***
— Смотри сколько ягод, Прим! Смотри, как их много! Мы обожремся! Я толкаю напарника, чтобы куртка с «добычей» выпала из его рук. — Нет, Рик, не ешь. Они ядовитые. — Ну и что? — усмехается Рик. — Мы все равно умрем. На Голодных играх все умирают. Поешь. Они очень вкусные, я уже пробовал. — Пожалуйста, не надо, — слезно прошу я. — Это яд, они убьют тебя. Союзник подбирает с земли несколько ягод и, сделав резкий рывок вперед, насильно пихает мне их прямо в рот. Я верчу головой и плююсь. — Рик, умоляю… — Я сказал: ешь! Я просыпаюсь на руках у Пита. Лицо Ричарда исчезает из поля моего зрения, эти проклятые ягоды исчезают вместе с ним, но кричать я не перестаю. — Там яд! Там чертов яд! Не ешь их, Рик! Они убьют тебя… Мелларк без конца вытирает мое лицо от слез, которые брызжут из глаз настоящим фонтаном. Он прижимает мое бьющееся в припадках тело к себе и тихонечко шепчет: — Порядок, Примроуз, порядок. Все хорошо. А я начинаю вопить еще пуще прежнего. Потому что вспоминаю, как сидела вот так же и сжимала в своих руках бредящего, умирающего Рика. Понятия не имею, сколько времени проходит, прежде чем Питу удается меня успокоить. Наверное, несколько тысячелетий, не меньше. Затем он снова говорит, что я должна поесть. Верчу головой. Только не сейчас. Не после такого сна. И опять проходят тысячелетия, и опять Мелларк одерживает маленькую победу. — Хотя бы яблочко, Прим. Давай хотя бы яблочко? Я беру дольку яблока из его трясущейся руки и долго рассматриваю ее перед тем, как засунуть в рот. Моя душа стонет. Красное яблоко. Красная кровь на траве, ну футболке Катона. Красные ягоды. — Они убили Рика, — шепчу я. — Кто? — осторожно спрашивает Пит, по-моему, даже не ожидая, что я отвечу. — Ягоды. Он лишь кивает. Почему-то я злюсь на Мелларка. Жую яблоко и стараюсь не смотреть на него. В данную секунду мне кажется, что в смерти Рика — его вина. Но, разумеется, это не так. Виновата я. — Его крошечная сестренка осталась одна там, в четвертом, — вдруг вырывается у меня. — Ее мать погибла. Утонула в пруду. Отец спился. У нее был только Рик. А теперь… Я виновата в том, что он погиб, Пит. Я не успела. Он должен был победить. Он смог бы. Он такой сильный и умный. Он был таким сильным и умным. — Прости, — вдруг выпаливает Пит. — Черт, прости меня, Прим. Я не имел права так поступать. Я знаю, что он имеет в виду. Но молчу. Позволяю говорить ему, позволяю оправдываться, хотя от этих оправданий теперь уже никакого толку. — Тогда мне казалось, что так будет лучше. Но сейчас я понимаю, каким был кретином, сейчас я понимаю, как сильно рисковал. Я не имел права так поступать с тобой, Прим. Мысль о том, что я мог точно так же не успеть к тебе, убивает. Я никогда не прощу себя за то, что перестал тебя искать. — Перестал? — севшим голосом переспрашиваю я. Пит разводит руками. — Три дня я бродил по арене, питаясь одними ягодами да кореньями, три дня не спал. Искал тебя. Сходил с ума каждый раз, когда грохотала пушка или когда начинал играть гимн. На четвертый день меня нашли профи. Катон предложил выбор: либо я присоединяюсь к ним, либо лишаюсь головы прямо сейчас. Была ночь — хоть глаз выколи, а я едва стоял на ногах, совсем обессилел. Убежать бы не смог. Я согласился, Прим. Я согласился. Я решил, что без головы уж точно не смогу тебя отыскать, а так не просто выживу, но еще и стану сбивать профи с твоего следа. Решил, что сбегу к тебе, как только появится возможность. — Пит вдруг испускает нервный смешок и хватается за волосы. — Тогда мне казалось, что я все делаю правильно. Но я не должен был оставлять тебя одну, Прим. Прости, прости, что я слишком поздно это понял. — Это неважно. — Мой голос еле слышен. — Сейчас это все неважно. Ничего уже неважно для меня. Кроме одного. Рик мертв. Пит не сразу прерывает самоуничтожение. А после того, как делает это, говорит, что мы должны