Сквозь вечность: Австрия

919г

      Мрачно потрескивал огонь. Маленькое пламя трех жалких свечей не разгоняло непроглядную темноту задымленного подземелья. Жировые капли скатывались по закопченной свече на стол, образуя подернутые пленкой дрожащие лужицы. Фитиль опасно накренился, дернув за собой огонек. Поток света, сломавшись в очередной лужице, ударил прямо в выдолбленный изнутри каменный валун.       — Fortuna cum nobilissimus moribus, — раздается шепот из камня, тут же заглушаемый хлопаньем невидимых во мраке крыльев. И Родерих открывает глаза.       Он помнит все, что произошло за годы его сна. Конрад I сделал очень много правильного и неправильного, но лучшее, чему Родерих научился, — это всегда брак «tamquam pads obsidem». Это проще всего. И это объясняет, почему все вокруг женятся. Даже сестра Мария и ее божественное пение покинули Родериха, когда ее вера была подвергнута «испытанию сладострастием», как сказала сестра Агата, и не прошла ее. Даже Франциск со своими криками оставил его ради каких-то новых «врагов», а ведь только он приходил к нему после девы Марии! Они все покинули его. И последние десять лет Родерих провел в полном одиночестве в холодном подземелье. Почти в полном: у него был Конрад I, действия которого Родерих буквально чувствовал, и безликие часовые, меняющие свечи.       А выгодность брака все объясняет, все оправдывает. Это определенно должно стать решающим в его будущих свершениях. Пусть у Конрада I не получилось, но все слышали про Генриха I, который женился, а потом, к несчастью, выяснил, что его супруга оказалась монахиней. Как честный человек, Генрих I отпустил ее в лоно церкви, где ей, конечно же, не нужно было ее огромное приданое. Приумноженное с помощью второго брака.       Родерих моргает, приподнимая окоченевшие продрогшие руки, сжимает и разжимает ладони, чувствуя адскую боль. В последний раз он видел свои ручки совсем младенческими, а теперь они какие-то... чрезмерно большие и чрезмерно синие. Он сам стал больше, бледнее, умнее. И эта боль — она лишь закаляет.       Оперевшись, он с усилием приподнимается. Тело будто и не принадлежит ему. На истлевших остатках одежды копошатся какие-то черви, жуки. Летают мухи. Упорно пытается вонзиться в бледную грудь какое-то черное жужжало. Родерих оглядывается по сторонам. Ни души. Только блики от огарков свечей мечутся по стенам.       Два враждующих голоса в голове сводятся к одному голосу Генриха, и это хорошо. Она перестает болеть.       Родерих руками перекидывает ноги через борта своей гробницы. Камень ощущается множественным покалыванием, пронзающим бедра. Оказывается, шевеление очень утомляет. На пару мгновений Родерих задумывается, а нужно ли ему все это. Когда приходил господин Франциск или сестра Мария, он мог лежать и лежать — хоть сотни лет! Потом головная боль. Но сейчас все снова хорошо. С переливчатым звоном разбиваются капли. Родерих задумчиво следит за очередной из них — от самого свода пещеры до каменного пола.       Дзынь. Дзынь-дзынь. Плюх. Дзынь.       Красиво. Пальцы на ногах сами шевелятся в такт разбивающимся каплям. Родерих не помнит таких звуков. Он прислушивается, пытается разорвать их на отдельные перезвоны. Капля воды. Растаявший воск. Стрекот. И что-то тонкое, заунывное. И что-то озорное. И свист. Где-то за пределами его каменной гробницы целый мир звуков, которые манят и манят. Они идеально ложатся внутри. Будто там чего-то не хватало, а Родерих и не знал, но потом услышал эти звуки — и понял.       С трудом, оттолкнувшись руками, он опускает ноги на пол и тут же падает. Грохот отражается от свода, разбивая переливчатый капельный звон. Что-то испуганно квакает в углу. Родерих не уверен, что знает, как это — ходить. За время своего сна он не раз видел, как ходят другие. И самое первое, что ему нужно сделать, — это подняться. Встать на эти ватные и абсолютно непригодные для ходьбы ноги. Он с трудом дотягивается до борта своей каменной колыбели и, что есть силы, пытается подтянуться. Удается оторваться от пола всего на пару пальцев, и руки перестают слушаться, роняя его обратно. Как с этим справляются младенцы? Родерих пробует встать на четвереньки, чтобы оттолкнуться уже от пола. Ноги оживают с каждым движением. Звон капель возвращается к прежней мелодии. Хлопанье крыльев раздается откуда-то из глубины. Родерих наконец поднимается, опираясь на камень.       Он должен выйти отсюда и узнать, что звучит так тонко и человечно, так заунывно и с таким озорством. Он должен узнать, как поет мир вокруг.       Родерих падает с первым шагом. Поднимается и падает снова. Раз за разом. Все тело уже ломит от ушибов, но с каждым часом звуки за пределами гробницы все громче и притягательнее. Первые шаги выходят неловкими, ноги путаются, цепляются друг за друга, и приходится опираться на холодный шершавый камень содранной ладонью. Но Родерих идет.       Если будет нужно, он готов упасть. Но потом он встанет.       Выход показывается на горизонте, только когда в пещере совсем темнеет. Яркие алые полосы перечеркивают каменный пол. Те чудесные звуки гремят так, что заглушают все вокруг. И в лицо дует такой необычной свежестью. Родерих ее помнит мельком, будто сталкивался с ней в каком-то странном полузабытом сне. Будто уже ощущал этот сладковатый аромат на языке, когда сестра Мария пела про бескрайние луга и косцов. Будто ветер уже ерошил волосы, врезался в лицо, когда господин Франциск ругался из-за сражений в открытых полях. Будто весь этот мир за пределами его каменной гробницы был ему до мелочей знаком. Родерих осторожно протягивает руку, пытаясь прощупать, поймать что-то ускользающее сквозь пальцы. Ноги трясутся из-за непривычной усталости, но все эти внутренние ощущения отступают на второй план. Он чувствует себя чем-то оголенным, улавливающим каждое дрожание окружающей его… бесконечности. Иначе и не скажешь.       Волшебная мелодия мира вокруг разбивается на звуки, и Родерих может увидеть рождение каждого из них. Огромное, не имеющее конца и края пространство взрывается красками, растворяясь в алых всполохах солнца, взрывается звуками и точечными ощущениями. И это растущее с каждым ударом сердца богатство… из-за него Родерих ощущает пустоту внутри. Будто его сознание, его тело жаждет раствориться в происходящем, но сам он не может. Он такой чужой, такой далекий. Визгливый звук, которому в этой песне нет места.       Но голос сестры Марии всегда срывался под конец в визг. Поэтому Родерих уверенно идет к выходу, с каждым шагом ощущая все больше. Больше свежести, больше звуков, больше тепла. Он дышит все глубже и глубже, стремясь наполниться, и давно бы сорвался на бег, если бы ноги слушались. И вот — последний шаг.       Мир вокруг действительно бескрайний. Остро-рыжие кудри облаков слепят глаза не хуже заходящего солнца. Невдалеке шелестят увесистые кроны деревьев и макушки елей, смыкающиеся к горизонту в непролазную чащу. А по правую сторону — необъятное поле сколько хватает глаз. Размеренное гортанное урчание раздается прямо под ногами, и скачет вместе с прыгающей лягушкой. Стрекот в зарослях становится громче с каждым порывом ветра и почти замолкает, стоит распрямиться траве. Это все настолько прекрасно, что дыхание перехватывает.       Но прекраснее всего такой далекий и такой близкий звук, напоминающий песню без слов. Будто сама душа распалась на множество капель и теперь с перезвоном падает в медные чаши, на камень, в скопившиеся лужицы. И отыскать его — дело чести, даже если на это уйдет целая жизнь.       Родерих ступает на траву, и под босыми ступнями она кажется невероятно мягкой и теплой после камня пещеры. Звук зовет его куда-то в лес, и повиноваться ему — так правильно. Острые камушки царапают ноги, где-то с жужжанием проносится темная точка. Родерих случайно наступает в лужу и вздрагивает от внезапной прохлады воды и взметнувшихся вверх длиннокрылых созданий. В заросли с громким кваканьем уносится еще одна лягушка. Но все это кажется мелочью, ведь чем ближе кроны деревьев — тем ближе восхитительный звук.       И вот он совсем-совсем рядом, в ближайших кустах. Стоит только руку протянуть — и окажется в ладони!       — Это соловей, — вдруг раздается голос, и Родерих испуганно подпрыгивает, прижимая к груди протянутую руку. — Правда замечательно поет?       Этот голос был знаком, словно долгое время Родерих не слышал ничего другого. И этому голосу всегда нужно было доверять, повиноваться. Это желание, стремление к подчинению — выше Родериха, выше соловьиной трели, выше самой сути мира. В пустоте эта отчаянная жадная эмоция разрастается, заполоняя собой все вокруг. И Родерих в такой же отчаянной жажде оборачивается на голос и устремляет взгляд на немолодого мужчину, стоящего на коленях перед кустом. Каждая его черта знакома до скрипа плотно сжатых во сне зубов. Белые, изрешеченные сединой волосы, спадающие на лоб, теплая отеческая улыбка на неровно загоревшем лице и какая-то искринка, словно отблеск заходящего солнца, в темных янтарных глазах.       — Кто вы? — спрашивает Родерих, уже прекрасно зная ответ.       Ни одно государство никогда и ни с кем не перепутает своего правителя.       — Птицелов зови меня, сынок, — улыбка господина Генриха становится шире, и он заговорчески прикладывает палец к губам, указывая на куст. И Родерих покорно замолкает.       Замолчавший было солвей вновь громогласно поет, видимо, желая завлечь в свои сети самую прекрасную самку. Глаза прикрываются сами. Мешанина восторга, отчаяния и жажды бушует в душе, складываясь в продолжение этой удивительной трели. И если бы Родерих только мог — он бы излил это в мир, запел бы вместе с соловьем.       Герой-любовник не стихает даже с оглушительной смесью топота копыт, фырчания и ржания. Напротив, он будто стремится переплюнуть незваных гостей, остановить их и саму опускающуюся на мир ночь. И у всех этих звуков есть какой-то свой, неповторимый для слов, для чувств ритм, который можно ощутить только пустотой внутри.       — Господин! — и людские режущие выкрики совсем ему не подходят. Родерих кривится в отвращении, пытаясь отстраниться, вернуть утраченную мелодию. Но у него ожидаемо не выходит. Рядом вздыхает господин Генрих. — У нас срочные известия!       — Говорите, — устало отвечает господин Генрих, поднимаясь с колен и отряхиваясь.       — Вы избраны правителем нашим, господин, — выпаливает молодой юноша, и все его существо так и брызжет эмоциями. Родериху это не нравится. Такой насыщенной может быть только природа, не люди. — Во Фрицларе, господин, уже ждут помазания.       Господин Генрих ничего не отвечает, оглядываясь на заливающийся куст, и медленно кивает. Его ясный взгляд перемещается на гонца, светлая бровь слегка изгибается. И да, именно так должны выглядеть идеальные человеческие эмоции, как думает Родерих, ничего лишнего, никаких разинутых пастей, брызжущих слюной, и захлебывания словами. Только легкий изгиб бровей. И все вокруг понимают, что нужно. Гонец машет куда-то в конец скромной процессии, и там быстро начинают шевелиться, выводя вперед свободного гнедого коня. В представлениях Родериха он должен быть белым, потому что короли должны разъезжать на чистых благородных жеребцах. Господин Генрих тяжело поднимается в седло и напоследок оглядывается на Родериха, тепло улыбаясь и кивая.       — А меня вы не берете? — недоуменно спрашивает Родерих, покосившись на гонцов. Ему коня никто не выводит. Впрочем, он не уверен, что сможет удержаться на спине такого огромного и дикого зверя. Во снах люди делали это легко, но для них и ходьба была чем-то простым.       — А должны? — смеется гонец, но Родерих не обращает на него внимания, не сводя глаз с господина Генриха. В янтарном блеске узнается что-то похожее на интерес. Читать взгляды после стольких лет наблюдения — это проще простого.       — Меня зовут Родерих, мой господин, — поясняет он, смотря прямо на своего короля, и указывает в сторону пещеры. — Ваше государство, замурованное в вон ту каменную гробницу.       