, - раздраженно выплевывает Драко, злясь на то, что Грейнджер упрямо тратит их секунды, и она пораженно поднимает на него свои глаза, чуть приоткрыв рот. Конечно, его предложение звучит слишком даже для такого повода, но он храбрится и заклинает протянутую ладонь не трястись. А потому облегченно еле слышно выдыхает, когда Гермиона все же настороженно подается вперед и вкладывает в его руку… свою. Они синхронно замирают от этого их первого прикосновения (ее кожа даже нежнее, чем он представлял!), и от Драко не укрывается, как в свете свечей дрожат ресницы Грейнджер, которая, наверняка, ждет от него подвоха, но которую их контакт, похоже… волнует не меньше, чем его. Удивительно, но ему даже не нужно читать ее мысли, чтобы понять это, а потому он чуть размыкает губы в полувздохе и буквально купается в этом ощущении. Ощущении близости к ней. - И не надо так вздыхать, Малфой, - в итоге сдается первая Грейнджер, осторожно ступив к нему и положив руку на его плечо. – Мне не менее противно с тобой вальсировать, так что давай просто сделаем это, не утруждая друг друга обменом любезностями. Ее слова входят острием под ребра, и все же он ощущает, как ее грудь едва касается его, хоть и находится на целомудренном даже для танца расстоянии. А потому он вроде и хочет ответить как-то не менее едко, но слова застревают в горле, да и музыка заканчивается, так что… просто делает шаг на нее и в сторону, положив трясущуюся ладонь на талию, а она… следует за ним. Он знает – этот их замедленный темп, в котором они отрабатывают движения, подарит ему еще с десяток секунд, и не собирается упускать ни одной, впервые смотря на Грейнджер с такого расстояния. И Драко впитывает открывшийся ему вид, пытаясь запомнить мельчайшую мелочь. Ее кожа идеальна и на той ни одного подросткового прыщика даже без грамма косметики, которой так старательно замазывают свои несовершенства почти все известные ему девчонки со Слизерина. Ее ресницы черные без всякой туши, а еще такие густые, что он хочет ощутить, как они щекочут его щеку. И вот, Драко уже по-настоящему зачарован, а Грейнджер что-то замечает, а потому делает легкий полувздох. Но Драко плевать, что она может его раскрыть. Ведь на ее пухлых и чуть обветренных губах что-то вроде бальзама, из-за чего те привлекательно блестят, а может, и приятно пахнут. И ее глаза… ее глаза по-прежнему цвета янтаря, и с такого расстояния темные крапинки будто образуют какой-то узор, которому он не в силах найти название. Может, это сама магнолия? Да, что скрывать, прятать от себя такую безысходную правду – Грейнджер, и в правду, очень привлекательна по своей природе. И сейчас, пока он кружит ее в танце, она кажется ему красивей любой девчонки, которую он когда-либо знал, хоть это и объективно не так. И все же… Все же… Она особенная. Всегда была для него особенной и будто подсвеченной лучом от Люмоса среди любой толпы. Она всего была ей. Драко с тенью грустной улыбки вспоминает, как мать всегда говорила, что он непременно поймет, обязательно поймет, когда кто-то станет для него особенным. Но Драко не может, уже не может отследить этот момент, когда все началось. Он и не хочет этого – пытаться выяснить что-то сейчас, когда они уже близко стоят друг к другу, соприкасаясь, а еще одинаково краснеют. Ему лишь хочется все запомнить так, как есть. Чтобы потом наверняка пуще прежнего ее за это ненавидеть. Чтобы еще сильнее ее презирать и винить во всех своих бедах, но не сейчас. Не в этот момент, когда его ладонь уже уверенно сжимает ее хрупкую и такую маленькую для его руки талию, а ее пальцы покоятся на его плече, чуть дрожа… И они кружатся в аромате магнолий по бальному залу, не сводя друг с друга глаз и, будто встретившись впервые, растворяются в этом танце так, что в какой-то момент забывают - им нужно поменяться парой. Драко это замечает, лишь когда Булстроуд уже нетерпеливо топочет ногой и окликает его так, что игнорировать это становится невозможным. А ее партнер – сам Виктор Крам, которого Драко хочет уничтожить взмахом палочки, и вовсе вытягивает Грейнджер из его рук. От Драко не укрывается, как та на какой-то короткий миг сопротивляется, не сводя с него будто подернутого дымкой взгляда, но она ускользает – сдается во власть мерзкого болгарина, и в зале, в котором до той поры для него будто пели сами гребаные птицы, становится так тихо, что Драко уже совсем не хочется танцевать. Но все дальнейшие дни, уже давно выйдя за пределы класса, он будто мысленно все еще вальсирует с Грейнджер. Он снова и снова смакует этот момент, чтобы потом надежно запрятать его поглубже в задворках сознания, куда все еще не может пробраться даже Снейп. Кажется, отношение Грейнджер к нему тоже меняется, и она начинает на нем задерживать свой взгляд в коридорах, пока он ведет себя, по-прежнему, как болван. На Драко после того случая на репетиции поглядывают, и он не может вести себя иначе, ведь стоит дать слабину, как все узнают. Узнают, что он изменился. И это внутренне надламывает его – невозможность быть собой и безнаказанно смотреть на Грейнджер, теперь цокающую по Хогвартсу каблуками. Помните, он говорил, что такое его не привлекает? Так вот - оказывается, он врал. Но уроки с профессором Снейпом становятся его спасением, когда он может быть просто собой и выплескивать все свои непролитые чувства в такую броню, что ему удается хранить свою тайну. Он делает колоссальные успехи и как-то даже врывается в разум крестного, заприметив там какую-то юную рыжеволосую магглянку, за которой извращенец-Северус в детстве подглядывал, прямо как они с Забини, из-за кустов. Правда, та, очевидно, была его знакомой, а еще все же одетой, но какое дело до деталей, когда тут такие факты?! И в отместку Снейп впервые делает это – атакует его по-взрослому так, что все, все, что есть в душе Драко о Грейнджер, перед тем, как на ладони. Северус рассматривает каждое воспоминание с мрачным