убить Катона. — Только Катон отделяет тебя от возвращения домой, — заявляет Мелларк. — Он серьезно ранен, поэтому очень слаб. Добить его не составит особого труда. И лучше сделать это как можно скорее. Потому что ты тоже ранена… И я не знаю, насколько помогла повязка. Моя злость разрастается до размеров арены, до размеров Вселенной, до размеров дыры, что зияет в моем бедном сердце. Я даже не просто злюсь на Пита сейчас. Я буквально ненавижу его. — Не Катон отделяет меня от возвращения домой, — сглатывая яблочный сок, тихо произношу я. Поднимаю взгляд на Пита и чувствую, как дыра внутри меня углубляется. — От возвращения домой меня отделяешь ты. Пит делает вид, будто не слышит меня. Он говорит, что все сделает сам. Что мне не придется даже выходить из этой пещеры. Он говорит: прямо отсюда меня и заберут. Заберут в Капитолий, чтобы провозгласить победителем. Мелларк категорически отказывается обсуждать то, что будет после того, как Катон «выйдет из игры». Он игнорирует мои вопросы, мои истерики, мольбы; у Пита есть план, и он не собирается от него отступать. Но и я не собираюсь отступать от своего. Мне приходится начать пить и есть, чтобы оставаться в сознании и следить за Питом. Я не выпускаю его из пещеры, а он только и ждет момента, когда я усну, чтобы сбежать. Я держусь как могу, изо всех сил отгоняю дрему. У меня нет выбора, я обязана выкарабкаться из бездны мучений, из забытья, должна справиться с комой. Потому что знаю: если Пит выйдет отсюда, то больше никогда не вернется. Я услышу два пушечных выстрела, а потом за мной прилетят. — Я этого не допущу, — каждую минуту говорю я напарнику. — Ты не убьешь себя. Ты отправишься в двенадцатый. Лучше, если это будешь ты. А он и носом не ведет. — Ты слаба, тебе нужно спать. Рано или поздно отключишься, хочешь ты этого или нет. Ты не сможешь караулить меня вечно. — Смогу! — Не сможешь. Пит не ошибался, говоря это. Однажды так и случилось. Наверное, прошла очередная цепь тысячелетий. Я открыла глаза и осознала, что одна в пещере.***
Первая мысль: «Нужно убить себя». Сделаю это прямо сейчас, и Питу ничего не останется, кроме как вернуться домой самому. Второму дистрикту он победу не отдаст, я уверена. Если умру, Пит вернется. Пусть не ради себя, так хотя бы ради дистрикта. Ради того, чтобы бедные дети шахтеров получали неплохой ежемесячный паек. Такой уж он, этот Мелларк — альтруизм хоть палкой выбивай. Оглядев пещеру, понимаю, что Мелларк забрал с собой абсолютно все оружие и даже сумки. Он не оставил ничего, что могло бы причинить мне вред. Передо мной лежит лишь коротенькая полоска бинта с куском сыра на ней. Вот ведь гад. Сыром-то не особо убьешься. Вторая мысль: «Он мог уйти совсем недавно, и есть вероятность, что я его догоню». Но Пит не дурак, он загородил выход из пещеры огромным булыжником. Заметив это, я чертыхаюсь вслух. Хватаю сыр и швыряю им в стену. Черт, черт, черт. Затем вижу камень в противоположном от меня углу. Возвращаюсь к первой мысли, оцениваю ситуацию. Нет, не смогу. Камень достаточно массивный для того, чтобы пробить череп, но у меня не хватит сил на хороший удар. Придется долбить им себя несколько часов подряд, чтобы наконец умереть. Слишком долго. Слишком мучительно. Третья, последняя мысль, единственная имеет шанс на реализацию, как оказывается. «Попытаться выбраться». Не размышляя больше ни секунды, я срываюсь с места и врезаюсь в булыжник, отделяющий меня от жестокой реальности арены. Еще пару дней назад я была бы благодарна такой «двери», такой защите, но не теперь. Я сжимаю челюсти и давлю на гигантский камень всем телом. Мой раненый бок вопит, из глаз текут слезы: мне очень больно. Но я продолжаю пытаться. Когда булыжник сдвигается на первый сантиметр, я чувствую невероятной силы облегчение. Такой, будто уже нашла Пита. Проходит еще несколько секунд (или тысячелетий?), и