И судя по промелькнувшей где-то на дне зрачков тени и быстрому взгляду влево, господин Генрих прекрасно знает о его существовании. Конечно же, как он может не знать? Он же будущий король. Они должны знать все на свете.       — Подь ко мне, сынок, — коротко приказывает господин Генрих, и Родерих осторожно, с помощью сильных ладоней, забирается в седло, оказываясь по-отечески прижат к мощной груди. — Я наслышан о тебе, Родерих. Но, право, ты подрос сильно.       — С вами я вырасту намного больше, мой господин, — покорным шепотом отвечает Родерих, устраиваясь поудобнее и расслабляясь от ощущения держащей его руки. Этот день был действительно тяжелым.       Казалось, они добирались до Фрицлара целую вечность. Родерих много спал, много ерзал и, по его скромному мнению, окончательно лишился работоспособных ног. Конечно, они делали небольшие привалы, отдыхали, а еще иногда господин Генрих специально просил остановить их процессию, чтобы Родерих мог слезть с коня и немного постоять, сгибая ноги. Правда, после этого сидеть в жестком седле было еще больнее. Поэтому да, до Фрицлара они добирались целую вечность.       И только там Родерих припоминает их слова про час помазания. Город вокруг кипит так, как не кипел даже огромный Регенсбург, и наверняка так, как не может кипеть даже знаменитый Париж. На самом деле люди, настоящие люди, очень шумные и вонючие. Во сне они не казались такими назойливыми, какими кажутся сейчас, обступая их с господином Генрихом коня, пугая его, чуть ли не стелясь под его мощные ножищи. Жеребец истерично ржет, фырчит, и только сильная рука господина Генриха не дает ему встать на дыбы. Родерих тоже пытается помочь, легонько похлопывая коня по шее. Больше, к сожалению, он ничего сделать не может. Хотя за время пути он стал чувствовать себя немного увереннее в седле, а вторая рука господина Генриха все еще крепко держит его за талию, наездником Родерих себя бы не назвал даже в порыве хвастовства. Впрочем, с определением себя у него в принципе есть некоторые проблемы. Но ведь это неважно? Главное, господин Генрих знает, кто они, что делают и куда идут. И что делать нужно будет. А ему, Родериху, знать и не обязательно. Ему дело простое — подчиняться. И, наверное, расти, но об этом господин Франциск ничего не говорил.       Чужие цепкие руки касаются коня, касаются его, Родериха, ног, и от отвращения просто передергивает. Он привык наблюдать извне, привык наблюдать за этими… людьми откуда-то сверху. Это ликующая толпа, которой наверняка все равно на будущее, на природу, на звуки и на все возвышенное, великое. Она восхваляет, боготворит господина Генриха, потому что чувствует, что он выше ее пустых, тупиковых стремлений. Потому что чувствует силу, которая захватывает сейчас и Родериха, силу, которая намного больше их всех вместе взятых.       Силу своего короля.       А может она просто ликует, потому что все ликуют. Родерих не знает. Он не чувствует эту толпу. Он чувствует только мешающие грязные пальцы, множество восторженных, обнадежанных и завистливых взглядов, отдающиеся болью в голове крики. Это просто противно, в отличие от заката на границе с лесом, гудящих немеющих ног, соловья и господина Генриха Птицелова.       Но Фрицлар — последнее, что отделяет господина Генриха от короны его государства. Поэтому Родерих даже находит в себе силы улыбаться, как делали это все знатные особы в его снах. Немного снисходительно и много лживо. Такая улыбка — вежливость правителей мира, их подарок своему оборванному народу.       За толпами людей почти не видно улиц, зато они не скрывают каменные башенки. В них есть что-то величественное. Яркий солнечный луч, ударивший в металл колокола, ослепляет, но Родерих не может отвести взгляда. В каждом очертании неровного камня, в каждом блике покореженного временем металла чувствуется такая сила, которая недоступна не то что ему, даже королям. Чувствуется… Бог.       И тут колокол качнулся. Его оглушающий звон перекрывает вопли толпы. Перекрывает грохот собственных мыслей. И Родериху кажется, что он звучит в унисон вместе с плескающейся, пульсирующей кровью у него внутри. Он чувствует единство с этим звуком, со своим королем и с Богом. Он чувствует что-то, что не может познать до конца, что не может объяснить. Нечто, что намного больше его самого. И все внутри заходится в безумном восторге, когда Родерих окончательно понимает: они едут прямо на этот звук, в саму обитель этого чувства.       — Это собор местный, — раздается над ухом, и по телу Родериха проходит табун мурашек. Господин Генрих наверняка читает его мысли так же ясно, как он сам видит происходящее со своими господами.       Такое слово — собор! От него распирает изнутри той всеобъемлющей Христовой любовью, которую не в состоянии вместить мир. Это слово столько раз звучало во снах, он столько раз видел камень соборных стен, но… они никогда не были такими масштабными, подавляющими низменную человечность в угоду чему-то большему, возвышенному.       — Расступитесь! — грохот голосов тонет в грохоте колоколов. Набатом стук копыт, народный гомон. Люди, подобно колосьям в поле, растекаются от палок в разные стороны. Чьи-то одинокие болезненные вскрики глохнут в общей гудящей радости.       Тяжелые соборные двери отворяются с натужным скрипом. Родериху кажется, что все происходит только для него, для него одного. Конечно, это не так, весь почет на плечах господина Генриха. Но господин у него за спиной, словно защитник, а впереди только растворенные двери и склоненные люди. Господин Генрих всего лишь — прости его, Родериха, грешного, за мысли такие! — вступает на престол, а сам Родерих — в новую жизнь. В свою собственную жизнь. И пусть он не будет в ней хозяином, зато он больше не просто наблюдатель. Теперь его окружают такие звуки, запахи и краски! Такие ощущения.       — У тебя сердце бьется, — Родерих поддается на голос, прижимаясь к груди господина Генриха. Ощущение тепла и значимости. Он и не замечал, как сильно поддался вперед.       — Я не думал, что все так, — восторженно отвечает Родерих, проезжая под сводами арки, такой огромной в сравнении с ним. И коротко добавляет: — Господин.       — Это начало только, малыш, — смеется господин Генрих и ласково треплет Родериха по макушке. И ему верится как никому другому. Может быть, все-таки даже сильнее, чем гудящему в колоколах Богу.       Из здания собора выходит человек. Обернутый в белую ткань с золотой отделки, он кажется продолжением стен и звона. Родерих бы склонился перед ним, упал на колени в каком-то странном порыве, но что-то останавливает. Может, сжавшаяся на груди рука. Или мимолетный зубовный скрежет. Господин Генрих недоволен. И это весомый повод, чтобы относиться к этому белому человеку с недоверием.       — Архиепископ Херингер, — кратко бросает господин Генрих, учтиво склонив голову. Родерих тоже кланяется, стараясь не мешать разговору двух господ.       — Мой король, — отвечает архиепископ.       Повисает неловкое молчание. Родерих чувствует, что оказался в чистом поле между двумя враждующими племенами, буквально за мгновения до схватки. Господин Генрих медленно спешивается, не выпуская поводьев. Архиепископ стоит на месте, в окружении слуг, молчаливо наблюдая за его действиями. А Родерих боится даже вздохнуть, изо всех сил цепляясь за седло, пока господин Генрих ведет их к собору.       — Вы не передумали, мой король? — вновь встревает архиепископ, и теперь он не кажется тем, кому следует поклоняться. Его голос режет уши, а запах напоминает спрелый восковой воздух пещеры. И все это словно ловушка, словно заточение для них с господином Генрихом. Родерих бегло оглядывается на него, но господин спокоен и холоден. Непреклонен.       — Нет, святой отец, это слишком большая честь для меня, — размеренно, с мрачной улыбкой отвечает господин Генрих. Родерих не чувствует, что это — чем бы оно ни было — честь. Только ловушка и бремя. — Я не достоин быть помазанником Божьим, но я молюсь о милости вашей в оказании мне чести иного рода. Я был бы счастлив видеть вас подле себя как духовного наставника Короля, в титуле архикапеллана. Только не омрачайте мое сердце резким и громким отказом сие же мгновение, обдумайте мою мольбу и будьте благосклонны к рабу божьему, властвующему в земле этой, наставьте меня на путь истинный во избежание Лукавого.       Родерих слушает затаив дыхание каждое слово. Вместе они подобны пению того скворца, оставленного в поле под Кведлинбургом. Они словно чарующая мелодия, в которой искренность сочетается с чем-то намного большим. Господин Генрих явно знает, что делает. И Родериху это кажется просто волшебным. И пусть сейчас архиепископ, распинаясь в благодарностях, уходит от ответа, они все знают, что он уже согласен. Господин Генрих важнее и главнее какого-то собора. Даже если в нем пристанище Бога.       — Швабы и баварцы не прибыли, мой господин, — отголоском слышит Родерих, но для него это не имеет никакого значения. Он их не слышит. А значит, все будет хорошо, такие пустяки не имеют значения.       Особенно, когда со словами древней клятвы на голову господина Генриха сам Эберхард возлагает сверкающую корону, а народ начинает кричать на все лады. Превознося Короля Генриха I Птицелова.       Родерих приподнимает уголок губ. Лязг металла, топот копыт, шелест грубой ткани — это странная мелодия, особенно на фоне трещащей на закате природы. Но господин Генрих идеален и во главе процессии, и среди зеленых кустов. Он рожден возглавлять мир.       С провозглашением нового короля голоса в голове почти совсем стихли, а Родерих вытянулся настолько, что смог спокойно управлять конем. Научился он этому в рекордные сроки, сопровождая господина Генриха из одного города в другой. И вообще, жизнь вдруг стала скворцовой песней: и гремит, и ласкает, и манит, и терзает. Родериху нравится.       До Ульва, в котором, по мнению господина Генриха, заседала вся швабская знать, остается не так много. Что будет потом, Родерих понимает не до конца, но какое-то чувство пьянящего азарта разливается по телу фрицларским вином. В Ульве их всех ждет нечто захватывающее!       И тут, будто читая его мысли, кто-то из толпы начинает… неужели издавать такие восхитительные звуки может не только соловей? Такого замечательного голоса, перекрывающего любые слова, Родерих еще не слышал. Кто же это? Родерих вытягивается изо всех сил, пытаясь хотя бы мельком увидеть поющего, но тут слова и мелодию подхватывает кто-то далеко позади. И с каждым ударом сердца в строю зажигается новый огонек-голос. Родерих чувствует, что его просто разрывает, он не в состоянии сдержать слезы, абсолютно не слыша слов. Это просто выше его.       Когда поющий строй подходит к воротам Ульва, Родерих уже не хочет входить в город и сражаться. Потому что песня смолкает, и без нее становится гнетуще тихо. Весь азарт куда-то улетучивается, оставляя место какому-то липкому страху. Что-то гудит, кто-то за воротами разносит весть об их прибытии. Все должно начаться вот-вот.       Ворота тяжело разводятся, но их не встречает армия города. Вперед медленно выдвигается процессия, разодетая пестро и дорого. Господин Генрих учтиво кивает, стоит им приблизиться, и бросает быстрый взгляд на Родериха. Повеления короля понимать несложно. Родерих кивает вслед за ним. Так вот, как выглядит настоящая знать Швабии.       — Я отдаюсь на милость твою, мой король, — после череды поклонов, не слезая с коня, отзывается первый из процессии. Другие оглядываются на него, кивают, соглашаясь. Видимо, это и есть Бурхард — герцог Швабии, — со всеми своими городами и всем своим народом.       Родерих шумно выдыхает, привлекая внимание членов процессии и своего короля, и тут же смущается такой откровенной реакции. Знать неодобрительно цокает, а господин Генрих только слегка улыбается. Родерих думает, что ему нужно научиться контролировать эмоции, чтобы не попадать в дурные ситуации. Все-таки он теперь по правую руку от короля!       В ворота Швабии они въезжают победителями, не пролив ни капли крови.