торжеством, а Драко в ужасе и едва не плачет от стыда за свое неудобное чувство, которое все же защищает, выставляя щит, и обессиленно падает на пол. В комнате темно, за дверью слышится чей-то беззаботный смех, а он ждет унижений и потому даже не предпринимает попытки подняться. Он смиренно ожидает, что Снейп вот-вот достанет пергамент и станет остервенело описывать все, что увидел, его отцу, от чего Драко едва не блюет и потому из-за этого не решается оторвать взгляда от приближающихся к нему ботинок профессора. Но крестный почему-то молчит и, присаживаясь, сдержанно кладет ладонь на спину Драко, и горько, тихо произносит: «Достаточно, Драко» так, что тот уверен: это обещание и… прощание. Он больше не будет его учить. Но это не означает, что Драко не оправдал его надежд. Святочный бал все ближе, а он все еще опустошен и подавлен. Но у Драко хотя бы уже давно есть пара – значительно повеселевшая Паркинсон, у которой с Блейзом, кажется, все на мази, а потому та не донимает его ненужными расспросами, и он спокоен. Но его волнует, что разговоры о том, с кем пойдет Поттер, учащаются, ведь прицепом к этому идут беседы о Грейнджер, о которой никто со Слизерина давно ничего не слышал. Драко в тайне несмело надеется, что она все же отшила Крама, хоть и видит, как тот пропадает вместе с той в библиотеке, при этом держась на целомудренном расстоянии, что хоть и не слишком, но удовлетворяет Драко. Конечно, он не влюблен в нее. Он уже давно себя в этом убеждает. Но все же ему хватает смелости признаться себе, что она его волнует, а значит, совсем немного, но все же ему… нравится. Как и другим парням со школы, которые после проявленного Крамом интереса, теперь оборачиваются в сторону Грейнджер и что-то мямлят той вслед, стесняясь подойти. Это осознание пугает, а потому Драко пытается держать в мыслях заветы отца, из письма в письмо утверждающего, как же будет совсем скоро прекрасен мир без всяких там заносчивых грязнокровок. Стоит только состояться финальному испытанию. Мысль об этом сводит внутри Драко каждую крошечную вену, а потому он успокаивает себя, думая, что впереди еще, как минимум, одно задание Турнира, не говоря уже о Святочном бале, к которому мама ему уже выслала парадную мантию, напоминающую по посадке фрак, который сидит так, что его худощавая и все же обретшая первую мужественность фигура выглядит по-настоящему роскошно. До Бала остается совсем немного времени, когда он слышит вопрос Уизела, вмиг возвращающий его с небес на землю. Вислый спрашивает у Грейнджер, с кем она идет, и ему не нравится, как та загадочно улыбается своим мыслям, а потому Драко, сжигаемый ревностью, насмешливо произносит: - Ты, Уизли, наверное, совсем того? Думаешь, кто-нибудь пригласит на бал эту грязнокровку да ещё с лошадиными зубами?! Конечно, ее улыбку уже давно нельзя назвать лошадиной, да и слова звучат как-то инородно, и все же Драко довольно ухмыляется, заметив, что попал точно в цель, раз Уизел и Поттер едва не кидаются на него. Но лишь в момент, когда Гермиона беззлобно прищуривается и чуть усмехается, он понимает – она в курсе, что он играет. Она теперь… знает. Она, блять, понимает, что Драко больше не считает ее уродливой, а значит, может, ей известно и остальное… Например то, что он все еще мысленно с ней танцует. И каждую ночь борется с собой, чтобы не запустить руку себе в штаны. - Профессор Грюм, доброе утро! - разыгрывает уже их общий спектакль Грейнджер, пока Драко бледнеет совсем не от мнимого появления профессора, но все же прыжком разворачивается и осматривается. Не желая терпеть унижение еще раз, прямо на глазах Гермионы. - Что, хорёк, испугался? - насмешливо спрашивает Грейнджер, очевидно, имея в виду не профессора, и задорно улыбается ему, из чего он понимает, что она, где-то в глубине души, может… тоже все еще вальсирует с ним. Пока ее друзья живут в неведении и хохочут так, что Драко на них почти не злится. А потому больше не делает ничего. Ему уже, по-настоящему, все равно, что он разочаровывает Крэбба и Гойла, которые все равно скоро его простят. Стоит ему достать из кармана прибереженные с завтрака сладости. - Гермиона, - доносится до него голос Уизела, когда святое трио разворачивается к лестнице, и Грейнджер делает пару шагов, будто нарочно покачивая бедрами так, что Драко тут же ощущает напряжение в штанах, - твои зубы… - Что мои зубы? – чуть оглядывается на Драко она, и он не может сдержать глупой ухмылки, прислонившись к перилам, как самый настоящий влюбленный болван. - Они другие. Я только сейчас заметил… - забивает последний гвоздь в гроб своей тупизны Уизел, очевидно, только что прозрев, и Драко мысленно смеется, перехватив еще один быстрый лукавый взгляд Грейнджер. Неужели она на него не злится? Почему, почему она теперь на него не злится?! Ему какое-то время даже кажется, что у них что-то вроде перемирия, ведь он не задевает конкретно ее, а она больше не морщится каждый раз, встречая его, но будто не упускает возможности снова коснуться его кожи этими своими волосами. Которые, как и прежде, непослушны и все еще пахнут магнолиями, и которых Драко хочется коснуться так, что от этого сводит скулы. В какой-то момент, прямо перед Святочным балом, Драко, окрыленный этим новым знанием – о своем недоперемирии с Гермионой, даже пишет матери с просьбой достать один саженец магнолии. Но в ответ прямо в день волнующего события получает полное чувств письмо, где Нарцисса говорит, что Люциус совсем обезумел с этим своим планом стать правой рукой Лорда, а потому вот-вот попросит Драко собственноручно доставить к нему Поттера, Уизли и Грейнджер, чтобы лично передать тех Волан-де-Морту, имя которого Драко все еще пугает так, что он даже роняет письмо на пол, в то время как Забини, уже одетый с иголочки, интересуется – все ли в порядке? Но все не в порядке, а потому Драко на Святочный бал прихватывает початую Панси бутылку огневиски, пряча ту