щель между булыжником и стеной пещеры становится достаточно широкой для того, чтобы я могла в нее пролезть. Хватаю маленькую полоску бинта на случай, если моя несчастная рана откроется, и выбегаю из пещеры. — Пит Мелларк! — зову я так громко, как только могу. — Не смей уходить от меня вот так! Не смей бросать меня! Пит, ты слышишь?! Может быть, он и слышал. Но ответа я не получила. Осматриваюсь. Не замечаю ничего, кроме того, что наступил вечер, и никого, кроме парочки соек на близстоящем дереве. Глупая, глупая была идея. Где мне его искать? Он мог уйти несколько часов назад. Арена огромна. Сейчас Пит может быть на другом ее конце. Решаю идти куда глаза глядят; меня хватает минут на пятнадцать. Двигаться дальше больной бок просто не позволяет. Очень глупая идея. — Пит! — кричу я опять. — Я тут, между прочим, умираю! Ты же не хочешь, чтобы я умерла? Отзовись, черт возьми! Совсем отчаявшись, сажусь на землю и прижимаю руку к саднящему боку. Великолепно. Я не найду его, это просто нереально. А зачем мне вообще его искать? О боже. Я ведь даже и не думала о том, что это бесполезно. Найду, и что дальше? Да, было бы неплохо умереть в его теплых руках, под его волшебную колыбельную. Но он не позволит мне. Его никогда не переубедить. В какой стороне пещера — теперь уже черт разберет. Мне придется сидеть здесь до тех пор, пока не умру от потери крови. И то лишь в том случае, если рана откроется. Или пока полумертвый Катон на меня не наткнется и не отомстит за все. Или же пока Пит не наткнется на Катона, пока не убьет его и… себя. Да, искать Мелларка мне незачем, это не в моих интересах. В моих интересах — умереть раньше, чем умрет он. Надо было все-таки заехать себе тогда камнем по затылку. Может, тут поблизости есть камни? Немного повозившись, нахожу в поредевшей траве внушительных размеров глыбку. Наверное, другого выхода нет. Гляжу на камень, и кровь стынет в жилах. Только бы не сильно мучиться. Поднимаю камень двумя руками над головой. Сглатываю горечь. «Найди место поприятнее, — вдруг отвлекает меня внутренний голос. — Цветочки или что-то вроде того. Тут ведь даже травы толком нет, одна голая земля. Ты же не хочешь смотреть на эту ничем не примечательную землю, делая свой последний вздох?» Возможно, так мое подсознание пытается уговорить меня оттянуть роковое мгновение. Возможно, я просто трушу. Но я прислушиваюсь к нему. И, не без труда поднявшись, отправляюсь искать цветы. Или что-нибудь хотя бы отдаленно на них похожее. Делаю пару шагов — около минуты стою на месте, пытаясь прийти в себя. Больной бок совсем обезумел. Выдыхаю, сжимаю челюсти и шагаю еще. Снова отдых. Спустя пятнадцать-двадцать таких подходов я останавливаюсь уже не потому, что мне становится плохо. А потому, что нахожу. Только вот совсем не цветы. Он сидит, оперевшись спиной на ствол широкой сосны; его веки опущены, и грудь не вздымается, поэтому в первое мгновение мне кажется, что трибут мертв. Но потом я вспоминаю — то ли с сожалением, то ли, как ни странно, с облегчением, — что пушечного выстрела не было. Катон еще живой. Столько крови, клянусь, я не видела никогда в жизни. Однажды мы с мамой принимали мужчину, которому оторвало руку при взрыве в шахте. Так вот, даже там все было не настолько плохо. Футболка парня насквозь в крови, ее будто постирали кровью и выполоскали там же. Кровь на волосах, на бровях, на ресницах. К горлу подступает тошнота: я вспоминаю мертвую девочку-лисенка у нашей с ребятами пещеры, я вспоминаю копье в боку Руты и разрубленное на две части тело Мирты. Ослабевшей и окровавленной по самое плечо рукой Катон придерживает вываливающиеся из вспоротого живота внутренности. Из моего левого глаза неожиданно вытекает слеза, и я задыхаюсь от боли, только теперь она не физическая. Присаживаясь рядом с самым сильным и жестоким трибутом семьдесят четвертых Голодных