920г

      Франциск выглядит отвратительно, когда кричит. Родерих не видел его очень давно, но если раньше ему могло хотя бы показаться, что он скучает, то теперь… теперь он понимает, что по таким существам, как Франциск, скучать невозможно. Он умеет хоть что-то, кроме как кричать? Хорошо, что его занятия по «сохранению лица» постепенно дают свои плоды.       — Ты поддержал это, — очередная грязная ругань, недостойная наследника одной из величайших империй, — восстание, мерзкий мальчишка!       Да, возможно, господину Генриху не стоило вмешиваться в лотарингский вопрос. Но ведь прямо сейчас короли разбираются с этим. И, насколько позволяет судить общая осведомленность о делах государственных Родериха, горе-правитель Гизельберт даже сохранит за собой титул герцога Лотарингии. Исключительно благодаря заступничеству господина Генриха. И раз вопрос почти улажен, стоит ли вообще об этом говорить?       — Благодарю за комплимент моей молодости, герр Франциск, — кратко отвечает Родерих, про себя радуясь тому, сколько ругательств извергает Франциск после этой реплики. Это даже похоже на музыку, правда, крайне фальшивую. В отличие от мелодии в голове Родериха, которая перекрывает любые другие звуки.       В конце концов, у них с господином Генрихом есть проблемы посерьезнее Франциска. Например, атакующие венгры, с которыми сам Родерих еще не сталкивался, но об их разорениях просто легенды слагают. Страшные сказки для детей. Да и баварцы все еще под своим Арнульфом ходят. И почему-то остаются невидимы и неслышимы для Родериха.

921г

      Регенсбургские стены подпирают небо. Кто-то среди воинов шепчется, что они под божьей защитой. Родерих задирает голову, пытаясь усмотреть хотя бы какое-то основание для подобных замечаний. Вряд ли воины станут делать необоснованные выводы, верно? Господин Генрих не стал бы их делать. Но стены выглядят простыми стенами. Покоцанный, чуть влажный камень. Даже не сияет, как на соборных стенах. Нет, это какое-то вопиющее недоразумение.       — Берегись! — слышится из строя, и Родериха сбивает с ног кто-то из вассалов. Не так далеко падает камень, сброшенный с крепостнических стен. А толпа сильных воинов уже пытается пробить ворота.       Сейчас они быстро атакуют и уже через пару дней будут отдыхать дома.       Возможно, Родерих просто ошибся и не заметил какого-то признака божественного присутствия. Потому что они до сих пор стоят здесь. Стены все такие же покоцанные и влажные, в воздухе чувствуется прохлада. Господин Генрих недоволен, и Родерих тоже недоволен. Они разбили очередной лагерь и пытаются обсуждать какую-то тактику, но все в шатре понимают: осада затянулась. Регенсбург — это мощная крепость. И если в прямых схватках еще можно было хоть как-то повлиять, то в осаде все решает время.       — У них закончатся припасы, — говорит кто-то, но все чувствуют в воздухе невысказанное «когда-нибудь».       Родерих даже не смотрит в сторону говорящего. Его взгляд прикован только к своему королю. Господин Генрих тоже смотрит на него, даже с каким-то осуждением. Он уже говорил, что Родерих должен был это предусмотреть. Что это якобы в его силах. И хоть он согласился, хоть сотню раз выслушал и кивнул, он все еще ничего не видит и не слышит. Он даже не до конца понимает, что в этом мире происходит.       В конце концов, он в нем как полноправный член всего третий год.       Очередная вялая атака прерывается горном. Родерих задирает голову как тогда, когда все это только начиналось, но в этот раз видит белый флаг. Он развевается на фоне почти такого же белого неба. И где-то внутри распускается тянущий узел. Даже если это не конец, то это долгожданная передышка.       Господин Генрих снова смотрит на Родериха, будто пытается узнать, есть ли в этом какой-то подвох. Но откуда Родериху знать? Он просто кивает, потому что этого ждет король. И воины отступают, следуя за королевским жестом.       И вновь тяжело раскрываются дубовые ворота, скрипя от натуги, гремя цепями. И вновь перед ними стоит господин Генрих, а Родерих скрывается за его сильным плечом. И вновь их встречает торжественная процессия, пусть и порядком истощенная. На их лицах — раболепие и превосходство, смешанные воедино. Они чувствуют себя победителями, даже поднимая белый флаг.       Родерих снисходительно проходится взглядом по их лицам. И тут внимание привлекает одно из них. Это всего лишь мальчик, даже в сравнении с самим Родерихом. У него грязные пепельные волосы, сваленные в колтуны, и бледное лицо со впалыми щеками. Он вообще весь как призрак. Кроме двух больших глаз — настолько болезненно синих и ярких, что в природе такого просто не бывает. В них нет никаких примесей, никаких вкраплений. Только эта режущая синева и бездонный зрачок. Этот мальчик не отводит взгляда. Родериху становится не по себе.       Раньше из таких он видел только самого себя и Франциска. И до этого ему казалось, что именно Франциск бледный — с этими его белесо-желтыми патлами и кристальными тусклыми глазами. А сам себе он казался вполне живым, человечным. Но этот мальчик… этот мальчик переплюнул их обоих. Бледная моль с ярчайшими живыми глазами. Это неестественно. Это пугает.       — Сдаюсь на милость, — уставший, но сочащийся ядом бас вырывает Родериха из размышлений, заставляя обратить внимание на главу процессии. Арнульф. И он подталкивает вперед этого мальчика. — Со всей своей державой.       Родерих чувствует на себе взгляд господина Генриха. И впервые не поворачивается и даже не реагирует. Потому что этот мальчик завораживает. А потом его губы приоткрываются. Медленно, четко, буква за буквой.       Гилберт.       Этого истощенного мальчика — герцогство, которое не должно претендовать на самостоятельность, — зовут Гилберт. Красивое имя. А потом Гилберт улыбается своей детской кривоватой улыбкой. Ему ведь тоже идет год третий, да? Только не осознанной жизни, а жизни вообще. Из-за него Родерих перестал слышать голос Арнульфа в голове. Из-за Гилберта.       — Друг мой и воин Арнульф, — голос господина Генриха прямо над ухом не в силах заставить перестать смотреть. Родерих даже не слышит окончания фразы. Он с запозданием отмечает, что испытания закончены и теперь Арнульф — всего лишь королевский вассал, а его земля теперь принадлежит королю. Гилберт, то есть. Который стоит, склонив голову, и все еще улыбается — так, как Родерих совсем не умеет.       Господин Генрих хватает его за плечо, и только тогда Родерих замечает, что все они куда-то двинулись. Наверняка обговаривать условия их своеобразной устной сделки. Обычно присутствие Родериха не требовалось: это дела государственные, уладят без таких, как он. Но сейчас все было странным. Сейчас был Гилберт. Господин Генрих оглядывается на мальчика и, слегка сжав ладонь на плече, бросает перед тем, как уйти с процессией:       — Убей его.       Родерих замирает. Нет, все логично и правильно, он сам это отметил. Если король хочет объединить герцогства, то им нельзя иметь такую самостоятельность, чтобы… ну, чтобы Гилберт. Но это был всего лишь мальчик. Бледный, словно призрак, с яркими живыми глазами. Его менее удачливый почти ровесник. И Родерих должен самостоятельно занести руку и… и что дальше?       Спины переговорщиков скрываются в стенах какого-то маленького домика. Несложно понять, что и это собрание обойдется без Родериха. А еще, явно, когда они выйдут, Гилберта здесь быть не должно. Родерих смотрит на него почти с отчаянием. Он не может ослушаться прямого приказа. И он не виноват, что герцог не стал защищать свое герцогство, а просто выдал его. Да, он совсем не виноват.       — Ты слышал, что надо сделать, — усмехается Гилберт, слегка склонив головку, и подходит почти вплотную. Он ниже на две головы и выглядит еще совсем ребенком. Голова кружится от таких размышлений. — И что, сделаешь?       — Сделаю, — коротко соглашается Родерих и тянется к рукояти меча. Бесцветные брови Гилберта поднимаются, будто в недоверчивом удивлении, но думать об этом как-то тягуче-странно. Он почему-то не верит, что Родерих сможет. Или вообще станет. Это кажется таким по-детски наивным, человеческим.       Родерих не просто человек, а Гилберт вовсе не простой ребенок. И Родериху под силу бороться за собственное выживание. Тем более, ему приказали. Лезвие ударяется о ножны, скрежещет, а сам меч кажется таким тяжелым в руках. Но так надо. Родерих замахивается и под крики жителей наносит удар. Еще один. И еще. Голова несопротивляющегося Гилберта с глухим стуком падает на землю.       Так надо. Так надо. Так надо.       Кто-то кричит. Кровь стекает по металлу, окропляя руки едва ли не по локоть. Убивать — это совсем не для Родериха. Он старается не смотреть под ноги, на неподвижно лежащее обезглавленное тело. Что-то влажное — не думать что — достигает носков выданных туфель.       Так надо. Так надо. Так надо.       На крики сбегается люд, выходят и господин Генрих с Арнульфом. Они не выглядят удивленными, они все задумали с самого начала, как только увидели друг друга и Гилберта с Родерихом. Они все спланировали!       Так надо. Так надо. Так надо.       Королевский стражник, приставленный к Родериху, подбирает тело и голову, унося их подальше от глаз. Наверняка скинут в ближайший ров. Родерих не хочет об этом думать. Господь завещал: «не убий», — и Родерих его ослушался. Но ведь воля господина Генриха выше божьей? А значит…       Так надо. Так надо. Так надо.       Франциск, как и всегда, выглядит отвратительно и кричит. Хоть что-то в этой жизни не меняется. Родерих ему отвечает учтивой улыбкой, иногда покачивает головой с тягучим «Франсуа». Кажется, это называется заигрыванием, и победители могут себе позволить что-то похожее. В конце концов, это ведь не Родерих вторгся на территорию соседа и позорно сбежал, как только до него дошли слухи о чужой армии, верно?       Франциск затыкается в то же мгновение, как на палубу выходит его король. Простоватый такой, Родерих даже окрестил бы его глуповатым. Узнай Франциск его мысли — снова бы разорался.       А вот господин Генрих на фоне всего этого безобразия выглядит… великим. Родерих едва сдерживается, чтобы не приоткрыть рот. Негоже победителю стоять с раззявленным ртом, негоже государству позорить своего правителя. Тем более, такого правителя. Могучего, словно какой-то богатырь из баллады странствующего барда, за спиной которого колышутся паруса и бьется о борт гордый Рейн. Рот все же приоткрывается.       — Что, влюбился, бастард? — усмехается Франциск, стараясь не привлекать лишнее внимание, но пара приближенных все же оборачивается. Родерих захлопывает рот и хмурится.       Ветер свистит над головой, разбиваясь о балки, но на его месте явно должна была быть голова Франциска. До чего заносчивый тип. И пока господин Генрих и простоватый господин Карл зачитывают условия договора, Родерих вынужден смотреть на то и дело закатывающиеся бледные глаза и мечущиеся на ветру бледные грязные волосы. Скоро это закончится.       Если повезет, и Франциск тоже. Птички поют, что у него там своих проблем с властью хватает: не ровен час — один из его вассалов точно упрячет этого короля-простофилю в тюрьму, а там уж и новые потрясения. Вряд ли они справятся. Так что да, скоро это закончится.       А сейчас пусть Франциск вслед за своим господином ставит росчерк на документе, наслаждаясь собственным первенством и забывая, что документ — признание Родериха. А может, не забывая, а только делая вид.       — Твое солнце заходит, Франсуа, — улыбаясь, шепчет в самое ухо Франциску Родерих, когда господин Генрих ставит свою подпись и подзывает его. Перо нежно вкладывается в руку, и Родерих чувствует, что настает его время. Новая эпоха.

