Половина жизни

Человек сошёл на спящий берег. Он двинулся в город, оставляя позади тёмное, неприютное море. Его никто не встречал и, скорее всего, не ждал. Он и сам толком не знал, почему возвращался сюда. Как всегда, на одном и том же месте тускло горела одинокая звезда. По ней он находил нужный дом. Путь был неосвещён, но глаза человека, словно кошачьи, привычны к темноте. Он шёл, зябко ежась от холодного морского ветра, и гулким, влажным эхом раздавались его шаги на пустых узких улочках. "Ждёт меня или нет. – размышлял про себя человек, согревая за пазухой тёмную пузатую бутылку. – Сколько ей теперь? – он принялся считать, – Когда я ушёл, было девять. Или восемь? Прошло года три.. – однако, чем больше он считал, тем больше сбивался. Собственная жизнь спуталась в единый, плотный комок времени и безвременья, о котором ничего нельзя было сказать наверняка. То, что прошло много лет назад, казалось, было лишь вчера, а события прошедшей недели обратились ускользнувшим навсегда прошлым. Человек был хозяином своей памяти, но навести в ней порядок был не в состоянии. – Так или иначе, – рассудил он, – а стаканчик с отцом ей выпить уже можно.» На самом деле, с того момента, как он получил открытку с надписью: "Поздравляю, ублюдок. У тебя "бледная" дочь. Вышли денег. Лана" прошло почти тринадцать лет. Дочь свою он видел всего раз пять. Возвращаясь в город, он, как и сейчас, первым делом шёл на звезду, неизменно висевшую над крышей их дома. Когда он увидел дочь в первый раз, она напомнила ему мартышку одного старого матроса, что плавал вместе с ним. Такое же грустное маленькое личико с умными тёмными глазами. Дочь была точь-в-точь, как старая обезьянка, тощая и печальная. Он и прозвал её Бобо. Потом он снова уплыл, но обещал Бобо непременно вернуться. Даже хотел выкупить старую обезьянку и подарить дочке, но мартышка сдохла во время путешествия. Может, от старости, а может, от тоски. Но человек действительно всегда возвращался. Давал пьяной, бранящейся Лане немного денег, а сам брал дочь и уходил с ней куда-нибудь. Потом, сидя в кабаке, он разглядывал её личико сквозь покачивающуюся пелену зловонного дыма и что-то рассказывал ей. Рассказывал о чужих странах, о море, о том, как растет кофе, и том, что каждый город и каждый порт это лишь одна и та же, бесконечно много раз повторенная галлюцинация, что куда бы ты не плыл, и где бы не прятался, все останется таким же, как и прежде... Как здесь, в этом городе. И чем дольше они сидели, тем страннее становились его речи, так, что и сам он не понимал уже, о чём, и главное, для чего говорит. И тогда он разгонял дым, клубившийся вокруг и внутри его хмельной головы, и вспоминал, что всё же он – отец. Брал девочку за руку и вёл домой, а по пути старался вложить в её голову то немногое, что сам знал о жизни. "Никогда не сдавайся." – говорил он и пристально глядел не неё, желая узнать, поняла она его или нет. Девочка молчала, но он точно знал, что уж она-то его понимает, и тогда он продолжал: "Полагаться можно только на себя. Никто не придёт и не поможет..." Было ещё много такого, чего он говорил ей. Это, по его мнению, должно было помочь девчонке выжить, а больше он для неё ничего сделать не мог. Этот человек по своему любил дочь. И только ради неё возвращался. Однажды он привёз ей амулет – гладкий кусочек янтаря на шнурке. Тёплый и яркий, этот янтарь просто обязан был символизировать что-то хорошее. В идеале – жизнь. Гладкую, ровную, искрящуюся изнутри драгоценным жарким светом. Девочка нацепила кулон на шею и пообещала не снимать, она уже была достаточно взрослой, чтобы давать настоящие обещания. Утром не будя её, он уходил на пристань, где ждал