с помощью Редуцио во внутреннем кармане, и идет на бал, словно на эшафот. Он быстро находит взглядом в зале Уизела, позже встречается глазами и с Поттером, держащим за руку кого-то из Патил, но Грейнджер… ее нигде нет. На секунду Драко даже испытывает облегчение, а еще смеется над шуткой Панси, наивно надеясь, что Гермиона откуда-то обо всем узнала, а потому уже на пути домой или, что лучше, в Министерство. Но его надежды рушатся в миг, когда она впархивает в зал под руку с заносчивым Крамом, а он теряет дар речи, приоткрыв рот. Он уже говорил, что Грейнджер для него самая красивая девушка из всех, кого он когда-либо знал, но сейчас те мысли кажутся сильным преуменьшением, ведь он и на мгновение не мог представить, какой она может быть прекрасной. Он, блин, и понятия не имел, что у нее в самом деле идеальная фигура, сейчас подчеркнутая небесным одеянием. Что у нее не просто гладкая, а по-настоящему светящаяся кожа, а улыбка настолько белая, что та едва не слепит его. - Это что, Грейнджер?! – пораженно вцепляется Паркинсон в его локоть, но он даже почти не обращает внимания на это мешающее наслаждаться моментом движение. Он просто упрямо смотрит на Гермиону, стоя по другую сторону зала, и не может оторвать глаз, в то время как та неожиданно перехватывает его взгляд и, чуть краснея, поворачивается… к Краму. К Виктору-блять-Краму, который, очевидно, по уши влюблен. Звучат аккорды древнего вальса, и до самого конца мелодии, пока Грейнджер вальсирует с едва не выпрыгивающим от счастья из штанов болгарином, Драко, хоть и зол на него, но… его понимает. Потому как и сам снова будто бы танцует с ней, даже не касаясь ее и невольно вспоминая репетицию, на которой она была не менее красивой даже без этого платья, подчеркивающего безупречную фигуру, и прически, открывающей ее тонкую нежную шею. И все же ему нравится, он по истине восхищен, как она будто сияет в движении, напоминая в этом своем платье небесное облако. И он даже этого особо не скрывает, откровенно пялясь на нее, что в какой-то момент та, выйдя из реверанса, замечает, а потому дарит ему тень смущенной… улыбки? Да, она впервые робко и нежно улыбается одними уголками губ ему так, что его внутренняя тьма уже не ликует, уступая место свету. Хоть вскоре и заводит его в жадных фантазиях дальше, а потому у него будто срывает крышу, и вот Драко уже хочет не просто коснуться ее – он хочет обладать ею. Хочет сжимать в руках ее тонкую талию, подчеркнутую атласным поясом. Хочет ласкать ее грудь, так непошло подчеркнутую вырезом, который все же открывает простор для воображения. Хочет задрать этот чертов подол и пройтись языком прямо вдоль внутренней части ее бедра, на котором теперь, он знает, совсем нет волос. Чтобы раствориться в ее цветочном запахе и больше никогда ее не отпускать. Воображение – прожорливая тварь, и Драко бессилен, а потому уже хочет пойти за ним в такие чертоги, где у него совсем не останется выдержки, чтобы не кончать из раза в раз, мучаясь по ночам от поллюций, но Паркинсон увлекает его на танцпол, и на какое-то время он все же отвлекается. Ощущая, что впервые в жизни ему нужно выпить, чтобы избавиться от темного наваждения. К счастью, у Панси свои планы на Блейза и на этот вечер, так что та совсем не против исчезновения Драко, когда тому пялиться на Грейнджер с Крамом становится уже по-настоящему невыносимо. Особенно в свете того, что он недавно узнал от матери. А потому Драко, выйдя на улицу и направившись к Плакучей иве, парализует ту и усаживается на какое-то сырое от недавнего дождя бревно прямо в парадной мантии, выуживая из кармана огневиски и приводя то магией к обычному размеру. В бутылке уже прилично отпито, но ему точно хватит, ведь он по-настоящему собирается напиться впервые в жизни, морщась от противного вкуса. Алкоголь моментально дает по мозгам, и ему становится не так тошно от воспоминаний о письме маме и о танцующей в объятиях другого Гермионы, а потому Драко прикладывается к бутылке снова и на какое-то время делает перерыв. Ему нравится, как хмель приятно кружит голову, анестезируя его чувства, и что он сейчас, наконец, один. Без посторонних глаз и без чьей-то навязчивой помощи, которая была бы в любом случае некстати. Да и как тут поможешь, когда он, похоже, что-то уже явно и отчаянно чувствует к Грейнджер? Когда он в нее так блядски… влюбляется, чем рушит не только собственные надежды – ожидания всех, кого он когда-либо знал?! Даже святого Поттера, который уж точно не хотел бы видеть кого-то, вроде него, рядом со своей лучшей подругой. Даже надежды Уизела, на которого ему плевать, но который и шага не даст ступить в ее сторону. Интересно, что бы они сказали, узнав, что он… в нее влюбился? А может, уже и любит… Любит Грейнджер, что сейчас в подернутом алкогольным дурманом мозгу звучит, как самая настоящая дурная правда, в которой он до сей поры не признавался даже себе. Ведь хоть Драко и представлял себе все те… волнующие его пах вещи, наблюдая за ней, все же горькая истина в том, что он даже не в состоянии нормально подрочить на нее. Что уже давно для себя будто окрестил ее образ блядской святостью, а потому не подпускает к нему себя даже мысленно. Как бы сильно ему не хотелось. Интересно, его родители испытывали что-то подобное? Его отец вообще когда-нибудь знал, каково это – быть дерьмовым сыном, смевшим любить не по приказу?! Драко почти уверен, что нет, ведь их познакомили в раннем детстве, и, как всегда уверяла мать - это была любовь с первого взгляда. Он не знал, лукавила ли она, но был уверен, что та все же любит Люциуса, раз из года в год поддерживает все его безумные идеи, по-настоящему не проникаясь ни одной из них. Хоть теперь они и спят в разных спальнях, когда это по-настоящему и не требуется: мама все равно мучается от бессонницы и пропадает в своем розарии по ночам, выплакивая цветам все свое горе, о котором знает Драко и которое живет в