923г

      Иногда новые эпохи начинаются со старых проблем. Родерих прикрывает глаза и медленно выдыхает, пока Франциск в очередной раз громко пищит. Они слишком часто общаются в последнее время. У этого, конечно, есть свои плюсы: это истеричное… нечто знает куда больше, чем успел увидеть Родерих. Он знает имена. Часто возмущенно говорит о каком-то Артуре, поминает Говарта, Эржабет, Либуше, Баша и еще целую вереницу людей. А знания — это сила куда страшнее меча.       Ладони становятся липкими, будто в крови. Той самой крови ребенка.       Забыть.       За окном донжона с трудом можно различить голубое небо. До ушей долетают отдаленные звуки колоколов. Они гремят все чаще после принятия титула архиепископом Харингером. В принципе, это было даже ожидаемо. Кто в здравом уме откажется от предложения короля?       В горле вяжет, встает комом эта липкость рук. Это должно было пройти давным-давно.       Франциск переходит на оскорбления, возмущаясь всему этому лотарингскому… вопросу. Родерих лениво оглядывает его с ног до головы и снова отворачивается к окну. Все-таки он принял правильное решение: учиться контролировать мысли — это полезно. Тогда он сам никогда не окажется на месте своего истеричного друга.       — Герр Франсуа, — меланхолично, чуть растягивая гласные на французский манер, вмешивается Родерих.       Франциск затыкается на полуслове. Родерих бросает на него быстрый взгляд: сузившиеся в гневе щелки, презрительно искривленные губы, бордовые пятна на шее. Стоит на середине комнаты, весь такой злой и важный. Приходится закусить щеку — иначе усмешку не сдержать. И отвернуться.       — Не я нового короля себе выбирал, — с той же напускной ленностью заканчивает фразу Родерих, быстро улыбнувшись в предчувствии нового потока брани.       Но ответом был треск тяжелых захлопнувшихся дверей.       — Ты бесчестная погань, — выплевывает Франциск, и Родерих все-таки смеется. Ругательства все чаще повторяются, никакой фантазии у западных господ.       А еще у Франциска, видимо, привычка — приходить к нему в крови, бледным и грязным. Абсолютно точно жалким. Родерих смотрит на него сверху вниз, покровительственно положив руку на плечо. Этот старик — с юношеским лицом — пережил слишком много, его время должно уже пройти. Он слишком сливается с плесенью на стене, чтобы оставаться у власти. Чтобы считаться господином.       — Вам стоит следить за своим языком, герр Франсуа. А еще — не оставлять свою территорию так надолго. В непростое время живем, знаете ли.       Возможно, Родериху стоит взять все на себя? И воссоздать Франкскую империю.

924г

      Проклятые мадьяры.       Родерих сплевывает кровь из разбитой губы и щурится. Глаза нещадно слезятся от дыма, кожу опаляет горячим воздухом. Монастырь, откуда ему сам господин Генрих поручил вывезти книги, горит, горит после нападения проклятых мадьяров. Конечно, миссия была почти завершена, библиотека практически не пострадала, но…       Хмурый юноша, только что разбивший ему губу, видимо, думает вовсе не о библиотеке. Весь в крови и саже, он смотрит этими своими болотными щелками и молчит. Франциск бы молчать не стал.       — Вы ведь в курсе, что не я поджег монастырь? — вытерев губы, любезно уточняет Родерих. Внутри все кипит от происходящего. Он еще ни разу не был в местах… вторжения.       На лице юноши не дергается ни единый мускул. И даже в какой-то момент кажется, что он сейчас врежет снова. Родерих кидает быстрый предупреждающий взгляд на свою охрану. Он и сам не уверен, что он значил — просьбу остановить нахала или не вмешиваться.       — Они любили вас, — кратко отвечает юноша, сжав руки в кулаки.       Пепел оседает на одежде, огненные блики играют на бледном грязном лице. Весь его вид — суровый и немного отстраненный. Родериху кажется, что именно таким Франциск видит его самого. Оказывается, желание поливать дерьмом можно оправдать. Особенно когда ледяным тоном бьют в самую цель.       — Как и я их.       С треском и грохотом обрушивается балка, и Родериху слышутся в этом псалмы.       Эта миссия оказалась для него чем-то большим, чем просто перевозкой книг, чем-то большим, чем выполнение королевского приказа. Он не знает, специально ли господин Генрих поручил это ему или так просто совпало, но именно в этих святых стенах прорезался его, Родериха, голос. Библейские слова впервые обрели такой смысл, который не смог бы заложить ни один человек, такое глубокое звучание, благодаря которому святой дух пробуждается внутри, а сердце стремится к Богу.       В этих стенах все происходящее обрело смысл, очистив от невинной крови его руки.       В этих стенах его научили пению.       Родерих прикрывает глаза и задирает голову к черному небу. Музыка — какое волшебное слово! — звучащая внутри, складывается в заунывные стихи псалмов: «Domine, Deus salutis meae, in die clamavi et nocte coram te». Со всех сторон обдает жаром, горячий ветер играет в волосах, сажа влажно и липко сползает по щеке. И это влажное и липкое похоже на кровь. Наверное, ее все-таки не смыть.       Проклятые мадьяры.       На плечо тяжестью ложится ладонь, и Родерих открывает глаза, столкнувшись с болотным взглядом. Совсем близко. Все такой же суровый, но будто что-то изменилось.       — Баш, — представляется юноша, легонько постучав Родериха по плечу, разворачивается и уходит в неизвестном направлении.       Баш. Это тоже звучит как музыка.