корабль, снова уносящий в даль беспросветного тумана. Так происходило много раз. Она тоже просыпалась и незаметно следовала за ним до причала, провожая, но так, что бы он не заметил. Знал ли он это, или нет, но они так ни разу и не попрощались, и иногда, теряясь среди гомона и грязи на другом конце света в каком-нибудь кабаке, он вдруг до слёз жалел об этом, начинал искать телефон, и только приложив трубку к уху, и как следует вслушаясь в холодную тишину внутри, он успокаивался, качал головой и возвращался к стойке, лишь несколько более мрачный, чем всегда. Сейчас он снова шёл навестить её. "Уже ведь выросла. О чём с мне с ней говорить? – размышлял отец, бредя по серой, мокрой мостовой. – Дурак я, дурак. Чему ж теперь-то учить стану." Волос его уже коснулась седина, и ноги несли уже не столь резво, как раньше. Хотя, по большей мере, это была простая усталость. С моря дул холодный ветер. Он приносил неприятные резкие запахи соли, гнили, рыбы, дёгтя и чего-то ещё, нового, муторного и бедственного. На душе у человека было тревожно, в прочем, он давно позабыл покой, терзая себя то одним, то другим образом или воспоминанием. Как узоры калейдоскопа мелькала перед глазами вся жизнь, составленная из разноцветных кусочков битого стекла. Разбить бы трубку, ссыпать осколки в ладонь и растереть в порошок, чтоб не мельтешили перед глазами, дразня беспокойный разум, и не царапали бы слабую, больную душу острыми краями. Небо затягивалось, и звезда вот-вот могла оказаться погребённой за тучами, и тогда путь человека стал бы совсем одиноким и каким-то безнадежным. Но вот он уже на месте, все та же узкая улочка, загаженная, без зелени и тротуара, всё так же угрюмо и неласково смотрят тёмные окна и скалятся щербатые стены. Где-то вдалеке, услышав шаги чужака, залаяла глупая нервная собака. И снова с моря потянуло холодом. Человек спустился к подвальной двери и обнаружил, что она и единственное выходящее на улицу окно заколочены досками. На ветру трепалась полуотклеевшаяся жёлтая с чёрным лента. На всякий случай человек постучал: тоскливый гулкий звук, на душе стало совсем безотрадно и пусто. Тучи закрыли звезду, наглухо замуровав её призрачный свет. Постояв некоторое время в этой бесприютной мгле, человек отправился туда, где такого как он ждут всегда. "Конура" как родного приняла его под свой покосившийся кров. Это был заведение, такое же, как и бесконечность других, рассеянных по миру портовых кабаков, поджидающих на берегу тысячи таких же никчемных бродяг. "Конура" то ли выла, то ли пела. В любом случае, каждый мог подпевать или подвывать вместе с нею. Внутри было тесно и жарко, шум, не замолкающий ни на минуту, бил по ушам, но уже через несколько минут превращался в неотъемлемый кусок общего фона, поганый и гнусный, но не мешающий. Человек пытался найти кого-то знакомого, но это было и легко и невозможно одновременно. Вокруг знакомые, но чужие морды. Каждого он видел по много раз в своей жизни, и никого не знал. И каждый здесь тоже неоднократно видел этого человека, или кого-то точно такого же, но ни капельки его не знал. У стойки сидело несколько сморенных, уставших женщин. Их тоже знали все, и не знал никто. Они были частью фона, традиции, жизни. Вечные и мудрые, эти женщины дремали с открытыми глазами, подогнув озябшие голые ноги, не обращая внимания ни на гомон, стоявший в "Конуре", ни на клейкие взгляды, ни на что-то ещё. Их мысли были невыразимо далеки, гораздо дальше, чем может представить себе любой, даже самый смелый и безбашенный путешественник.       – Здравствуй, Милка. – поздоровался человек, сопоставив витавшие в памяти лицо и имя. Женщина скользнула по нему взглядом, и, видимо, тоже узнав, ответила:        – И тебе здравствуй, мужик. – слипшиеся от долгого молчания губы дрогнули в улыбке. Она всегда так его называла, будто и имени у него не было. Впрочем, он не был против.       – Теперь я Милена, прояви уважение к возрасту. – она улыбнулась уже по-настоящему, стряхнув с себя мечтательную дремоту. Резко контрастировали её больные зубы на фоне бледного лица. – Снова проездом?       – Не знаю. Может, навсегда. – мужик примолк, разглядывая старую знакомую. – Только, видимо, никто меня тут не ждал.       – А ты чего хотел? – от улыбки вокруг её глаз заискрились морщинки, смазывая макияж, явно не рассчитанный на то, что женщине когда-то придется улыбаться. - Может пирогов к твоему приходу напечь надо было? Уж кому как не тебе... – вздохнула она, и так и не договорив, замолчала. – Ты ведь не знаешь, померла она. – Милена быстро взглянула на мужика и добавила: – Лана.       – Давно? – ничего особенного от этой вести он не почувствовал. В конце концов жизнь этой женщины давно стала ему безразлична, как, скорее всего, и ей самой.       – Недели две назад. – женщина понимала, что это не нужно, но спросила: – Отвести тебя? Мужик не расслышал вопрос, думал о другом.       – А Бобо где? – заметив недоумение на лице женщины, он поправился. – Фанни. Фанни где? – имя, данное девочке матерью, он почему-то люто ненавидел, и сейчас с удивлением отметил, что впервые за долгие-долгие годы назвал дочь по имени. Милена медлила с ответом, что-то обдумывая. Подруг у Ланы, матери Фанни, не было из-за дрянного характера, но с ней она худо-бедно общалась, однажды давно, она жаловалась, что дочь у нее «бледная», и до половины жизни ей не так уж много осталось.       – Её давно не видно было. Да я не спрашивала, зачем мне? Лана последнее время пила. А девочки я не видела месяца три точно.       – Как так? – мужик вскрикнул неожиданно, схватив Милену за плечи. – Что с ней? - он хотел даже встряхнуть женщину, чтобы та говорила ясней, но порыв быстро прошёл, и руки безвольно опустились. «Ты слишком долго плавал...» – пропел в голове пошлый малознакомый голос, и он был прав. Мужик резко осознал то, от чего, может быть, и пытался уплыть всё это время: по закону, за день до половины жизни его дочь должна быть убита. Он просто опоздал. А хотя, что, по большому счёту, он мог сделать? Проводить её до кабинета чёртового доктора, или ему бы разрешили подержать её за руку, пока в другую будут делать смертельный укол? Пусть хотя бы так, но он бы был рядом. Всё это показалось ему сейчас невыносимо важным, снова посмотреть на нее, поговорить, или прослушать, наконец, что скажет она сама, стало в тысячу раз тяжелее, чем когда в подпитии хотелось позвонить. Сейчас он жалел ещё и о том, что никогда не набирал номер и никогда не слышал это искорёженное безбрежным расстоянием, мятое и осипшее ото сна "алё". Может только ради этого и стоило тогда давно спасаться Панацеей? Может, именно это и было целью и причиной? Но теперь уже поздно. Первый раз в жизни мужик испытал настоящую ненависть. И ненавидел он сам себя. Ненавидел каждый день своей собачей жизни, каждый день потраченный зря, убитый кабаком или похмельем, каждую ночь, размазанную чьими-то дешёвыми ржаво-красными губами, каждый свой вдох, отравленный дымом, каждый бесполезный миг, за который половиной своей жизни заплатила его единственная дочь. Маленькая девочка, с глазами старой мудрой обезьянки, не знавшей ничего лучшего, чем посидеть с пьяным отцом раз в несколько лет среди грязи и вони, а потом снова остаться на берегу одной с кусочком янтаря на груди, насмешливым талисманом на счастье. Счастье? Что значит это слово... Всё затягивало вязкой, непроницаемой