нем. Которое прямо сейчас просыпается снова вместе последними новостями от нее. В какой-то момент Драко отвлекает звук чьих-то шагов, и он ловко поднимается на ноги, едва ли ощущая действие алкоголя. Сколько он не пил? Полчаса, час? Сложно сказать. Но вскоре он слышит нервный знакомый смешок, а ещё вопросительную нотку женского голоса, который узнал бы из тысячи. - Виктор, нас же могут увидеть, – кокетливо говорит Грейнджер чуть заплетающимся языком, очевидно, пригубив пунша, в который Забини уже успел подмешать огневиски в знак меценатства. – Я не уверена… Внутри все холодеет, и Драко осторожно делает несколько шагов, обогнув плети ивы, а затем так и замирает, будто теми пораженный. Он впервые в жизни видит, как Грейнджер, уже немного его Грейнджер, раз у них был такой танец, целует другой. Просто сжимает ее хрупкую фигуру своими слишком грубыми для нее лапищами, а еще смеет впускать свой язык к той в рот, крадя у Драко призрачную надежду быть первым. Мысль об этом вмиг окунает его в такую пучину бессильной ярости, что огневиски уже беспорядочно плещется о стенки бутылки в трясущейся руке, и Драко даже издает подобие дикого рыка, шагнув вперед, что, кажется, замечает Крам, с чмоком отстранившись от Грейнджер. - Что это было? – оборачивается он, но Драко к тому времени уже отступает в тень ивы, и все же готов встретить противника голыми руками, если тот сюда заявится. Да, ладони, сжатые в кулаки, едва не колет от желаемой расплаты. Но болгарин ведет себя не так, как он ожидает. Он просто… сваливает. Так и ретируется с места первого (первого же?) поцелуя Грейнджер, предложив той не слишком охотно последовать за ним, но та почему-то не делает этого. А остается растерянно стоять, бормоча что-то про «подышать воздухом», и Виктор врет, обещая, что пока добудет им пунша, а потому Драко уже почти полностью трезв. И хоть отчаяние ни на секунду не покидает его, ведь все, все уже случилось, он не сводит взгляда с Грейнджер, которая будто еще провожает глазами уже давно исчезнувшего из поля зрения Крама. И все же она… не пошла за ним. Осталась стоять на месте, и надежды расцветают в душе Драко бутонами магнолий так, что он, подгоняемый даже не алкогольным дурманом – целой бурей чувств, даже решается, порывается подойти к ней и признаться… во всем. В том, что еще с их самой первой встречи, что еще в то мгновение, когда она была и на миг не такой красивой, он уже знал: она – та самая. Бесячая задавала, которая навсегда засядет занозой в его заднице, а позже – и в самом сердце, в котором теперь помимо раздражения, презрения и даже ненависти, живет… любовь. Но стоит Драко сделать первый шаг, а ветке под его ногой хрустнуть, как Грейнджер, будто очнувшись от своих мыслей, внезапно срывается с места и бежит прочь. Она наверняка бежит за тем, кто по-настоящему не достоин ни одного ее поцелуя, раз ведет себя так трусливо. Который, видимо, и на долю ее не заслуживает, раз бросает в такой момент. Но Грейнджер делает это – убегает, сбегает к своего Краму. Убирается от Драко прочь, оставляя того лишь обессиленно смотреть ей вслед, стоя в тени ивы с протянутой рукой, которой ему уже точно никогда не будет суждено ее коснуться. Ведь все уже решено. Все так, как… и должно быть. Лучшие девушки должны доставаться лучшим парням, хоть и по версии общественности. Лучшие девушки – они не для него, ведь что… Что кроме гадостей, тот смог подарить самой прекрасной из всех? Один сраный танец, который никогда не перекроет ни одного из сотен его кошмарных слов и поступков, диктуемых другими – что-то ожидающими от него?! А потому Драко в какой-то момент отчаянно воет, а следом, зло отхлебнув из бутылки, прямо так и плюхается на землю, согнувшись пополам в позе ребенка. По щекам текут бессильные слезы, и он дрожит, а сердце клокочет так, что Драко готов выблевать его вместе со всей своей любовью к Грейнджер. Так что ему ничего не остается, кроме как снова потянуться к горлышку и сделать еще глоток. Огневиски обжигает, оно согревает и туманит разум, и вот уже он подползает к бревну и забирается на то, облокотившись о ствол ивы спиной. Теперь в его душе – выжженная пустошь вместо поля цветов, ни один из которых он больше никогда не посадит в теплице матери. Драко клянется себе в этом и пьет так отчаянно, что было отступившая ненависть к Грейнджер возвращается. Ведь что, что она делает в этот момент? Чем занята, пока он разве что не погибает, раз магнолии отныне и навек для него прокляты?! Наверняка танцует со своим заморским ублюдком. Наверняка уже поддается его мерзким пальцам, а может, и… дает ему. Драко едва не шипит от этой мысли, ведь ему становится настолько невыносимо больно, что вскоре, желая хоть за что-то ухватиться, он снова отчаянно вспоминает отца. У которого же еще есть на него надежды, верно? А потому он решает закрыть тему своих бессмысленных чувств к Грейнджер навсегда и сделать все, как тот велит. Внутренне погибнуть, но доставить ту вместе с Поттером и Уизли на ковер к Темному Лорду. Превратиться в пыль, но стать нужным в жестоком к нему мире, которому он, с такой тьмой, предназначен. Огневиски убывает, а в Драко уже даже не обида, не ненависть – внутри лишь… пустота. Его лицо все еще мокрое, но он уже не плачет. Он… смиряется. Как забавно - мать всегда надеялась, что он встретит свою любовь, но отец знал, какой та может быть проклятой, а потому, похоже, все же дал ему верную карту. Раз теперь Драко находит выход в том, чтобы сдаться этой пустоте. Ненавидеть неверных и грязнокровок?! Пожалуйста! Воевать против тех, хоть и не в своей войне?! Как будет угодно! Перед глазами плывет, а Драко подавленно прислушивается к своему дыханию, пытаясь не всхлипывать. Как это приятно - быть… пустым. Как это правильно – больше ничего не… ощущать. И даже чей-то заговорщицкий шепот и шаги по листве неподалеку теперь его едва ли волнуют. Теперь ему на все плевать, даже если завтра