925г

      Новые знакомства — это новые возможности.       Родерих быстро облизывает губу, оглядываясь по сторонам, и запирает за собой тяжелую дверь. Выделенная ему комната в одном из королевских владений в Вормсе была достаточно светлой, с высокими потолками, от которых хорошо отражался голос. Здесь было замечательно. И это несомненно лучше лотарингских походов, в один из которых отправился господин Генрих.       А еще из Вормса удобно вести переписку с Башем, юношей из Санкт-Галленского монастыря. Он знает действительно много, в том числе о других таких же, как они. Оказывается, — что неудивительно, — Родерих не единственный с темными волосами, а Франциск не всегда такой громкий. Он в одиночку заправлял мощнейшей Франкской Империей, а, возможно, жил задолго до нее. И хоть Баш из-за ранних конфликтов недолюбливал Франциска, в чем Родерих был с ним солидарен, его было за что уважать.       Баш рассказал и о мадьярах. Раньше они были раздробленными кочевыми племенами, нападающими чуть ли не отовсюду, а теперь будто бы объединились, из-за чего наносят все более мощные удары. Из-за них господин Генрих попросил Родериха задержаться в Бургундии, последить за границами. А может, были и другие причины. Но факт оставался фактом: мадьяры были настоящей проблемой, из-за которой страдали все — Баш, Родерих и особенно Франциск. Франциск, по наблюдениям Баша, вообще с трудом переносит нападения на своих людей и свои территории.       Но особое впечатление сложилось о Риме. Баш не много говорил о римских папах, но этого хватило, чтобы сделать выводы об их независимой сильной власти и божественном предназначении. Рим казался оплотом всего святого. А главное — оплотом того, что творили своими голосами певчие монастыря. Баш даже прислал несколько певческих книг, по которым Родерих мог разучить новые псалмы. И все это было родом из Рима.       И сейчас, держа в руках новое письмо, Родерих рассчитывает получить ответ на главный вопрос: был ли в Риме кто-то такой же, как он сам. В представлениях воплощение Рима было сильным, огромным и несломимым. С глубоким низким голосом, способным поразить до глубины души, завоевать любое сердце.       Во всяком случае, сердце Родериха уже получилось.       Но на письме почему-то нет привычных башевских загогулин. Только какие-то чернильно-кровавые пятна, в которых с трудом можно прочитать изящное: «Поздравляю, ублюдок». Франциск.       На обратной стороне пергамента красуется несколько подписей, означающих, что Лотарингия с ее сердцем, Ахеном, сердцем бывшего Франкского королевства, принадлежит господину Генриху.       Теперь у Франциска точно нет сердца.

926г

      Белокаменный замок Верле кажется освященным Господом Богом. Родерих прибыл в его стены по первому требованию господина Генриха, с трудом и небольшим отрядом прокравшись сквозь мадьярскую осаду. Посланник короля не уточнял, к чему такая срочность, а Родерих не спрашивал. Но разбитые мадьярские лагеря, огонь и летающие копья за стенами крепости говорили все. Оборонительный поход закончился оглушительным провалом. Возможно, господин Генрих считает, что Родерих может это изменить?       Так или иначе, за сутки, которые Родерих провел в этом замке, господин Генрих ни разу не вызывал его к себе. И только сейчас слуга объявляет о готовности короля провести аудиенцию. В подвалах замка.       Можно подумать, господин Генрих хочет избавиться от него.       Кровь ребенка — Гилберта — на собственных руках снова ощущается липким потом.       Родерих улыбается и кивает. Те пронзительные синие глаза, всплывающие в сознании, белеют и наливаются кровью. Ладони сжимаются в кулаки. Боль от впивающихся в кожу ногтей отрезвляет. Родерих тяжело выдыхает и следует за слугой, даже не закрывая массивных дверей в покои.       Если господину Генриху будет угодно, Родерих готов сложить голову.       Ветвистые коридоры сливаются в один, запоминать их даже нет смысла. Скорее по привычке, Родерих рассматривает сальные огрызки свечей и выщерблены в камне, холодном даже на вид. От него тоже бы хорошо отражался голос, но, вероятно, с искажениями. Коридоры-то длинные.       Спускаясь по шахтам, Родерих вспоминает солнце, светившее в глаза, когда он заносил меч над шеей Гилберта. Это ведь тоже мужество — не сопротивляться, да? Пойти на смерть, потому что таков приказ. Что-то внутри неприятно скребется. Родерих старается об этом не думать. Его верность короне должна быть выше любого страха. Выше сомнений.       Он принадлежит господину Генриху, а потому должен доверять ему безоговорочно.       Вслед за слугой Родерих проходит в самую отдаленную камеру, стучит.       — Входи.       Спина господина Генриха бросается в глаза сразу же. За то время, пока Родерих не видел своего господина, он успел сгорбиться и даже, кажется, постареть. Его фигура все еще кажется внушительной и могучей, но в движениях сквозит усталость. Это… нормально для людей.       — Хорошо, что ты приехал.       Генрих слегка оборачивается, чтобы быстро улыбнуться. Родериху становится стыдно за все свои подозрения. И немного страшно от седых волос. Старение и все, что после, — нормально для людей. Но с ним-то что будет… после?       — Вот, погляди-ка, что мы поймали, — господин Генрих чуть отходит в сторону и одним метким взглядом выпроваживает слугу.       Какое-то мгновение Родериху кажется, что они остались в камере одни. Но вдруг — лязг металла. Всполох огня. Рычание совсем рядом. Не отшатнуться стоит больших трудов. Из темноты вырисовываются очертания крепкого юноши в рваных тряпках и цепях, ведущих к самой стене. Настоящее произведение искусства — эти цепи. Да и человек этот тоже. В злых черных-черных — даже в темноте — глазах столько дикости, в каждом движении — жажда свободы. Это не человек, это зверь. Агрессивный, загнанный в угол зверь.       И есть в нем что-то такое, что отзывается внутри.       Родерих делает шаг вперед и стягивает разодранную тряпку, покрывающую голову и прячущую лицо. Едва успевает отдернуть руку — зубы клацают совсем рядом с пальцами. И пораженно отходит.       Это не зверь и не юноша. Молодая женщина, нет, даже совсем девчушка.       — Мы думали, что одного из вождей хватаем, — внезапно заговаривает господин Генрих, обращая внимание на себя. — Ак вот нет, из ваших оказалось.       Лицо девчушки грязное и неухоженное, измазанное в чем-то, чему Родерих не хочет знать название. Все грани острые и вытянутые, истощенные. Так и должны выглядеть кочевники. Баш был прав: мадьяры стали объединяться. Родерих вновь протягивает руку, чтобы коснуться комка того, что должно было быть волосами. Но эта дикарка бросается на нее с таким остервенением, что рисковать резко перехотелось.       — Что мне нужно сделать, мой господин? — максимально холодно спрашивает Родерих, стараясь не думать. Ни о чем не думать. В черных диких глазах ни капли страха, только злость и жажда свободы. Она вообще понимает речь?       Скорее всего, Родерих нужен, чтобы ее убить. Господи, неужели ты эту роль уготовил для него? Роль королевского палача.       — Это сильно защищали, оно нужно им, — отвечает господин Генрих. Родерих чувствует на себе его тяжелый взгляд. — Но это не говорит. Нам нужны условия для мира. Узнай, насколько это ценно.       Всего лишь переговоры. Боже. Родерих выдыхает, расслабляя руки. Кровь, их окропляющая, исчезает, застывая где-то в холодных кончиках пальцев. Никаких мечей и новых жертв. Во всяком случае, пока.       — Меня зовут Родерих, — наконец, выдавливает он, обращаясь к дикарке. Особый язык сводит скулы, першит в горле. Стоит получше изучить его природу. Родерих откашливается и продолжает: — Я помогу тебе вернуться домой, если ты поможешь мне. Как мне звать тебя?       Темные глаза смотрят все также зло. Но губы, кровоточа, все же шевелятся, складываясь в набор невнятных звуков: «Эржабет». Видимо, имя. Родерих быстро оглядывается на господина генриха, но тут же поворачивается обратно, заслышав шипение.       — Твои вожди знают о тебе, верно, Эржабет? Они заберут тебя.       Эржабет кивает, кривя губы в подобие усмешки. Родерих кивает в ответ, тут же чувствуя себя глупо. Что говорить? Боже, да его отношения с другими странами начались с криков Франциска и разбитой губы от Баша!       — Говори нормально, курва, — вдруг хрипло усмехается Эржабет и сплевывает прямо на кожу закрытых чулков. Родерих кривится. Грязная мутная слюна на знаке величайшей королевской милости смотрится нелепо и как-то даже обидно. Незнакомое слово режет слух.       — Замечательно, — сохраняя видимое спокойствие, отвечает Родерих и прищелкивает языком. — Мы вернем тебя твоим, а вы от наших земель отстаете.       Эржабет смеется и плюет снова. Но в этот раз Родерих успевает отставить ногу. За спиной слышится тяжелый выдох господина Генриха. Если он передумает, эту дикарку придется убить. Нет, никак нельзя.       — Золото в придачу, — быстро добавляет Родерих, оглядываясь на господина Генриха. Да, он хмурится. Одному богу известно, сколько времени они уже потратили на Эржабет, еще до приезда Родериха.       — Думаешь, меня можно купить? — шипит в ответ эта неблагодарная мадьярка. — Да вы тут все передохнете, а тебя я лично буду рвать и рвать на куски, поджаривая и скармливая собакам. Я знаю, что такое верность, курва. А ты?       Ее точно прикажут убить. Родерих на мгновение прикрывает глаза. Он должен сделать все, что от него зависит, чтобы сохранить эту жизнь, раз он не смог сберечь ту. Ладони вновь становятся липкими. Короткий выдох, и Родерих продолжает:       — Я буду платить за все время мира. Я буду платить дань, Эржабет.       Повисает гнетущая тишина, прерываемая быстрым злым дыханием и медленным, немного хриплым. Своего Родерих не слышит за стуком сердца. Он чувствует нетерпение господина Генриха, чувствует покалывание в кончиках пальцев, чувствует сомнение, повисшее в воздухе.       — Нож, — наконец цедит Эржабет и протягивает руку.       Родерих хочет переспросить, но по взгляду понимает — лучше не стоит. Все сорвется. Но предоставить нож мадьярке? Врагу? Это слишком рискованно. А если она бросит его в господина Генриха? Или перережет себе горло?       Эржабет громко и со вкусом выражается на мадьярском, смотря Родериху прямо в глаза, и вдруг подносит свою руку ко рту. Шипение, плевок. По ладони лужей растекается кровь. Утерев губы другой рукой, Эржабет протягивает ее Родериху. Капля за каплей падают на каменный пол темницы. В темных глазах все еще злость и какое-то мрачное удовлетворение. Родерих вновь оглядывается на господина Генриха и, получив его поддерживающий кивок, приподнимает меч из ножен.       Прикусить губу, сильно сжать оголившееся лезвие ладонью, дернуть вниз.       И вот руки липкие уже не от воображаемой крови. Немного дурно. Родерих встает на колени, сжимает протянутую ладонь в своей, старается не шипеть от боли в свежей ране. В глазах напротив — насмешка. Приятнее считать ее уважением. Капли смешанной крови все так же падают на пол. Родерих чуть дергает ладонь на себя, Эржабет не отпускает. Ногой пинает деревянную плошку из-под еды. Она катится как раз в сторону рук. Родерих понимает, подставляет под капли. Мадьярские обычаи, он что-то даже читал. Капля за каплей.       В темных глазах мерещится синева.       Когда хватка Эржабет ослабевает, Родерих осторожно вынимает свою ладонь и, подумав, отрывает кусок ткани от низа своей туники. Что ж он творит, это просто неоправданная роскошь! Берет в руки ладонь Эржабет и перевязывает ее. В темных глазах что-то странное.       Портить вещь еще и для себя не хочется совершенно, поэтому свою ладонь Родерих просто прячет. Но разве может что-то укрыться от цепких глаз этой чертовки?       — Оторви отсюда, — кратко замечает она, ткнув носком в кусок ткани, который Родерих стянул с ее головы. — И забудь об этом дерьме, это ничего не значит.       Черные глаза снова зло щурятся. Есть в этом что-то невыносимо прекрасное.       — А наш договор? — уточняет Родерих, поднимая тряпку и оборачивая ее вокруг руки.       — Будет вам мир, пока будет нам золото, — выплевывает Эржабет уже не Родериху, а господину Генриху.       Он кивает, понимая все по интонации, и холодно улыбается, одним взглядом приказывая покинуть темницу. Родерих поднимается с колен и, бросив напоследок взгляд на Эржабет, следует за господином Генрихом. Скорее всего, они еще увидятся. В конце концов, они расходятся живыми.       — До меня дошли слухи о друге твоем новом, — поднимаясь в шахтах, вдруг прерывает размышления господин Генрих. Родерих осторожно кивает, фокусируясь на лице. Ни признака гнева, только усталость. Господин Генрих удовлетворенно кивает в ответ на это движение и заканчивает, прежде чем выйти в коридоры: — Ты молодец. Но это необходимо прекратить.       Родерих замирает, провожая взглядом спину удаляющегося короля. В ушах гремит скрипучий голос Эржабет: «Я знаю, что такое верность, курва. А ты?»       В Вормсе тепло даже перед самым началом зимы. И Родерих уже успел искренне полюбить этот город, привязатся к его местами покосившимся домикам, к камням замков и творящейся в нем истории.       Золотые листья опадают на протоптанные сквозь траву дорожки, а ветер свистит над ними, будто в какой-то пастушьей духовой мелодии. Родерих останавливается где-то посередине одинокой безлюдной тропинки и смотрит в небо, ясное и такое высокое, такое голубое, что даже режет глаза. Под таким чувствуешь себя особенно одиноким.       Господин Генрих пояснил, что сближение с кем-либо не приведет ни к чему хорошему, а любые связи стоит расценивать как временные, искать в них какую-то выгоду. Родерих пояснил, насколько выгодно общение с Башем в плане информации, напомнил про его библиотеку. Решено было пока ее не возвращать, пока с мадьярской угрозой не покончено. В идеале, от Баша следовало бы избавиться. Нет, не так. Приказ господина Генриха был прост и понятен — избавиться, если доведется встретить.       Глаза Баша — болотные. Не синие и не черные. А еще у него светлые грязные волосы, мягкие на ощупь, и много длинных историй, которые хочется слушать.       Которые Родерих прервет с помощью взмаха мечта, если они еще хоть раз встретятся.       Благо, за стенами новых бургов, которые господин Генрих решил возвести везде, это будет сделать не так просто. Они защищают только от мадьяр, но, к сожалению, не спасут от самого себя.       Поэтому, когда на плечо ложится ладонь, Родерих не вздрагивает, даже не поворачивается. Только кладет руку на рукоять мечта. Баш не издает ни звука, только вкладывает в пальцы какой-то пергамент. Может, у него такой же приказ — убить. Рука с плеча не исчезает, и Родерих медленно, будто в полусне, большим пальцем разворачивает записку.       — Не сегодня, — наконец, произносит Баш, и Родерих несдержанно оборачивается к нему: — Друг.       Господин Генрих заменил приказ об убийстве на «приглядывай за ценным союзником». Родерих улыбается, снова задирая глаза к небу, и это уже не так страшно, не так больно, не так одиноко. И пусть Баш видит эту слабость. В конце концов, в сравнении с ним Родерих еще такой ребенок, да? Ребенок, которому можно обнимать своих друзей.