тьмой, за спиной всё так же перекатывался смех, послышались первые аккорды какой-то пьяной песни, тело пару раз ощутило прикосновение чего-то тёплого и чужеродного, но сил отреагировать никаких не было. Мир обрывался в темноте, расползавшейся по глазам вместе со слезами, единственным ещё различимым светлым пятном была бледная кожа обнявшей его женщины. Каждый понимает жизнь по-своему. Для кого-то это просто отрезок времени между рождением и смертью, а для кого-то божий дар, ведь есть, наверно, даже здесь, те, что ещё верят в бога. Но большинство уже понимает, жизнь – это просто голубые циферки, с противным электронным писком мигнувшие на экране. Жизнь — это то, что отсчитает тебе машина. Всё происходит просто, раз за разом. Новый человек оповещает мир о своем приходе громким победным криком, однако, победил он, или проиграл выяснится, как только столбик чисел, бегущих как картинки в игровом автомате, дзынькнув не замрет. Чьи-то глаза гипнотизируют монитор мистического аппарата, вычисляющего продолжительность жизни ребёнка. Цифры несутся друг за другом, и с каждой сотой секунды этой гонки жизнь человека становилась длиннее. Ну же, ну же, только не останавливайтесь, только не сдавайтесь! Дзыньк! Если вы когда нибудь играли в игровые автоматы, вы знаете этот звук и знаете, как останавливается сердце, когда он вдруг раздается, суля либо победу, либо проигрыш. А если вы когда либо были родителем, то вы понимаете, насколько жестокой была шутка человека, подумавшего вставить этот звук в машину для вычисления срока жизни ребенка. Через эту пытку проходят все, применявшие Панацею. Эта болезненная процедура, как-бы заранее подготавливает их к дальнейшим несчастьям. С каждым годом в этой игре со смертью становится всё больше проигравших, а процент выигрыша всё уменьшается. Сроки, отсчитываемые аппаратом, по неизвестной причине становятся короче, а очереди в МЭКе длиннее. И кем бы ты ни был, простым моряком, или хозяином морей, ты ничего не сможешь изменить. Невыносимый голубой свет, исходящий от монитора слепит глаза, и нельзя уже различить ничего, кроме двух адски горящих цифр. Для людей, только что ставших родителями, мир как будто обрубается, отсеченный этими двумя цифрами, а для их ребёнка, новорождённого, сморщенного, но уже настоящего человека, он будет ещё в двое короче. В его мед. карту рядом со справкой о применении Панацеи родителем будет вклеена распечатка из аппарата со специальным водяным знаком, как на банкнотах, с двумя роковыми цифрами, напротив которых, потом появится печать, именем закона сокращающая короткую жизнь человечка ещё вдвое. Так день рождения ребёнка становится самым счастливым и самым ужасным днём в жизни. Небо просветлело, и полупрозрачный, медузообразный туман растекся по узким улочкам. Остывшее солнце вставать на торопилось. Мужик сорвал скользкую полосатую ленту и швырнул её подальше, вслед за ней полетели оторванные доски. В доме царил мрак, с самого порога всё было завалено мусором. Тяжело ступая по пыльным скрипучим половицам и осколкам стекла, мужик прошел в комнату. То тут, то там, потревоженные его шагами, разбегались и скрывались среди разбросанных по полу бутылок и ящиков крысы. Мужик не обращал внимания, за ночь он успел многое обдумать и многое для себя решить. Он должен был попрощаться с дочерью. Жилище Ланы и Фанни представляло собой две комнаты в подвале старого, покосившегося дома. Одно окно, почти вровень с землёй выходило на улицу, другое, заваленное разным хламом – во двор. День и ночь летом там стояла зловонная, влажная духота, а зимой, в сильные морозы, стены покрывались тонкой ледяной коркой. Искать другое жилище не было средств, да Лану это не особо и интересовало. На этажерке мужик нашёл старую шкатулку с документами. Взрыв пальцами истлевшие бумажки, он отыскал свидетельство о рождении с прикреплённой к нему справкой. Но даже и без них, он теперь уже точно помнил дату рождения Фанни и день, когда пройдёт ровно половина её короткой жизни. Это и ещё много другое он заставил себя вспомнить этой ночью. Самым ужасным было то, что срок Фанни действительно истёк чуть больше двух недель назад. Однако, по словам Милены, дома девочки не было уже несколько месяцев.       – Ты еще что-то знаешь? – спрашивал мужик, сидя у Милены в каморке.       – Нет. – женщина расстилала застиранные полотенца на подоконниках, она жила в чердачной комнате с двумя старыми, хлипкими окнами, пошёл дождь, и сквозь щели в рамах капли затекали внутрь. – Мне не откуда знать что-то, Лана последнее время была совсем невменяемой из-за выпивки.       – А где она взяла деньги? Женщина с недоверием посмотрела на него и покачала головой.       – Кто же её знает. Но с нами её не было, она, вообще, не уважа наш труд. Зачем напрягаться? – Милена задумалась о чём-то, а потом, тряхнув волосами и враз повеселев уверенно добавила: – Да и шансов-то у неё не было! Она разглядывала своё почти невидимое, призрачное отражение в мутном стекле и тихо радовалась чему-то своему, любовалась странным сплетением из разводов, бегущих дождевых капель и своей обглоданной фигуры. Дождь оглушительно бил по железной крыше.       – А знаешь, – внезапно отвлеклась женщина, – к ней приходил кто-то. Как раз накануне этого всего. Тип какой-то. Никакой. – многозначительно добавила она после паузы. – Серый весь. То, что сказала Милена могло что-то значить, а могло и нет. Так или иначе, а узнать, что произошло с Фанни, стало единственным желанием мужика. Пусть этим он её не вернёт, но надо хоть раз в жизни не убегать от проблем и сделать всё самому, так, как сам учил дочь. Нужно быть смелым и докопаться до истины. До бесполезной и пустой истины. Пока они сидели, погружённые каждый в свои мысли, закончился дождь. Этом городе погода менялась невероятно быстро, морские ветры то приносили хмурые тучи, загромождали ими беспросветно всё небо, то наигравшись, снова уносили неведомо куда, оставляя город беззащитно-неприкрытым под палящим солнцем. Из-за близости моря в городе никогда не бывало покоя и тишины, суда приходили и уходили, люди суетились, на улицах всегда было полным полно чужаков, с дикими потерянными лицами и грубыми металлическими голосами, они что-то искали здесь, ужасно спешили, боясь опоздать на свой корабль и пропасть в этом городе навсегда. Горожанам тоже не было покоя, его нарушали резкие пароходные гудки, грохот огромных железных контейнеров, грузовых составов, крики рабочих, эти бурлящие звуки порта были слышны повсюду, днём и ночью, казалось, порт вырабатывает энергию, которая нервным импульсом растекалась по бледным каменным венам города, заряжая каждого болезненным, судорожным напряжением. Из-за края моря выползло солнце, на фоне оранжево-розового прекрасного морского рассвета чётко вырисовывались угловатые костлявые скелеты подъёмных кранов. Над ними, как шальные, ликуя новому дню, а значит, новой пище, кружились и кричали чайки. Для них всё было просто и естественно, была жизнь и было достаточно рыбы и отбросов, чтобы её поддерживать. С людьми было сложнее, им приходилось работать. Штатный биограф МЭКа, Шорн. С. Фегер был вполне доволен своей работой, он занимался сбором информации и составлением биографий-досье, жизнеописаний пациентов, которые потом передавались в Архив. Неплохая работа для парня, мечтавшего когда-то стать писателем. Главный офис МЭКа