игр, рядом с парнем, что снился мне в каждом кошмаре про арену, с парнем, который собирался зверски убить меня всего несколько часов назад, я не чувствую ничего. Я больше его не боюсь. Его глаза вдруг открываются. Катон замечает меня, но никакого удивления не выказывает. Наоборот, складывается такое ощущение, будто он догадывался, нет, будто точно знал, что мы еще встретимся. Что ж. В глубине души я и сама это знала. — Ну привет, Двенадцатая. Поболтаем? Взгляд его почти поблек, но я могу видеть в нем оттенки ненависти ко мне, остатки кровожадности и вызов, однако по-прежнему даже не напрягаюсь. Я сижу рядом с профи, на расстоянии вытянутой руки, я смотрю в его глаза. И я не боюсь. — Пришла прикончить меня, а? — На невозможно-бледном лице Катона появляется та самая ухмылка, которая обычно заставляла сходить с ума от ужаса. Только не в этот раз. — А где твой дружок? Молчу, но взгляда не отвожу. В сантиметре от Катона валяется нож, которым он не так давно меня ранил. На лезвии — капли потемневшей крови. Не пытаюсь забрать его. Не думаю, что сейчас у Катона хватит сил хотя бы поднять оружие с земли. — Какая-то ты не разговорчивая, Двенадцатая. Знаешь, ради приличия могла бы хоть слово сказать. Сидишь тут как сыч. Чего тогда пришла вообще? Поглумиться? Поглумиться, да? Под глазами Катона — синяки размером с целую галактику. Его белоснежные зубы, перемазанные кровью, светятся в полумраке. Без какого-либо стеснения разглядываю лицо умирающего трибута, и в голове проносится до жути неуместная, глупейшая мысль: «Понимаю, почему Мирта в него влюбилась». Если внимательно присмотреться, можно увидеть в чертах лица Катона не пугающую резкость убийцы, а очарование обычного молодого парнишки. Гримасы, что он постоянно корчил, и эти бесконечные пугающие ухмылки делали его лицо и мои представления о нем кошмарными. Но если Катон улыбнется — по-доброму, по-настоящему, искренне, — солнце решит взойти ночью, настолько эта улыбка будет прекрасна. — Это очень смешно, Двенадцатая, — как-то уж слишком тихо и тоскливо произносит Катон. — Просто дико, не находишь? Я подыхаю. Подыхаю здесь с собственными кишками в руках, а ты сидишь, смотришь на мою жалкую кровавую тушу и глумишься. Ты. Девка из дистрикта шахтеров, которая кроме рогатки никогда в руках ничего не держала! Это очень смешно. — Тогда почему ты не смеешься? — шепчу я, покачивая головой. Еще пару слезинок лениво вытекают из глаз. Я вытираю их основанием ладони. — Уже просмеялся, — с натугой тянет Катон. — А сейчас даже говорить как-то не очень выходит. Это не так уж и легко, Двенадцатая. Говорить, и тем более смеяться, когда твои органы вот-вот выпадут. Но ты можешь посмеяться за меня. И дружка позови. Посмеетесь вместе. Он начинает бредить, понимаю я. Из носа течет. Вытираю глаза, вытираю нос. Реву. Реву из жалости к Катону! — Я не считаю это смешным, — выговариваю сквозь слезы. И вдруг с изумлением осознаю, что глаза Катона тоже наполняются слезами. — Хорошо, — вот и все, что он мне отвечает. А потом выдает: — Возьми чертов нож и прикончи меня. Надеюсь, ты догадаешься, как это сделать? Нужно бить в сердце, ты же понимаешь? Я вскакиваю с места — настолько сильно ошарашена. Сердце засасывает в воронку, которая непонятно откуда возникает с обратной стороны моих ребер. Нижняя губа подрагивает, когда я открываю рот. — Не собираюсь я тебя убивать. — Да ладно?! — Катон кричит, а затем уже обеими руками хватается за живот и взвывает словно подстреленный пес. — А ты не такая уж и добренькая, правда? В тихом омуте черти водятся, не так ли? Маленькая коварная стерва! И он заходится рыданиями. А я оседаю обратно на землю, потому что ноги не держат. И дело даже не в ранении — о нем я давно забыла. В данный момент мне приходится иметь дело с чем-то, что гораздо хуже продырявленного бока. — Я сижу здесь уже черт знает сколько! — Я