928г

      Советники перешептываются, и все ощутимее становится назревающий конфликт. Господин Генрих затыкает всех одним взмахом руки. Его суровое лицо кажется выдолбленным из камня, а хмуро сведенные, посеребренные старостью брови заставляют дрожать изнутри. Родерих опирается подбородком на ладони. Дергает уголком губ — ерзать на стуле подле короля недопустимо.       — Моя дочь исполнить свой долг готова всегда, — четко, не терпящим возражений тоном произносит господин Генрих, и его взгляд медленно проходится по каждому за каменным столом. Чуть задерживается на Родерихе. Оказывается, в столешнице очень необычные выщерблены.       В силе юной Герберги Родерих — как и все присутствующие здесь — не сомневается ни капли. Как и в способности господина Генриха решать проблемы с помощью брака. Но такая ли проблема — этот лотарингский герцог Гизельберт? Само сохранение его титула — решение спорное, естественно, на взгляд советников, а тут еще и брак с королевской дочерью. Родерих, конечно, совсем не сомневается в решениях своего господина. Господин Генрих всегда прав и делает все так, как полагается. Он мудрее и опытнее.       Над столом повисает тишина, которую прерывает одинокое согласие. Еще одно, и еще, и еще. Господин Генрих точно знает, что он делает.       Брак tamquam pads obsidem.       Родерих сильнее кутается в соболеву пелерину. Теперешние морозы кажутся особенно жуткими, когда от промозглого сильного ветра не защищает камень полюбившихся стен, заунывные мотивы псалмов Ветхого Завета и убаюкивающая мелодия народных духовых. Вокруг только леса, болота да скованная льдом Хафель. И снова городские стены, только теперь они не внушают трепет. Они кажутся такими беззащитными и хрупкими в сравнении с тяжелой, закованной в латы конницей. Солнце бликует в железе, слепя глаза. Его лучи дотягиваются даже до Родериха, наблюдающего за королевским войском с холма.       Под копытами этих коней остался уже с десяток племенных деревень. Местные явно рассчитывали на Хафель, на ее защиту, но в теперешние морозы от водных границ нет смысла. Вряд ли столичный град продержится долго — в холоде, голоде и под огнем.       Родерих в последний раз смотрит, как конница единой линией мчится вперед, и, поежившись, прячется обратно в шатер. Господин Генрих сказал, что это необходимо, и даже послал его проконтролировать ход завоеваний, строительство храмов в крупных захваченных городах. Это высшее доверие.       Но Родерих не обязан на это смотреть.       Это кара небесная за грехи земные.       Дрожь охватывает все тело, руки трясутся так, что не сцепить ладони, колени подгибаются. Родерих едва стоит на ногах. Господь заслуженно наказывает его за преступление, за кровь невинного, которая липкостью ощущается по всему телу. Рубаха промокает насквозь, и в жар бросает, несмотря на особо морозную ночь. Все потроха сворачиваются в тугой узел, грозясь вырваться наружу вместе с воздухом, со свистящим дыханием. Рука сама тянется к шее, поправить ворот пелерины, но сама собой сдавливает горло, заставляя впиваться ногтями в кожу. Родерих закрывает глаза. Паника накрывает с головой. Воздуха не хватает, и кажется, будто кровь, пролитая тогда, семь лет назад, затапливает, окружает со всех сторон, проникает внутрь. Хочется разодрать горло, и пальцы скребут по нему, потому что иначе не вздохнуть. И плевать на образ, плевать на авторитет и других людей. На все плевать.       Кроме белоснежных, словно влетающие в шатер первые снежинки, тех самых белоснежных волос. Теней и кровоподтеков на почти прозрачной коже. Слипшихся белых ресниц, дрожащих и знакомых до тяжести в груди.       Только глаза не синие.       Глаза — чистая темная кровь.       Кровь, в которой с того самого дня его меч и его руки.       Родерих сглатывает вязкую жижу во рту, и ему чудится привкус железа, кровавый привкус на языке. Перед ним стоит на коленях призрак. Родерих открывает глаза, тут же сталкиваясь с багряно-янтарным взглядом. Рано или поздно это должно было случиться: как Иуде дóлжно ответить за тридцать сребреников, так и ему дóлжно заплатить за верность королю и предательство бога.       Ни моргнуть, ни отвести взгляд. Но смотреть — разрывает изнутри страхом и тяжестью. Родерих скорее чувствует, чем видит, чем понимает, что в шатре больше ни души. Только он — и оживший призрак. И свистящий ветер где-то между ударами сердца в глотке.       — К-кт… — язык путается, будто узел не только внутри, с трудом ворочается во рту. Зубы стучат друг о друга. Не выходит произнести ни слова.       — Я не знаю, — но призраки читают мысли. И в их глазах что-то пронзительное и наивное. Словно белый снег не только в волосах, но и в самой душе. — Не знаю даже имя, господин.       Господин. Родерих глотает воздух так стремительно, что заходится в кашле. Его так еще не называли. И от этого дрожь переходит в кончики пальцев, позволяя выпрямиться и отпустить истерзанное горло. Узел внутри наливается теплом. Это не призрак. Просто совпадение, которым Господь хотел наставить его на путь истинный, испытать его веру и преданность. Не призрак.       — Хочешь, я буду звать тебя Гилберт? — но язык все еще не слушается, говоря то, что разум говорить совсем не хотел. Господь испытывает его, наказывает за совершенное. И Родерих готов искупить свою вину сполна.       В обрамлении белоснежных ресниц багрянец яркий, словно особый сорт горного хрусталя. И глубокий, словно ров, в который Родерих падает с каждым ударом сердца. Он летит все дальше и дальше, когда истресканные кровавые губы напротив произносят:       — Я согласен, мой господин.       И Гилберт преклоняет голову.