располагался за чертой города, окружённый вековыми корабельными соснами, он скорее напоминал санаторий, а не организацию, легализовавшую и монополизировавшую человеческую смерть. Когда Шорн впервые пришел сюда, он был поражён представшим перед глазами зрелищем: белый, струящийся песок, головокружительно взмывающиеся прямо в небеса сосны и плывущее среди бальзамических ароматов хвои и смолы, прекрасное лучезарно-светлое здание с огромными витражными окнами, белоснежными колоннами и огромным фонтаном прямо перед входом. Это здание благодаря смешению стилей не было похоже на всё, виденное раньше Шорном. Это был и дворец, и храм, и корабль. Корабль, ждущий на этом песчаном берегу своих одиноких пассажиров, чтобы переправить их прямо в Рай... Поражённый всем этим великолепием, Шорн не заметил тёмной полпы, что собралась перед зданием. Шумная и неоднородная, эта толпа одним своим видом ставила под сомнение все заслуги Панацеи. Здесь были те, кто лишившись близких и обезумев от горя, пришёл искать справедливости, отмщения, или просто общества людей, способных разделить их боль. Внутрь их никто не пропускал, но и разогнать не имели права, поэтому почти день и ночь горестная демонстрация торчала у ворот. Среди них были и другие, не имевшие ни претензий, ни вопросов к МЭКу, у них была лишь одна безумная просьба. Они тоже хотели смертельный укол. Разочаровавшись в жизни и отравившись пропагандой, они приходили сюда в надежде, что и им найдётся место на чудном корабле, который доставит их в рай, ведь именно это и обещал великодушный Комитет: бесплатные похороны и вечная беспечальная жизнь. Старая уловка неплохо работала, почти никто уже не ненавидел и не боялся МЭК, укороченная законом жизнь перестала казаться чем-то чудовищным. Всё было вроде на своих местах. Проработав здесь какое-то время, Шорн перестал обращать внимание и на великолепие здания, и на фонтан, который благодаря подсветке всегда был увенчан радугой, и на эту скорбную толпу у входа. Перестал обращать внимание на пропитавшиеся слезами лица, на едкие, злые выкрики и убийственные взгляды, перестал замечать дрожащие руки, пытающиеся схватить и бессвязные лихорадочные мольбы. Он просто проходил сквозь них, желательно, следом за кем-то, спрятавшись за чужую спину. Вот и сегодня толпа была на месте. Этих безумцев не испугать дождём, некоторые из них, даже ночуют здесь. А все делают вид, что их попросту нет. Днём у Шорна был вызов, а пока он мог привести в порядок прошлые дела. Биографии, которые он составлял содержали отчет обо всём, что происходило в жизни пациента, это было необходимо для контроля, и кроме того, поднимало уровень Комитета, доказывало, что каждый человек, каждая жизнь, пусть и половинная, невероятно важна и бесценна, ничто не будет потеряно, никто не будет забыт, каждому найдется место в Архиве. От пола до потолка возвышались его стеллажи, на которых стояли разноцветные папки-досье на каждого пациента, живого или мёртвого. Однако в свободном доступе была лишь информация об уже умерших людях, работать с биографиями живущих имели право только сотрудники. Все папки были разного цвета, казалось, во всём огромном Архиве на найдётся двух одинаковых оттенков, быть может, это был такой способ кодировки, или просто попытка избежать серой бюрократической мрачности, но это было меньшее, что Комитет мог сделать для своих обречённых пациентов. К полудню мужик добрался до МЭКа. Место, где убили его дочь, не произвело на него никакого впечатления. Его всего охватило тупое, давящее безразличие, сухое и безвкусное, как песок. Песок застилает глаза, забивается в рот и нос, но почти уже не ощущается огрубевшей кожей, даже чихнуть или