с трудом различаю слова Катона, сказанные в перерывах между судорожными всхлипами и отхаркиваниями сгустков крови. — Я думал, что мне удастся добраться до вас, думал, что удастся выкарабкаться из этого дерьма и отправиться домой. Но я не смог. Я бежал, потом шел, потом полз. Больше не могу! Мое тело горит! Взгляни на это, взгляни на меня! Я не знаю, когда это закончится! Я больше не могу терпеть, Двенадцатая. Если ты… если… Я просто хочу сдохнуть, ясно? Прошу. Сам я не могу. Рыдания рвут мою грудную клетку на части изнутри. Руки ходят ходуном, когда я поднимаю нож с земли и наставляю над едва бьющимся сердцем Катона. Он был прав. Это дико, просто дико смешно. Такой иронии мир еще не видел. Девчонка, которая должна была умереть от рук мальчика-машины-убийцы, сейчас убьет его сама. Это может быть ловушка. Катону достаточно одного движения, чтобы перевернуть мою руку и насадить меня на нож. В конце концов, я не могу судить точно, насколько он бессилен. В какое-то мгновение я даже убеждаю себя в таком исходе событий и зажмуриваюсь, ожидая вспышки боли и прихода темноты. Но темнота не приходит. — Просто ударь посильнее, — едва слышно хрипит Катон. — Сконцентрируйся на своей ненависти ко мне, Двенадцатая. И бей. Подумай о том, что я убил твою подружку. Подумай о том, что я чуть не убил тебя. Но я думаю не об этом. Зажмуриваюсь и представляю другого Катона, такого, каким он был там, у себя дома. Представляю на его симпатичном, румяном и не испачканном кровью лице ту самую улыбку: добрую, настоящую, искреннюю. Представляю его руку, сжимающую руку Мирты. Представляю их объятия и вечерние прогулки под потрясающе красивой луной. — Вы оба не проиграли, — бормочу я под нос, потому что сказать нормально нет возможности: всхлипы перекрывают кислород. — Вы победили. Вы будете счастливы там. И прежде чем Катон успевает сказать мне что-то в ответ, я делаю это. Ударяю его ножом прямо в сердце так сильно, как только получается. Пушка, выстрелившая через мгновение, убеждает меня в том, что все получилось. Стараясь сохранить последние капли рассудка и недавний ужин в желудке, я отпускаю нож и отползаю от трупа Катона. Прощай, мысленно говорю я ему. Я тебя простила, я зла не держу. Прощай, Катон. Надеюсь, ты тоже меня простил.***
Планолет прилетает буквально в следующую секунду. Наверняка распорядители давно держали его наготове: им не терпелось унести с арены очередную, предпоследнюю жертву, не терпелось, как и всему Капитолию, стать свидетелями незабываемого зрелища, которое должно развернуться потом. Финал. Я наблюдаю за проклятой железной клешней второй раз за сутки, и вместе с Катоном хороню еще какую-то часть себя — буквально одну из последних. Совсем скоро от меня вообще ничего не останется. Игры подошли к концу. Я поняла вот какую вещь: я погибала с каждым пушечным выстрелом во время игр. Неважно, кто умирал: мой союзник, профи или трибут, чьего имени я даже не помню. Я умирала вместе с ними. Я не была виновна в их смертях, но была за них ответственна. Каждая тяжелым грузом врезалась в мою сознание и в мою душу, каждая оставляла во мне несмываемый отпечаток. И с каждой мне придется жить. Я не смогу. Перед моими глазами нож, торчащий из красной-красной груди Катона. В моих ушах — противное чавканье мокрой от крови футболки и плоти, в которую входит лезвие. Внезапно осознаю, что я испачкала руки в этой его чертовой крови. Судорожно всхлипываю и припадочно шоркаю ладонями о брюки в попытках избавиться от чужой красноты. С ужином все-таки приходится распрощаться, как и с обедом. Я много съела за сегодня: пыталась цепляться за жизнь, за бодрствование. Эх, знать бы заранее, что все зря. Не смогла я уследить за Питом, а теперь без понятия, что делать. Едва шевелясь, отползаю от собственной рвоты и вдруг нащупываю пальцами что-то мягкое, приятное, необычное под