929г

      Гилберт будто создан для схваток.       Родерих наблюдает за ним издалека, предпочитая оставаться в стороне от боевых действий. Поселение падает за поселением, даже когда снег начинает сходить и в воздухе отчетливо пахнет весной. За звоном мечей не слышно пения птиц, в нем нет абсолютно ничего волшебного. Мимо пролетает невзрачный соловей — будто из другой жизни.       Наверное, Родериху стоило отправиться в Саксонию вместе пленным князем. Но ни оставлять Гилберта одного, ни отрывать от полюбившихся ему сражений не хотелось. По ночам он с таким восторгом рассказывал об азарте битвы, а потом с таким же вниманием слушал строки из Библии, что Родерих чувствовал себя неимоверно важным. Гилберт не был похож ни на Франциска, ни на Баша, и с ним было… совсем по-другому.       Смотреть на него — все еще безумно больно и сводит с ума. Это разрушает изнутри, не давая ничего взамен. Но отказаться от этого разрушения — как отказаться от распятия. Рядом с Гилбертом Родерих ощущает себя Иисусом, которого приговаривают к смерти и превозносят в вечность одновременно.       Гилберт присягнул ему на верность и сражается во имя него. Родерих не знает, будет ли этого достаточно для господина Генриха. И не уверен, что ему хватит мужества — и верности, — чтобы второй раз занести меч над шеей Гилберта. Гилберта, который покорно склонится, потому что ему верности хватит.       Родерих смотрит, с какой страстью Гилберт бросается в самую гущу, и понимает. Гилберту точно хватит верности, чтобы сложить голову. Чтобы жертвовать собой раз за разом.       Трубы надрываются, возвещая о прибытии войск господина Генриха и его герцога Арнульфа Баварского. Родерих поправляет уже порядком поредевшую пелерину, стараясь не оглядываться на возникшего за спиной Гилберта. О решении, что в походе на Богемию примет участие баварское войско, Родерих узнал из письма. И все еще не знает, во что это выльется. Не узнать Гилберта невозможно, таких как он Родерих ни разу не встречал. Но избавиться от смутной надежды окончательно не выходит.       Господин Генрих, возглавляющий процессию, спешивается и подходит прямиком к Родериху и командующим конницей, сгрудившимся возле него. Окидывает суровым взглядом Гилберта. Родерих не выдерживает, косится за спину, с удовлетворением отмечая склоненную голову и покорность в позе. Гилберт бывает не в меру дерзким. Сейчас это было бы неуместно. Хмурый тяжелый взгляд — взгляд короля! — возвращается к Родериху, и он отвечает ему немой, но уверенной просьбой.       — Представь нас, Родерих, — негромко велит господин Генрих, и это кажется настоящей милостью.       — Это кузнец из местных, присягнул нам, — медленно проговаривает Родерих, не отводя взгляда. В конце концов, это чистая правда. Гилберт присягнул королевству. Ему.       Откуда-то со стороны слышится насмешливое «мастер топора», и Родерих напрягается. Настороженно смотрит в суровые глаза. Но складка между бровей господина Генриха расправляется, он добродушно хмыкает:       — То бишь Байльшмидт. Крещен?       Родерих осторожно мотает головой. И выдыхает, когда господин Генрих коротко говорит «поправим» и направляется в сторону приготовленного для него шатра.       Герцог Арнульф не удостаивает их компанию ни единым взглядом.       Лезвие гилбертова меча впивается в шею, оставляя алую полосу. И это кажется Родериху максимально правильным: стоять в стороне, пока Гилберт сжимает в руках оружие. Это позволяет не чувствовать липкой крови и гордо задирать подбородок, решая, кому жить, а кто должен умереть за короля и Бога.       — Чурамрды, — выплевывает Либуше. Ее щеки с прилипшими к ним темными колтунами волос кровоточат, глаз опух и не открывается. Но Гилберт надавливает на шею сильнее. Ни тени на его лице, ни эмоции. Прирожденный воин.       Родерих сдерживает порыв сглотнуть вязкую слюну, это было бы слабостью. По телу пробегают мурашки от одного вида холщовой рубашки, торчащей на месте выдранных железных колец. Часть из них Гилберт сам загибал в кольчугу. А теперь они в алых разводах, блестят где-то в лучах холодного предлетнего солнца. Гилберт сам весь в наливающихся бордовым пятнах. Только меч держит без дрожи.       На нем самом, Родерихе, ни царапинки. В Прагу он въехал уже победителем и теперь может наблюдать саму Либуше на коленях. Пусть ругающуюся на своем наречии, пусть злобно щурящую свой целый черный глаз, но на коленях — покорную. Одного взгляда на Гилберта с его непоколебимостью и равнодушием хватает, чтобы понять — ему и этого достаточно. Он верит, что делает благое дело, что поступает так, как нужно. И поступает как нужно. Служит верным псом Родериху.       Но покорность, полученная силой, — это что-то временное. Как слышал Родерих, Либуше воспользовалась их слабостью, чтобы отделиться. Позволить ей повторить такое — роскошь.       — Гилберт, — кратко приказывает Родерих. Гилберт покорно отходит. И от чужого послушания — послушания без четкого приказа! — мутит, бешено колотится сердце, а рот наполняется слюной. Сглатывать нельзя, ни тени эмоции на лице победителя.       Либуше на коленях, подчинена, но Родерих должен предложить ей что-то, что сделает ее его вечным вассалом. Почему-то вспоминается конрадовский брак. Нет, это слишком весомое предложение, не соответствует ситуации. Родерих, чуть морщась, опускается на одно колено и смотрит в открытый глаз. Только ненависть, и от этого бросает в холод.       Очень хочется посмотреть на Гилберта. Но это ошибка.       — Пойди-ка до перо, чурак, — прилетает в лицо вместе с кровавой слюной, и Родерих отшатывается, поднимаясь. Гилберт оказывается рядом в мгновение ока. Звон удара его ладони — глухой гулкий стук упавшего тела. Либуше. Родерих трет лицо с такой яростью, пытаясь избавиться от мерзости на щеке, от этого позора, что кожу уже саднит.       Грубые ладони накрывают руки, заставляя остановиться. В бьющем свете солнца глаза Гилберта — багряные, будто вся пролитая сегодня кровь. Родерих кривится. Ощущение липкой вязкости накатывает волной. Это все напоминание — напоминание о том, чего ему стоила эта победа. Эта и многие другие. На лице Гилберта — тень заботы, которую Родерих не заслуживает. Но почему-то кажется правильным позволить Гилберту стереть следы позора со своей щеки непонятно откуда взявшимся платком.       Прирожденные воины могут быть удивительно нежными.       Людской гомон не стихает так долго, что в ушах начинает звенеть. В этот момент в их мире происходит нечто важное, это всем понятно, и Родерих горд тем, что может присутствовать сейчас в Кведлинбурге. Еще бы здесь было немного тише, чтобы лучше слышать волю господина Генриха.       — Ненавижу шум, — будто читая мысли, кратко делится стоящий рядом юноша, но Родерих едва удостаивает его взглядом. Когда Королевство Англию в лице этого самого безбородого юнца, похожего на воробья, представили Родериху, он был сильно разочарован. Тот, о ком Франциск отзывался с такой страстной ненавистью, казался… внушительнее. Может, это был просто другой Артур. — И варваров.       Самодовольный выскочка.       — Взаимно, — сквозь зубы бросает Родерих. И вот с этими вот решил породниться господин Генрих? Конечно, кровное родство с их древней королевской династией хорошо скажется на репутации господина Оттона, но неужели в целом мире не нашлось никого подревнее и поприятнее? Да и сам факт, что король Франциска тоже выбрал эту династию…       Наверное, ему, Родериху, еще многому предстоит научиться. Но пока он бы предпочел не иметь с этими Францисками и Артурами никаких дел. Даже та мадьярка — и то лучше. Хотя будь воля Родериха, он бы выбрала Гилберта. Или Баша.       Но воля короля — воля бога.       — Родного сына в бастарды… — слышится шепоток откуда-то со стороны.       И как властителям мира сего, Богу и королям приходится жертвовать самым ценным. Господин Танкмар должен быть горд честью, оказанной ему самим провидением. Ни провидение, ни Бог, ни король не могут ошибаться.       — Эдгит, — будто в насмешку выплевывает Артур, стоит господину Генриху объявить о браке. — Так исковеркать имя моей принцессы.       — Больше не твоей, — даже не поворачиваясь, парирует Родерих. Шуршит мантия, и место рядом пустеет. И слава богу.

932г

      Собрания знати мало чем отличались друг от друга, но со временем Родерих даже вошел во вкус. Восседать подле господина Генриха и ощущать собственную важность, пусть и на третьем месте после короля и его сына-наследника, — это… по-особенному. Чувствовать спокойствие и уверенность, пока гвалт голосов в смятении разбивается о каменные стены. Знать, что поддерживать стоит всегда короля, ведь его голосом говорит сам бог, даже если помазания так и не произошло. Это просто правильно. Среди лучших людей королевства Родерих чувствовал себя на своем месте.       Правда, немного неуютном после очередного конного путешествия. В отличие от Гилберта, который либо действительно привык, либо делает вид, Родерих все еще ощущает себя некомфортно после лошади: ноги немеют, разогнуться почти невозможно, а про безболезненно сидеть можно вообще не заикаться. В такие моменты он чувствует себя шутом, к которому приковано все внимание и каждое действие которого бросается в глаза и вызывает смех. Никто, конечно, не смеется. Вслух.       Но есть события, которые ни за что нельзя упускать. И собрание в Эрфурте было одним из них. За массивным столом собралась вся знать королевства, все вассалы господина Генриха и другие важные лица. Потому что решение, которое должно быть принято, затронет их всех. Ведь все знают, во что оно выльется.       — Мы сумеем, — громко произносит господин Генрих, и Родерих впервые замечает, что его голос стал более хриплым и даже немного подрагивает. Люди… люди стареют. И эта седина, проглядывающаяся в некогда ярких волосах, и тяжело упирающиеся в столешницу ладонь. И сын, все чаще сопровождающий отца. Нет-нет, сейчас не время об этом думать.       Даже постаревший, господин Генрих остается королем, за которым народ готов идти. Решение отказаться от уплаты дани мадьярам, которую Родерих лично выменивал на само воплощение их… королевства? было принято без лишних промедлений. И это означало только одно.       Мадьяры скоро будут здесь.