весть о том, что младший Малфой позорно надрался, впорхнет на все страницы еженедельников, первой полосой извещавших, как глупо того выгнали с четвертого курса дурацкой школы, в которой всегда было куда больше боли, чем чего-то еще. Наверное, отец будет разочарован, но он простит, точно его простит, ведь теперь Драко никогда не усомнится ни в одном его слове. Теперь он больше никогда ничего не почувствует к кому-то вроде… Грейнджер. Которая снова… стоит перед ним? Прямо-таки появляется из ниоткуда у ивы, словно чертов Патронус небесного света, принеся с собой надежду, которую он уже в себе... похоронил. Похоронил ли? Она не сразу замечает его, в то время как Драко замирает и уже понимает, как что-то надвигается, и предвестники катарсиса воронами кружат над ним. Растерянно осмотревшись, Грейнджер ныряет в тень ивы, а Драко уже понимает, что его пустота и ожидания отца – все полное дерьмо, ведь снова ощущает себя живым. Чувствует эту отравляющую, блядскую… любовь так ярко, так больно, что это пронзает все его существо и по-настоящему обездвиживает, едва до носа доносится запах магнолий. А потом ненависть едва не сносит Драко с ног, и он впадает в такое отчаяние, что оно разве что не звенит в его голосе. - Голубое платье, Грейнджер, - поднимается на ноги Драко, едва не клокоча от эмоций, и окидывает ее взглядом. Блядское платье. Блядская Грейнджер. За что она так опять… красива? - Бьюсь об заклад, именно поэтому капитулировал твой болгарин? Что ты нацепила его?! – уязвленно исправляется Драко и выдавливает из себя что-то вроде кривой ухмылки. Которая и на долю не искренна. Грейнджер ошеломлена его присутствием не меньше и, кажется, совсем не в курсе, что только что воскресила в нем такие чувства, что теперь это убивает его куда больше, чем в прошлый раз. Когда она ушла, а он... попрощался с ней. Как думал - навсегда. - Это почему же? – с бравадой спрашивает она, ступая чуть ближе, и Драко болезненно щурится: смотреть на нее - такую прекрасную, по-прежнему тяжело. – Что, недостаточно розовое, прямо в цвет щекам Паркинсон, когда она не знала куда деть себя от стыда, осознав, что ты ужасно танцуешь, Малфой?! Драко понимает – сейчас она даже не врет. Очевидно, видела, как он спотыкался во время вальса, пялясь на нее, а потому без огневиски, которого в нем уже и так предостаточно, ему не выдержать. Драко отхлебывает из горла бутылки, которую до той поры держал за спиной, а после сокращает расстояние, с деланным презрением осматривая ее лицо. Но его ресницы дрожат, когда он скользит глазами вдоль ее тела, которое Крам, наверное, уже успел полапать, а потому в горле саднит от обиды и ненависти. - Куда хуже, - начинает он, окинув ее медленным взглядом и чуть задержавшись на груди, - осознавать, что ориентация твоего болгарина столь же голубая, как и твое платье, раз он… Драко осекается, понимая, что прямо сейчас несет какую-то обиженную чушь, а потому сдает себя – прямо вываливает на нее свою правду, в которой он снова живой и больше не пустой. Это ощущение – что он… в самом деле существует, бодрит, и Драко, издав горький смешок, пригубляет огневиски еще раз. То даже не обжигает – он давно горит, а Грейнджер смотрит на него во все глаза. Она что-то понимает, и Драко это тревожит так, что он тут же уязвленно добавляет: - Должно быть, ты кошмарно целуешься, раз он поспешил ретироваться с места твоего позора! – горько усмехается он, поведя бутылкой, и снова делает два широких глотка, отчего алкоголь застревает в горле вместе со слезами от самого факта – Крам… целовал ее. Он так блядски целовал ее, что ему теперь искренне завид… - Что, завидуешь, раз ты так до сих пор ни с кем не поцеловался? – бьет прямо по больному - читает его мысли без всякой легилименции Грейнджер, зло раскрасневшись. – Бедняжка Паркинсон сбежала, осознав, что ты настолько неопытен и мерзок, что твои губы ее отравят?! Драко едва горько не смеется, ведь теперь она снова и права, и не права одновременно. Она откуда-то в курсе, что он, действительно, до сих пор ни с кем не целовался, не считая тех тупых попыток с Панси, которые он и поцелуями-то назвать не может. Но Грейнджер не знает, что свой первый поцелуй он давно берег для кого-то особенного. Для кого-то, кто так похож на его мать в своей доброте и благородстве. Для нее. - Желаешь проверить? – именно поэтому чуть заплетающимся языком искренне спрашивает у нее Драко, шагая к ней, и понимает, что теперь уже по-настоящему сдает себя, признаваясь в своем желании, а потому добавляет: – Посмотрим, удастся ли отравить тебя, Грейнджер. Как бы было… прекрасно. Вороны больше не кружат над ним – они взмывают в самое небо, будто став гребаными белыми птицами, когда Драко, а вернее, алкоголь в Драко, наконец позволяет ему переступить черту и исполнить свое заветное желание. Шагнуть к ней и обреченно, жарко коснуться ее губ так, что все моментально озаряется светом. Таким святым светом, что в нем теперь цветут не просто магнолии – все цветы мира, не дающие ему нарушить миг самой святости и испортить тот более откровенным прикосновением. Драко ошеломлен, он не верит, что это происходит. Что он чувствует мягкие губы Грейнджер с солоноватым привкусом слез. Что касается ее – касается впервые так смело и в то же время целомудренно, что даже тьма не позволяет ему пойти дальше. А потому Драко застывает, даже не притягивая ту к себе, ведь понимает – он на грани. За которой начинается настоящая ночь души. И ему хочется сохранить этот свет, но все же его щеки горят, а с каждой секундой в нем просыпается прожорливое чудовище, так что Драко уже трусливо желает большего и все же не желает одновременно, ведь помнит, как больно хоронить свои надежды, когда что-то… идет не так. И все, правда, переворачивается с ног на голову, ведь Грейнджер, видимо, ощутив его страх, не оставляет ему шанса. Она вжимается в него и зло скользит по губе языком, углубляя поцелуй, и