собой. Цветы. Маленькие желтые лепесточки, задорно-зеленые полукруглые листы и тонюсенькие стебельки. Я нашла их. Вот оно — идеальное место. Нет больше времени на размышления, пора действовать. Встречай своего победителя, дистрикт Двенадцать! Он уже на подходе. Его имя — Пит Мелларк. Я с трудом перекатываюсь на спину. С моих губ тут же срывается смешок: прикончить-то мне себя нечем. Почему я не догадалась забрать нож Катона? От мысли о том, что мне пришлось бы выдергивать клинок из тела трибута, а потом, в его крови и ошметках мяса, втыкать в собственное тело, меня вновь мутит. Зажимаю рот трясущимися руками. Становится только хуже: ладони пахнут кровью, пахнут смертью. Спускаю руки чуть пониже — на шею. Обхватываю ее и давлю что есть мочи, но конечности меня не слушаются: я слишком слаба. Не сдаюсь. Продолжаю давить. Задерживаю дыхание. С трудом получается: истерические всхлипы мешают. Зажмуриваюсь и давлю. Не дышу. Все получится, получится. Нужно лишь немного времени. Нужно лишь, чтобы Пит не приходил или хотя бы немного задержался. Однако в следующее мгновение до меня доносится шелест травы и стук большеразмерных ботинок о землю. Он здесь. Я знала, что Мелларк не мог уйти далеко, знала, что он меня слышал. Вот же гад! Неуклюже встаю: сначала приподнимаюсь на локтях, затем переворачиваюсь на четвереньки. И, словно намереваясь бежать от Пита (только какой смысл?), становлюсь-таки на ноги. Меня шатает, в глазах — мириады разноцветных бликов. — Прим! — выдыхает Пит с облегчением, когда замечает меня. — Боже, я думал, что это тебя унесли! Издалека не разглядел, растерялся… Слава богу, слава богу! Он расставляет руки для объятий и срывается было с места, но вдруг замирает. Опускает руки. Достает из-за пояса нож. — Брось его, — резко говорю я. Мой голос звучит странно, глотка болит из-за неудачных попыток удушья. — Сейчас же. Кадык Пита подпрыгивает. Я понимаю, что все висит на волоске. Одно мгновение, одно движение — и конец. Я бессильна. Я не смогу ничего поделать. — Не начинай. Он нужен мне, ты знаешь. Не заставляй меня объяснять все снова. Лучше уходи. Просто развернись и иди прямо. Я не хочу, чтобы ты смотрела. — Ты не посмеешь. — Я должен. Смаргиваю слезы. Не могу поверить в то, что это действительно происходит. Я не должна была дойти до финала, не должна была дойти до этого. Я не должна сейчас стоять здесь и наблюдать за тем, как Пит жертвует собой. И ради чего?! — Брось нож на землю, Пит. — Нет. — Брось. Чертов. Нож. Но Пит подносит его к своей груди. Мой истошный крик разлетается по практически пустой арене. Здесь не осталось никого. Только мы. Только я и Пит. Последние выжившие. Это произошло. На самом деле. Не в кошмарном сне про арену и игры — в реальности. Мы с напарником выжили. Только вот оба вернуться домой не сможем. — Тебе следует отвернуться, Прим. Я не хочу, чтобы ты видела. Не хочу, чтобы помнила. — Но я запомню! — ору я. — И мне придется видеть это в ночных кошмарах! Прошу тебя, Пит! — Отвернись! Я воплю снова. И десятки соек, взволнованные моим ревом, вспархивают с деревьев, заставляя листву рассеянно зашелестеть. — Я не смогу. — Мой голос срывается, ломается на полуслове. — Я не смогу жить со всем этим. — Я тоже, — тихонько отвечает мне Пит. На его губах появляется вымученная улыбка. — Мы в равных условиях, ведь так? — Нет! — Судорожные всхлипы разрывают мою грудь изнутри. Я хватаюсь за сердце, я давлю на него ладонями и молю небеса, чтобы оно остановилось прямо сейчас. — Нет, Пит. Прошу, пощади. Прошу, дай мне умереть. Только взгляни на меня. Жалкая сломленная девчонка. Я не вынесу всего этого. А ты сильный, ты такой сильный, Пит Мелларк, ты взрослый мужчина! И ты справишься, я знаю. Прошу, пощади, не заставляй жить. Я просто стою, стою как вкопанная, как столб, как какое-то треклятое тысячелетнее дерево и смотрю союзнику прямо