Dope

Чонгук ненавидит сигаретный дым: морщится, открывает большое окно на кухне нараспашку, брезгливо воротит нос. Но упорно торчит рядом по вечерам, качаясь на жалобно поскрипывающем стуле, пока Сокджин сжигает по одной сигарете в час. Почти педантичная привычка: ни больше, ни меньше. На Чонгуке мятая чёрная футболка размера на четыре больше, чем нужно, и белые боксёры, край которых насмешливо высовывается при каждом беспокойном толчке назад. Да, это провокация. Сокджину кажется, что он уже даже привык к фильтру "порно", которым каждое мгновение своей жизни раскрашен Чонгук. Привык приходить незадолго до полуночи, пить кофе в полутьме кухни, потому что "мне скучно одному", и не спать потом до трёх утра, слушая размеренное дыхание мирно спящего младшего справа. Привык к безлюдному парку недалеко от городской черты, куда каждые выходные просится Чонгук вне зависимости от погоды: он всё равно не выходит из заглушенной машины - в лучшем случае открывает люк на крыше, высовываясь из него по пояс. Привык к долгому молчанию по вторникам около шести после полудня перед зданием больницы: Чонгук рассматривает проходящих мимо людей с абсолютно нечитаемым выражением непроницаемо-черных глаз, дышит медленно и на счёт (Сокджин следит за загибающимися и разгибающимися пальцами и считает вместе с младшим) и кусает едва поджившие губы. Привык даже к редким понедельникам, когда с самого утра откладываются любые (даже самые неотложные) дела и целый день на двоих проходится очередная глупая игрушка на приставке, прерываемая время от времени глухими ни к чему не обязывающими поцелуями и звонками безликих курьеров. И всё равно зависает на кожаном браслете (глупый сувенир с совместной январской поездки на Чеджу), мягко обхватывающем выступающую косточку на белом запястье, медленно сглатывая, потому что на тонкой коже предплечий пурпурные оттенки свежих гематом смотрятся невыносимо естественно. - Тебе спать пора. И голос хриплый определенно из-за сигарет, и дыхание шумное, потому что день был сумасшедший, и взгляд тяжелый, потому что время за полночь. А Чонгук широко разводит молочно-белые бёдра - это приковывает взгляд и Сокджину кажется, что мир вокруг, точно в откровенной киноленте, замедляется на десяток щелчков секундной стрелки - и опускается на чужие колени, ледяными пальцами сжимая напряжённые плечи старшего, в попытке удержать равновесие. Младший пару секунд ёрзает беспокойно, устраиваясь удобнее, и замирает, грея руки на чужой шее и глядя куда-то за правое плечо, словно намеренно игнорируя вытребованное внимание. Сокджину же приходится выдирать воздух из лап удушливого возбуждения и глотать вязкую и горькую от смол слюну, чувствуя движение кадыка под загорающейся кожей. - Завтра суббота... Хён. Слова падают в разгоняемую шумом машин за окном тишину, словно приглушая яркий искусственный свет люстры - или у Сокджина просто темнеет в глазах? - а порочный взгляд упирается в самый центр расширенных зрачков старшего. Сколько времени прошло с тех пор, как Сокджин получил право безраздельно, медленно, вдумчиво изучать чужое тело? А в голову всё так же стучат тёмные, точно ночной океан, глаза, алый рот. И черная метка дьявола на шее, как раз над пульсирующей артерией. Сокджин из раза в раз думает, что подписывает контракт о продаже собственной души, когда прижимается к ней губами, а потом чувствительно прихватывает зубами, чтобы оставить невыносимо яркий след, который будет саднить и напоминать о невозможности сдержаться, когда младший подставляется нетерпеливо и вскрикивает от боли, на мгновение беззащитно вжимаясь в Сокджина и снова - как сотни раз до этого - комкая в пальцах серый хлопок чужой майки. Чонгук жадно цепляется зубами за чужие губы, путается пальцами в мокрых после душа волосах Сокджина, выдыхает в рот старшего коротко и шумно, когда холодные от ночного воздуха пальцы сжимают подрагивающий бок под мягкой тканью тонкой футболки, - горит. Сокджин не закрывает глаз и по капле теряет рассудок от доверчиво трепещущих ресниц и болезненной складки между сведенных бровей. У него под пальцами беззащитная мягкая кожа, на которой так сложно оставить следы, и чужое гулкое сердце, мечущееся в клетке хрупких рёбер. От возможной вседозволенности чаша запретных желаний заполняется быстрее, чем это поддаётся контролю. - Мне завтра на работу, - напоминает старший отчаянно, отстраняя Чонгука за мгновение до того, как окончательно сойти с ума. Младший смотрит внимательно, бесконечно скользя языком по раскрасневшимся искусанным губам, и подчеркнуто беззаботно пожимает плечами, одним неуловимым движением поднимаясь на ноги. Сокджин разочарованно и почти умоляюще смотрит на едва прикрывающую края боксёров футболку и с силой сжимает чужое запястье на два пальца выше темной полоски кожаного браслета. Чонгук шипит сквозь зубы, выдёргивает руку (на которой уже остались пунцовые следы) и, гулко шлёпая по паркетному полу босыми ступнями, скрывается за дверью кухни, оставляя после себя звенящее в воздухе детское недовольство. Сокджин тянет из пачки последнюю сигарету и раскуривает её в одиночестве, отсчитывая про себя секунды, когда на лежащий на столе телефон упадёт сообщение "Давай быстрее" и точка в догонку. Он как раз досчитывает до ста трёх, когда сигарета грозится погаснуть, протлев до самого фильтра, а телефон укоряюще вибрирует, сообщая, что фитиль чужого терпения в конце концов догорел. "И зубы почисти. Сигаретами воняет". Сокджин улыбается немного криво, ставит будильник на семь и оставляет окно открытым, позволяя беспокойному весеннему ветру подхватить лёгкий пепел из пепельницы и вынести его на улицу вместе с тяжёлым чувством обреченной привязанности к своевольному ребенку.