Цветы зла

Глава 3. В ночной тиши и в шуме дня Со мною ненависть твоя, Она преследует меня, Тобой привязана. (Канцлер Ги). Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу. Это было единственное, о чем Дик мог думать, когда их взгляды пересекались. Единственное, что он хотел сказать этому нахалу, так выводившему его из себя. Если бы не чувство долга, заставлявшее терпеть эти выходки, он бы уже высказал всё, что накипело на душе. И в то же время внутри его мучило и что-то другое, кровь будто превращалась в жидкий огонь, когда он вспоминал то, что уже было, тяжесть чужой ладони на своем плече, боль и горечь первого поцелуя, и то, как Эстебан проводил языком по его щекам, слизывая дорожки слёз. В ушах все время стоял тихий голос и будто срывающееся дыхание: "я ненавижу тебя, ты закатная тварь, я ненавижу тебя". Совсем уж не к месту припоминался обнаруженный все в том же памятном подвале роман какого-то гальтарского автора о любви одного воина к своему врагу - там пережитое Диком будто пересказывалось слово в слово. Язвительные слова, желание ударить как можно сильнее, и в то же время безысходная, мучительная привязанность. Привязанность. Осознание этого обожгло, будто пламенем свечи по коже. Они ведь были будто связаны одной цепью - менторы как назло сводили их, завязывая образовавшийся узел еще крепче. Обязательно хоть один из десятка тренировочных поединков - вместе. Танцы - пытка: шаг вперед, два шага назад, даже самый строгий и чопорный танец предполагает соприкосновение рук, ладони пылают и дрожат, и уже не знаешь, чей жар и чью дрожь ты чувствуешь, свою или - врага? любимого?.. А потом их и вовсе заставили сидеть за одной партой - то ли для того, чтобы на самых скучных лекциях Эстебан поменьше разговаривал со своим давним приятелем Северином, то ли просто ради забавы, понаблюдать, сорвется ли сын бунтовщика Эгмонта или выдержит еще и это. Дик молча терпел. Иногда задавал себе вопрос, на самом ли деле Колиньяр такая сволочь, или это только маска? А если маска - каково же истинное лицо? Хуже всего было то, что к этой сволочи его тянуло. Это чувство было каким-то темным и неестественным, как те черные цветы, цветы зла из его снов. Теперь, когда они сидели за одной партой, Дик отвечал на записки, не опасаясь быть замеченным и наказанным, и под монотонное бормотание менторов шли своим чередом эти "разговоры" - однообразные, изматывающие, но уже вошедшие в привычку. Этого противостояния ничего не меняло. Ни смены настроения Арамоны, ни выходки Сузы-Музы, ни то, что шел день за днем и близилось время, когда унарам можно будет свободно ходить по школе, общаться друг с другом и выезжать в город. Было обидно, до крайности обидно, что когда уже такой большой отрезок пути был пройден, Арамона взбесился из-за подвешенных в зале панталон, а слуга сообщил, будто именно в комнате Ричарда нашел перчатку и печать "благородного и голодного графа Медузы". Как?! Кто мог подложить эти вещи?! Норберт и Йоганн утверждали, что "хроссе потекс" вешали они, Альберто, Арно и Паоло заявляли, что во всем только их вина. А Дик ничего не мог сказать, настолько он был потрясен случившимся. Только в темноте галереи он немного пришел в себя, но все равно мучительный вопрос не давал ему покоя. - Если кто-то из нас действительно стоит за этими проделками, давайте уж признаемся сейчас, - предложил Арно. Никто не признал вину за собой. - Это мог быть или Валентин, или Эстебан, - сказал Паоло. - Да и у Эдварда наглости хватило бы. - Валентин - вряд ли, - возразил Дик. - Он даже со мной не разговаривает. - Ты оправдываешь его только потому, что он Человек Чести? Да он просто боится за себя. Хотя... Днем можно быть одним, а ночью совсем другим. - Альберто, а я все-таки думаю, что Суза-Муза есть Эстебан. Он есть ошень наглый. И он ненавидеть Рихарда, злиться на него как закатная тварь. Почему-то от этих слов Йоганна у Дика возникло жгуче-неприятное ощущение, будто от вести о предательстве близкого человека. Почему-то думать, что такой подлый поступок мог совершить Валентин, Эдвард, Юлиус - да кто угодно - было намного легче. - Вряд ли... - прошептал юноша. - Нет, это кто-то другой. Он не знал, почему хватался за эту слабую зацепку, почему пытался оправдать недруга даже не столько перед приятелями, сколько в своем собственном мнении. Услышав шипяший голос где-то в глубине камина, пытался расслышать знакомые интонации. И ждал хоть малейшего намека, хоть самого туманного ответа. Но разгадки не было. Вино казалось спасением... Дома Дик никогда не пробовал ничего крепче молока, но теперь пил наравне со всеми, будто надеясь таким образом заглушить усталость, злость и сомнения. Шествие призраков, приход в галерею отца Германа, возвращение в свою комнату, попытки согреться - всё это проплывало будто в тумане. Наутро четко помнилось только прощание с Паоло и сказанные кэналлийцем слова: "Нет ничего тише крика и туманнее очевидности". Но ведь как очевидность может быть туманной? Особенно если эту очевидность день за днем разъедает ненависть и вражда.