у Драко на миг сносит крышу. Его внутренняя тьма – тот монстр, в которого его превращает сейчас похоть - он снова здесь, в нем, а потому Драко знает, что еще секунда – и выдержке придет конец. Он сделает с ней то, о чем в тайне мечтал. Он толкнет ее на землю, он задерет подол платья и коснется рукой ее гребаного бедра, на которое так часто пялился, что все – пиши пропало. А потому Драко даже не возбужден (хотя и это тоже!) – он в ужасе, ведь какого хрена Грейнджер себе позволяет?! Почему она рушит и дарит ему гребаные надежды, когда сама наверняка готова лишь высмеять их и оставить его в дураках?! Драко взбешен, и только поэтому он отталкивает ее, в ответ на что Грейнджер в самом деле делает это - презрительно хохочет. И делает это так пренебрежительно, что он понимает: она точно не взволнована. Грейнджер совсем не возбуждена и даже будто бы не зла – лишь… довольна. Она только что уделала его, как и во все те предыдущие разы, а потому Драко бессильно пялится на нее, но не может вымолвить и слова. Губы и щеки все еще горят так, что кажется, вот-вот там покажутся волдыри. - Что, моя грязная слюна уже разъедает тебя, а, Малфой? – говорит с вызовом Грейнджер, пока он от нее пятится – от такой жестокой и прекрасной суки. – Поцеловал грязнокровку и теперь век не отмоешься от этого позора?! Действительно, слишком мерзко, чтобы быть правдой. Для нас обоих! Она разворачивается, чтобы уйти, и только тогда Драко приходит в себя. - Ах, мерзко, говоришь, Грейнджер?! - выплевывает он ей в спину, ведь как она смеет – так играть им?! Как она смеет заявляться под иву – его иву со своими блядскими цветами? - Так получай! Три злых шага по припорошенной первым снегом листве. Звук его шумного дыхания над ее ухом и свист взлетевших прутьев ивы. Ощущение нежной кожи запястья, за которое Драко резко дергает ее на себя и… Он требовательно хватает ее за волосы, собрав те в охапку, и притягивает к себе в яростном поцелуе так, что она вскрикивает от боли, но ему уже все равно. Ему в тысячу раз больнее, он уверен! Ведь каждое его движение языком в ее рту ровно настолько же желанное, насколько и отравляющее. Но он не может остановиться, старается изо всех сил, чтобы не завалить ее прямо сейчас на припорошенную белыми хлопьями траву и точно сделать с ней совершенно... все. А потому Драко вцепившись в ее локоны, сам будто держит ее… себя от того, что еще какие-то секунды – и точно произойдет, как бы Грейнджер ни пыталась ему… не отвечать. Она, правда, никак не реагирует на его действия, и теперь это даже не ласка – это месть за ее игры, так что Драко, ликуя, все еще нагло исследует ее рот, двигаясь так беспорядочно, что это и поцелуем-то можно назвать с большой натяжкой. Конечно, он и не надеялся, что все продлится долго, а потому в какой-то момент ощущает толчок в грудь, и Грейнджер, угодив каблуком в лужу, падает прямо в грязь. Там, где ей совсем не место. Уже очень давно. - Вижу, сработало?! – все же пьяно хохотнув, хмельно ведет бутылкой Драко и горько улыбается, ступив к ней. – Ты все же превращаешься в грязь! Прямо-таки растворяешься в ней, хотя, ты ею и никогда не переставала быть, да, грязнокровка?! – обиженно врет он ей в лицо на ее «не ответ», надеясь, что это отвлечет ее внимание от слишком очевидной правды. - Я упала лишь потому, что оттолкнула тебя, урод! – видит он запрещенный прием - слезы в ее глазах. – Ты настолько кошмарно целуешься, что уж лучше я и в самом деле превращусь в грязь, чем повторю это с тобой! – выплевывает Грейнджер, нивелируя свой плач, и он моментально замирает, пока птицы будто пикируют вниз и пронзают его острыми клювами. Смех моментально стихает, и вот уже к глазам подступают его собственные слезы бессильной ярости, а потому Драко присаживается рядом с сукой-Грейнджер, заставляющей его так страдать, что это уже даже несмешно. - Не отрицай, что тебе понравилось, - упрямо шипит он ей свою правду, в которую в последней надежде хочет верить, хоть и ветви ивы нашептывают обратное, сонно придя в движение. – Любая девчонка мечтала бы оказаться на твоем месте, Грейнджер, так что, считай, я оказал тебе услугу! Показав, каково это – целоваться с кем-то достойным! Он вспоминает блевотного Крама, и в носу щиплет, а Грейнджер уже открыто смеется и истерично бьет ладонями по луже так, что мелкие капельки окропляют его рубашку. Это настолько оскорбительно – то, что она тянет его за собой в эту грязь со своими недавними поцелуями так, что Драко брезгливо подается назад и, потеряв равновесие, следом падает в лужу. Увидев это, Грейнджер уже откровенно хохочет над ним, припоминая своих мудаков-дружков, которые всегда делали то же самое – окунали своим смехом в дерьмо - и вся святость, которой он окрестил ее когда-то… ее больше нет. Как и тех цветов, которые он, похоже, себе придумал. Ошеломленный этим новым откровением, Драко все же пытается встать, но жестокость Грейнджер не знает границ, а он слишком уязвлен и пьян, чтобы сделать такую простую вещь, и потому лишь снова обессиленно плюхается в мерзкую жижу. Понимая, что, похоже, слишком рано отрекся от отца с его идеями. - Видишь, что ты наделал, хорек! Теперь мы оба по уши… в этом! – все еще не смотрит на Грейнджер Драко, но слышит ее дрожащий истеричный голос, а потому удивленно вскидывает на нее взгляд. Она что, все же… не забавляется над ним? Она что, все же… тоже понимает?! - Ну уж нет, - обещает Драко себе. Клянется, что та больше не посмеет обмануть его ожидания, - в этом дерьме тонуть только тебе одной, Грейнджер! – бросается он на нее и валит ее навзничь. Она в ужасе, она пытается его оттолкнуть, но Драко ликует, и он сильнее, и теперь не менее жесток, а потому лишь утапливает ее запястья в грязь, навалившись сверху, и угрожающе шипит: - Что, страшно, грязнокровка?! На его лицо падают тяжелые капли то ли дождя, то ли снега, и Драко рад, что теперь его слезы ярости наверняка не заметны. - И