протереть глаза нет никогого желания. Но за толщей этой безучастности всё ещё существует твердеющее с каждой секундой намерение — докопаться до истины, узнать, как всё было, чтобы потом, попращавшись, навсегда забыть. Мужик прошёл сквозь толпу, сквозь спрей прохладных невесомых капель, облаком летающих вокруг фонтана, и поднялся по скользким мраморным ступеням. Всё здесь было непривычно чистым и светлым. Наверно, умирать здесь было куда приятнее, чем на больничной койке, в тёмном закоулке, или даже у себя в квартире. Здесь о тебе позаботятся профессионалы. Больше всего на свете мужик не любил что-либо просить, был уверен — не дадут, поэтому никогда и не пробовал даже. Он подошёл к стендам с информацией и решил разобраться во всём сам, чтобы свести общение с сотрудниками до минимума. Стенд пестрел фотографиями улыбающихся людей и сентенциями о жизни и смерти, убедительно обеляющими последнюю. PR-отдел МЭКа трудился на славу. Пропустив всю эту мишуру, мужик рассматривал план. Не найти Архив, сердце всей организации, было невозможно, он занимал всё левое крыло здания.       – Здравствуйте, чем могу вам помочь? – поинтересовалась девушка из Архива, похожая на молоденькую, радушную булочницу или продавщицу из кондитерского магазина. – Ищете что-то? Выдавливать из себя ответное приветствие мужик не стал.       – Вот. – он протянул ей документы Фанни. – Я хотел бы найти свою дочь. Некоторое время спустя он остался один в маленькой, уютной кабинке, туда ему принесли биографию Фанни и запечатанную коробку с её личными вещами. Кабинка защищала его от посторонних глаз и давала побыть наедине с собой, там было мягкое кресло, маленький столик, на котором стоял стакан с водой, и больше ничего, только совсем маленькая и едва заметная камера прямо под потолком, на случай, если человеку станет плохо. Садиться в кресло мужик не стал, он быстро пролистал тонкую папку цвета бутылочного стекла, там были копии каких-то справок и выписок, несколько фотографий, на последней странице был отчёт врача-эвтонатора и последняя, сделанная незадолго до укола фотография. Такой бы мужик увидел свою дочь, если бы не опоздал, впрочем она почти не изменилась, и как-будто даже не выросла. Всё та же мудрая обезьянка, с тёмными взрослыми глазами, на тонкой шее мужик увидел тот самый кожаный шнурок, девочка, как и обещала, носила его до конца. Коробку с вещами мужик решил открыть дома, в кабинке ему стало невыносимо тесно и светло. Хотелось просто уйти, куда угодно, где не будет дружелюбных сотрудниц, белых стен и мягких прорезиненных полов, поглощающих все звуки, где не будет фонтанов с радугами и восторженных улыбок смертников. Но уйти так просто не удалось. Услужливая кондитерша снова предложила услуги организации.       – Может быть, вы хотите внести какие-нибудь дополнения или изменения в биографию вашей родственницы? Биограф, занимавшейся ею как раз сейчас на месте. Мужик покачал головой. Какие могут быть дополнения или изменения, ведь, наверно, даже этот безликий штатный сотрудник знал о его дочери больше, чем он сам. И сразу же в голову пришла другая мысль, мужик, осознав это, передумал.       – Это будет тот же самый человек, что общался с Фанни? Тогда я хочу с ним поговорить.       – Да-да, именно он. – закивала девушка, – Идёмте. Отдел, где работали биографы напоминал редакцию, у каждого здесь был свой офис, отделённый стеклянной перегородкой. Подойдя к двери с табличкой «Шорн.С.Фегер, биограф» девушка остановилась.       – Вам сюда. – сказала она. – Если понадобится помощь, то вы снова можете обратиться ко мне, или любому другому сотруднику. До свидания.       – Спасибо. – сдавленно буркнул мужик и открыл дверь.