в глаза, ни на секунду не отводя взгляда. Мне кажется, если я продолжу смотреть, если не отвернусь, то Пит ничего с собой не сделает. Если так, то я буду стоять и смотреть хоть целую вечность. Я не могу позволить ему умереть из-за меня. Я не хочу, чтобы он умирал. Это мне нужна смерть, а ему вовсе нет, я знаю: он мечтал бы вернуться в родной дистрикт, в свою пекарню, к родителям, мечтал бы жениться на Китнисс, мечтал бы помогать бедным голодным детишкам. Он мечтал бы. Если бы не я. Если бы не это чертово обещание моей сестре. «Забудь про заботы, про все забудь, — вдруг начинает звучать в моей бедной измученной голове без всяких на то причин. — Глазки закрой и попробуй уснуть». — Кошмары ушли, — напеваю я вслух не своим голосом, — они не вернутся. Волшебные сны к тебе прикоснутся. Пит по-прежнему печально улыбается. Каким-то неуместно естественным и простым, до боли знакомым мне жестом он убирает назад лезущие ему в глаза пряди светлых волос. А после этого возвращает вторую руку на рукоять ножа. — Слезы утри, — к моему удивлению подхватывает Пит. — Они не к чему. Возьми, улыбнись будущему… Я смеюсь через всхлипы. Делаю неловкий, натужный шаг вперед. — Давай, Пит, — не унимаюсь я. — Оставь это. Оставь меня. Я и так уже ранена, смерть не будет мучительной. Не глупи. Я ведь сама тебя об этом прошу. Ты станешь достойным победителем. А мне эта победа не нужна. По опустевшему взгляду Пита я понимаю, что мои слова на него не подействовали. — Примроуз Эвердин, — отчеканивает он, — ты отправляешься домой. Лицо моего дорогого Пита Мелларка, изрезанное шрамами и измазанное грязью, вдруг скукоживается. Он грузно всхлипывает и, борясь с дрожью в голосе, произносит свои последние слова: — Прости меня, Прим. Мы падаем одновременно. Время словно замедляет свой ход, я толком не понимаю, когда и как это происходит. Кричу. Зову Пита. Стараюсь удержать равновесие, чтобы рвануть к нему и попытаться предпринять хоть что-нибудь, однако ноги все же подкашиваются; я ударяюсь подбородком оземь и, кажется, выбиваю пару зубов. Странно, что вообще подмечаю это. Ведь Пит… «Все кончено, — молотом долбит у меня где-то в районе затылка. — Все кончено». Я слышала его. То самое противное чавканье плоти, пронзаемой ножом. Я слышала, как Пит сделал это. Как пожертвовал собой. От меня ничего не осталось. Я опустела. Я потеряла единственную оставшуюся частичку себя вместе с двадцать третьим погибшим трибутом. Зажмуриваюсь и с ужасом жду последнего пушечного выстрела в этом сезоне. Но пушка не грохочет. Сама не знаю, как добираюсь до Пита. Какими-то странными телодвижениями: то ли ползками, то ли прыжками, то ли и тем, и другим сразу. Его веки опущены. Он без сознания, но, судя по всему, жив. Переворачиваю едва дышащего напарника на спину и крепко берусь за рукоять ножа, что торчит из его груди. На счету каждая миллисекунда. Не думаю, просто делаю. Дергаю резко и даже не морщусь, слыша чавканье и видя куски окровавленной плоти Мелларка. У меня одна попытка. Одна чертова попытка убить себя. Если с первого раза не выйдет, если замешкаюсь с ножом, то пиши пропало: Пит перестанет дышать первым, и меня отсюда вытащат. Даю себе лишь одну секунду. Одна секунда для того, чтобы сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться, ведь трясущимися руками не так-то просто направить оружие на нужное место. На собственную грудь. — Прощай, — срывается с моих мокрых от слез губ. — Я тебя простила, я зла не держу. Прощай, Пит. Надеюсь, ты тоже меня простишь. Сначала глухой удар, после него — пресловутое чавканье. Затем адская боль, собственный душераздирающий вопль, плетью хлестнувший по ушам. Карусель перед глазами. И наконец, темнота. Но перед ее наступлением я успеваю кое-что увидеть. Желтые маленькие лепесточки, тонкие стебельки и задорно-зеленые полукруглые листья под нашими с Питом телами.