это все, на что ты способен?! – сопротивляется, брыкается Грейнджер, но он держит так крепко, что все это – лишь бессмысленная трата энергии. – Пытаешься запугать меня, применив силу?! Хочешь соответствовать своему папочке, который, похоже, только так и заставил твою мать зачать такого ублюдка, как ты?! Воспоминание о матери, которая все еще остается для него святой, в отличие от Грейнджер, приводит Драко в настоящее бешенство, а потому он, даже сам того не осознавая, резко замахивается, но… Но в миг, когда Грейнджер в ужасе замирает, а в ее блестящих глазах все еще плещется янтарь, ему кажется, что это его только что нокаутировали. А потому лишь крепко сжимает кулак и болезненно шипит сквозь зубы, обуреваемый беснующейся ненавистью: - Не смей трогать моего отца. Не смей пачкать своими вонючими словами мою мать, грязнокровка! Драко не может поверить, что все те их редкие моменты понимания безвозвратно потеряны, а потому ему так горько, что он ослабляет хватку, чем Грейнджер тут же пользуется. Она отползает и встает – так и возвышается над ним, пока он не делает ничего, ощущая прежнюю пустоту. Он снова потерян. У него опять нет карты, которая смогла бы его привести к себе. Время замедляется, времени больше нет. - Довольно, Малфой, - будто сквозь вату слышит он голос Грейнджер спустя, кажется, сотню секунд, складывающихся в вечность, но едва ли обращает на него внимание. – Думаю, с нас на сегодня довольно. Она говорит это, а он будто уже по уши в грязи, и в дерьме, и в отчаяние, так что лишь смотрит на свои испачканные руки, которыми вроде бы и должен ее придушить, вот только… не может. Уже совершенно ничего не может. Ведь той девушки, в которую он так… так неправильно, так глупо влюбился – ее для него будто уже нет. А значит, все те годы тайного чувства, все годы борьбы с собой и занятий окклюменцией – все было напрасно, ведь Грейнджер не оставила ему ничего. Лишь вымазала в грязи, а еще… украла его первый поцелуй. Которого, похоже, никогда не была достойна, и который он уже не подарит кому-то... еще. Драко сам не замечает, как шумно и горько отхлебывает из бутылки, которая до той поры валялась недалеко от него, а потом резко хватает Грейнджер за подол дурацкого платья и, отшвыривает в сторону огневиски, почти жалко выплевывая ей вслед: - Ты хоть понимаешь, что ты сделала, сука?! Ты украла мой первый поцелуй, тварь! Он обвиняет ее – ту, на которую у него было столько надежд, но которая ни одну из них не оправдала, и все же… все же… не хочет. Не хочет, чтобы она ушла. - А ты – украл мой второй! Все, Малфой, мы в расчете! – так беспечно, так жестоко констатирует она их общую блевотную правду, от которой вовек не отмоешься, что его внутренняя тьма уже по-настоящему беснуется и окрашивает в черный каждую магнолию, которую он когда-либо посвящал прекрасной, ужасной грязнокровке. И теперь он точно не позволит той уйти, пока она… не заплатит сполна. Драко все еще держит платье крепко, хоть кулак и трясется, а костяшки хрустят, и Грейнджер прилагает все усилия, чтобы вырвать его. Что ей в какой-то момент удается, и она, пошатываясь, делает пару шагов прочь – прямо так и расплескивает их теперь общую грязь этими своими блядскими каблуками так, что Драко обещает – так и шипит ей в спину, вспоминая планы отца, согласно которым скоро те больше никогда не процокают ни по одному коридору, не растопчут ни одно мужское сердце: - Все равно он будет для тебя последним. Ведь целоваться с такой, как ты – это все равно что жрать грязь, а скорее, дерьмо. Это не совсем правда - это тупая обиженная ложь, но все же Грейнджер замирает, а Драко даже хмуро приподнимается на одно колено и наконец стряхивает с себя даже не дождь – все, что еще осталось в нем светлого из воспоминаний о той, которая ему теперь ни капельки не нужна. В чем он пытается себя тщетно и отчаянно убедить. - Знаешь, - наверное, понимая, как она ему теперь отвратительна, внезапно говорит Грейнджер, – я, пожалуй, тоже оставлю тебе прощальный подарочек в память обо мне. Подавись! А потом… все рушится. Clint Mansell feat. Eliot Sum «Creep» Грейнджер бросается на него, она опрокидывает его на спину и, усевшись сверху, вымазывает его грязью так, что он едва не жрет ее теперь уже по-настоящему. Земля мерзкая на вкус, и он отплевывается, второй раз в жизни, но снова при Грейнджер матерясь вслух. А после переворачивает ее и подминает под себя, пока она продолжает зачерпывать противную жижу ногтями и снова, снова пытается пачкать его, хоть при этом и… трется о него. Трется так, раскинув бедра, что Драко в какой-то момент забывает об их схватке. Теперь он поглощен этим ощущением близости к ней - такой близости к женщине, которая происходит в его жизни… впервые, что это ошеломляет. - Тварь! Скотина! Грязная сволочь! – окончательно впав в безумие, пытается отбрыкаться от него Грейнджер, пока даже его внутренняя мгла замирает, предвкушая что-то... Что-то… чего он совсем не хочет. Хватит, довольно! С него точно достаточно снова что-то… чувствовать, а потом… Как всегда, Грейнджер ломает все его запреты. Рушит все его надежды на себя же самого, уничтожает своей цепкой хваткой, которой притягивает его за шею к себе, и врывается в его приоткрытый от гневного крика рот языком, снова кормя его грязью. Снова кормя его собой. - Что… Что ты… - отчаянно пытается увернуться от ее губ Драко, но Грейнджер крепко держит его за волосы своими маленькими прекрасными пальцами, и тьма внезапно рассеивается, когда он впервые и чистосердечно… проигрывает. Проигрывает Грейнджер, позволяя той себя так правильно, так зло и в то же время чувственно целовать, что внезапно… и черный отступает от магнолий в его сердце. Те распускаются, те по-настоящему снова цветут в его душе и озаряют его белым светом, ведь она так безупречно и ритмично двигает языком, не в пример ему в его недавней жалкой попытке что-то ей доказать так, что это даже не больно. Это… прекрасно. Как это прекрасно - сдаваться, когда даже не ощущаешь пустоту. Все так невесомо, так эфемерно и истинно в этом моменте настоящего облегчения, настоящего искупления перед своей душой, что Драко в какой-то момент дрожащей рукой обхватывает Грейнджер за голову, а потом… впервые искренне и трепетно трогает ее язык своим. И птицы, уже белые птицы взмывают вверх над целым огромным цветущим полем его сердца. Драко несмело улыбается, хоть и не знает, как это делать правильно – правильно ласкать девушку, но его воскресшая любовь – она задает ему понятный ритм, диктуемый самой природой. Она будто прямо сейчас учит его быть нежным с Грейнджер так, что та… откликается. Что та замирает, а после с тихим горьким стоном невольно подается к нему ближе, отчего его бросает в жар, и Драко с силой сжимает мокрую ткань на ее бедре, вцепившись в то ногтями и инстинктивно толкаясь бедрами в нее так чувственно, что после… они оба ошеломлённо распахивают веки. Такие святые и проклятые в этом своем взаимном желании искренне друг друга целовать, что больше не существует того мира, в котором они друг другу не предназначены. Что теперь у них есть свой собственный мир, о котором так мечтала мать и в который Драко теперь открыто верит. И ему отныне плевать, оправдывает он этой верой чьи-то надежды или нет. Теперь у него есть его собственный путь, которому он клянется следовать, которому он обещает быть преданным во что бы то ни стало, ведь теперь у него есть даже не Грейнджер – Гермиона. Которая тем, что не отстраняется от него... Тем, что все еще обнимает его и смотрит на него почти как в тот момент их танца, обещает: она пройдет этот путь вместе с ним. До конца. Каким бы сложным он ни был. Да, Драко помнит, как это началось, будто это было вчера. И хотя с момента этого воспоминания прошло уже десять лет, он все еще хранит в своем сердце те их первые магнолии, которые больше никогда не прекращали для него цвести. Как и помнит про обещание, данное себе. Обещание идти по своему пути, который всегда его вел лишь… к ней. К Гермионе, чьи волосы сейчас едва уловимо колышет морской бриз, пока лайнер впервые за их долгое путешествие взмывает в небо. В одну из четырех стихий, каждую из которых они успели преодолеть за всю их общую, горькую и все же красивую историю любви. Облака распахивают кораблю свои объятья, а на лице Грейнджер блуждает ошеломленная и смущенная улыбка. Как же она, похоже, поражена и довольна его признанием. Как же она… прекрасна. Даже более прекрасна, чем ее более юная копия из прошлого, которая вскоре… Вскоре все забудет. Чтобы потом на десять лет оставить его страдать в желании возродить те их искренние моменты, когда они впервые полюбили друг друга. В носу щиплет, как у того подростка, решившего в свои почти пятнадцать наплевать на все заветы отца и быть с той, с кем ему по-настоящему хотелось. А потому Драко, желая проверить, дрожащей рукой тянется к внутреннему карману мантии и выуживает оттуда талисман, который всегда носит у сердца. Так много лет, что уже потерял им счет. Это серебряный кулон с магнолией, который он протягивает Гермионе, боясь ее реакции и все же надеясь, что та… та покажет, что она все вспомнила. Пока он сам не хочет вспоминать продолжение этой истории. Не хочет воскрешать в памяти ни иву, ударившую юную Грейнджер по голове, ни все то, что последовало за этим. Он просто хочет хотя бы сейчас быть и в воспоминаниях, и в настоящем там, где ему хорошо. Где она все еще с ним, где его любит так же, как и он ее, и где он… может безнаказанно ее целовать. Пока она искренне хочет того же самого, хоть и момент, к сожалению, не вечен. - Что это? – в итоге спрашивает повзрослевшая Гермиона, смотря то на него, то на кулон с трепетом и все же с тенью подозрения, что напоминает ему ее прежнюю. Драко грустно усмехается и чуть качает головой. - Это магнолия, - просто отвечает он, когда она осторожно берет цветок в руки и смотрит на него так, словно, правда, что-то вспоминает. Словно она, правда… помнит. А значит все эти годы ожидания не напрасны. Секунды замедляются, и Драко отмечает каждое проявление эмоции на лице Гермионы. И ее чуть проступивший румянец на щеках, которых он так часто и все же мало касался, что в разрезе десяти лет, а скорее, гребаной вечности это подобно преступлению. И ее чуть сощуренные глаза, в которых по-прежнему мерцает янтарь, а будто – сами звезды, освещающие те новым-старым знанием. И ее дрожащие ресницы, которые выдают волнение от его первой озвученной искренности о том чувстве, которое ни на секунду не умирало в нем на протяжение всей сознательной жизни. Жизни, в которой всегда была она. - Но почему магнолия? – медленно вскидывает на Драко глаза Гермиона, а он… У него больше нет ни опоры под ногами, ни той эфемерной надежды на то, что она что-то помнит или понимает. И лишь то, как она пристально и как нежно смотрит на него, не дает ему сдаться. Все же позволяет верить что, может, вот-вот она все же… - Знаешь, в Хогвартсе ты так раздражала меня этими цветами, - с горькой усмешкой, подсказывает он. Намекает на то, как все началось. – Кажется, у тебя был шампунь с их запахом, помнишь? Думал, магнолии - твои любимые цветы. Гермиона замирает, приоткрыв рот, и почему-то жалостливо молчит, пока тучи, сквозь которые летит лайнер, будто окунают Драко во тьму. И свет звезд понемногу меркнет. - Нет, - рушит все его надежды она, пока Драко все же будто пытается ухватить хотя бы что-то, разочарованно вглядываясь в ее глаза, полные сожаления. – Кажется, мне всегда нравились розы. И все. Все окончательно вымирает в нем со всеми его цветочными полями, о которых она по-прежнему не помнит. ____________________________ Я трижды набирала начало своего обращения к вам и трижды стирала. Так что просто оставлю эту для меня самую значимую, самую огромную и самую любимую главу на нынешний день в МЛВ тут, и жду вашей реакции.