933г

      Эржабет.       Лязг стали прямо перед лицом — удар, отраженный мечом Гилберта. Верного Гилберта. Он с азартом и легкостью выбивает меч из рук Эржабет, опрокидывая на землю и ее саму. Ее конница, не найдя поддержки у местных далеминцев и не изменив за годы тактику, сейчас спасалась бегством. Сама она, видимо, и не держала в руках ничего тяжелее лука, и этот подобранный где-то меч — просто отчаянная попытка защитить свою честь.       Родерих все еще испытывает к ней странное странное чувство, близкое к уважению. Хоть глаза у нее как прежде черные, волосы — грязно-бурые и свалявшиеся, а движения — дикие и свободные. Сейчас, придавленная к земле нависающим над ней Гилбертом, она выглядит особенно настоящей — яркой, красочной, живой. А Гилберт будто бесцветный призрак со сверкающими на свету бесовскими глазами. О них уже столько слухов ходит. И о воинской славе его, будто бессмертный он.       Может и бессмертный. Родерих ощущает на ладонях кровь существа — один-в-один Гилберт. В кошмарах до сих пор видит закатившиеся синие глаза на отрубленной голове.       — Нет, ты ничего о верности не знаешь, курва, — у Родериха странное чувство, будто он уже слышал эту фразу. И слышал столько раз — в тех же кошмарах, — что она уже набила оскомину.       На лице Эржабет поганная ухмылка. Ее не смущает упершийся в грудь меч, как раньше не смущала темница. Гилберт над ней тоже ухмыляется, разглядывает ее заинтересовано. С таким же выражением он слушал истории Родериха о мадьярах, засыпая на холодной земле возле остатков костра.       — Я все знаю о верности, Эржабет, — наконец, отвечает Родерих. Ему хочется верить, что не кривит душой. Он верен богу и верен своему королю. А остальное неважно. — Не ты ли сама говорила: будут деньги — будут мир, а остальное ничего не значит?       Ухмылка исчезает с ее лица лишь на мгновение, но Родерих и его считает победой. Гилберт бросает на него быстрый взгляд, ожидая приказа.       — Нет, ничего не знаешь, — вдруг смеется, скалясь, Эржабет, — а вот этот — вполне.       Родерих снова смотрит на Гилберта — просто призрак убитого им же ребенка, подставляющийся подо все, лишь бы защитить его. Ради миссии божьей, которой служит на этой земле каждый. А ведь Гилберт все еще даже не крещен. Он просто верен, без всяких знаков. Лучший вассал. И сейчас он растерянно смотрит на Родериха, не зная, что стоит сделать в этой ситуации. Как преданный пес.       — Отпусти ее.

934г

      — Ты используешь меня?       Родерих резко дергает поводья на себя, останавливаясь. Они с Гилбертом замыкали отряд, направленный королем во Фрисландию для избавления от норманнской угрозы со стороны очередного короля. И этот вопрос почему-то оказывается для Родериха полной неожиданностью. Гилберт тоже тормозит и смотрит, чуть наклонив голову. Даже не пытается скрыть этот неправильный розоватый оттенок белесо-голубых глаз.       — Как ты думаешь? — наконец, отвечает Родерих, даже не пытаясь казаться равнодушным. Сердце почему-то бьется чаще. Да, использует.       — Да, используешь, — вторит его мыслям Гилберт. В глазах мелькает какая-то тень, и это делает их еще более бесовскими. — А я, знаешь ли…       — Знаю, — резко прерывает его Родерих и вновь дергает поводья. Что бы там ни сказал Гилберт, это бы закончилось плохо. Даже если бы это было банальное «достоин лучшего». Но из Гилберта выходит слишком хороший пес, чтобы его терять.       А еще рядом с ним Родериху не кажется, что он с ног до головы в крови.       Гилберт догоняет его почти немедля и не говорит больше ни слова до самой Фрисландии. Но Родерих чувствует, что что-то навсегда изменилось, отмечая самодовольную улыбку на бледном лице, когда Говарт пожимает им руки. И правда мрачный, как его и описывал Баш в последней краткой записке. С ним они тоже общаются только по делу. Это тоже — использовать. В голове голосом Эржабет звенит «ничего ты не знаешь про верность». Но ведь если суждено остаться одному, то так и нужно?       Гилберт вдруг смеется, хлопая Говарта по плечу, и в груди колет. В сверкающих бледных глазах — упрек и торжество, будто крик. В глазах Говарта — непонимание и усталость.       — Это ради Бога, — наконец, говорит Родерих и натягивает лучшую из всех своих улыбок, от которой Говарт напрягается только больше. А ведь был когда-то бесстрашным пиратом, терроризировавшим Франциска.       Родерих в очередной раз смотрит, как Гилберт вбивает оружие в поверженного врага. Перемазанный в крови, он еще больше напоминает призрака. Но точно не обычного живого человека, как, например, Говарт, сражавшийся с ним на равных. Гилберт — просто демон.       — Да, я знаю, я просто великолепен, — вдруг подмигивает он и бросается в самую гущу происходящего, пытаясь достать кого-нибудь поважнее. А Родерих едва успевает увернуться от удара, уже даже забыв, каково это — не быть под надежной защитой чужого меча.       Пути Господни неисповедимы, и если Господу угодно, чтобы Родерих вновь держал орудие сам, он готов на это пойти. Он на все готов, тем более у него есть конкретный приказ от его господина-короля.       Бог должен быть везде, даже в Скандинавии.

935г

      Наверное, Родериху просто не суждено построить нормальные отношения с другими королевствами. Может, это кара божья за убийство ребенка, а может, испытание одиночеством для проверки веры. Но сейчас, стоя меж тех, кого знает лучше прочих, Родерих чувствует… нечто странное. Поляна, выбранная для встречи, залита солнцем. И это солнце разбивает копну Франциска на каждый пыльный, вымазанный в грязи и пудре, шевелящийся то ли на ветру, то ли от паразитов волосок. На его улице что-то близкое к умиротворению, разглаженный лоб и прикрытые, подставленные солнечным лучам глаза. Баш же как всегда хмурится, пряча руки за спиной, и внимательно следит за каждым его движением. А за самим Башем следит Гилберт со ставшей привычной за год самодовольной усмешкой.       И никто даже не смотрит в сторону Родериха. Зато все взгляды королей прикованы к господину Генриху. Где-то вдалеке поет соловей, журчит река. Кажется даже, что слышен женский певучий голосок и пастушья дудочка. И все это, наверное, хороший знак. Спокойствие. И пусть Родерих не в центре внимания, но господин Генрих, подтверждая чужой договор о дружбе и заключая собственное соглашение с Бургундией и западными франками, обладает властью, которая наверняка не снилась даже самому италийскому королю! А это значит только одно…       Скоро на Родериха будут смотреть все.

936г

      — Нет.       Гилберт замолкает, подозрительно косясь на Родериха. Наверняка считает такой выпад необоснованным. Но как можно отпустить своего единственного вассала и пока еще защитника непонятно куда и непонятно для чего?       — Я чувствую, что мое место там, Родерих, — зачем-то повторяет он.       — Для тебя я господин, — в ответ огрызается Родерих, сам не понимая почему. Он не хочет огрызаться, он хочет сохранить лицо. Но рядом с Гилбертом все вечно идет наперекосяк. Будто все вдруг становится обычно-человеческим, а не таким, каким положено быть у существа куда большего, чем люди. И это как держать на ладони поющего соловья — опасно, ведь песня может закончиться в любой момент, и прекрасно, ведь наполняет изнутри так, как ничто иное.       Гилберт открывает рот, будто хочется огрызнуться тоже, но потом резко захлопывает его. Смотрит с несколько мгновений и наконец выдыхает:       — Да, господин.       И Родерих просто чувствует, что не может, не может, не может. Гилберт никогда и никуда не должен уехать, иначе он точно останется в одиночестве, останется без соловьиной песни в общем звучании леса. И это будет уже совсем не то, ведь именно соловьиная песнь вывела его однажды из пещеры. Соловьиная песнь познакомила его с Генрихом I. Соловьиная песнь заставляла открывать глаза, когда казалось, что этой ночью он захлебнется в крови, с которой ничего не может поделать, ведь пролить ее было правильным.       Он не может позволить Гилберту уйти, иначе он так и окажется убийцей. А так, с Гилбертом рядом, он может делать вид, что все нормально и ничего не было. Вообще ничего.       — Тебе давно пора креститься. И я лично проведу обряд.       Родериху кажется, что он касается лба Гилберта впервые.       — Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, — шепчет Гилберт, и сейчас в его лице ни капли прежнего самодовольства. Он открыт — словно распят! — и смотрит на Родериха снизу вверх своими огромными младенческими глазами. Не бес, а сущий ангел.       Родерих ведет пальцами вниз по лбу, оставляя маслянистую елейную дорожку.       — И в Иисуса Христа, Единственного Его Сына, Господа нашего, Который был зачат Святым Духом, рожден Девой Марией, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен, сошел в ад, в третий день воскрес из мертвых, восшел на небеса и восседает одесную Бога Отца Всемогущего, оттуда придет судить живых и мертвых, — голос Гилберта чуть подрагивает и отражается от сводов собора, эхом разносится повсюду, как клятва, которую не нарушить.       Родерих ведет пальцами в сторону. Жирные полосы елея сами складываются в крест.       — Верую в Святого Духа, Святую Вселенскую Церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела, жизнь вечную, — Гилберт говорит с придыханием, все громче и громче, чувствуя, что дальше произойдет.       Родерих опускает руку на его голову, зарываясь пальцами в тонкие и удивительно мягкие волосы. Выдыхает одновременно с гилбертовым громким:       — Аминь.       И надавливает на макушку, погружая в тару со святой водой. Непозволительная роскошь, но для Гилберта не жаль. Ничего не жаль.       — Гилберт, я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, — медленно проговаривает каждое слово Родерих, не позволяя Гилберту всплыть. Силой готов держать под водой, но не встречает никакого сопротивления.       Он изучал этот обряд столько времени, что знает каждую его деталь. Но в нем точно нет того, что он сделает сейчас. Рука сползает с белесой макушки, и Гилберт выныривает, хватая ртом воздух и улыбаясь так светло, так по-новому. Он явно переродился. И ему ничего не стоит уйти.       — Гилберт, ты веруешь? — шепчет Родерих, заглядывая в будто светящиеся изнутри глаза. И жадно ловит чужой кивок: — Тогда докажи. Отдай мне сердце.       И на лице Гилберта — вновь ни тени сомнения. Родерих не сводит глаз в его взгляда — открытого, но наливающегося кровью в свете заходящего солнца, проникающего сквозь окна. Не сводит, потому что не хочет смотреть, как Гилберт сам — собственной рукой — вырывает из груди свое сердце. Он не падает, хотя должен бы упасть замертво. Он стоит, а чан с водой наполняется кровью, как когда-то кубок Христа наполнялся вином. Гилберт будто даже не чувствует боли. Родерих не знает, что делать дальше. Гилберт не должен был покинуть собор.       Но Бог решил иначе.       И Родерих тянется к собственной груди, набираясь решимости. Как и когда-то прежде, его руку накрывает чужая ладонь. Гилберт осторожно качает головой, улыбаясь такой улыбкой, которой мог бы улыбаться Спаситель. Он весь светится в лучах, отражающихся от рубиновой воды. И почему-то прижимает свое сердце к груди Родериха.       Жар сжигает изнутри, а сердце кажется таким холодным. И за гулом крови в ушах не сразу становится понятно, что холод — только от мокрых ладоней. Само сердце исчезло, будто растворилось в нем, осталось навсегда в глубине, только с ним.       Только с ним.       Господи, прости, ибо Родерих грешен.       Он наощупь накрывает второй ладонью зияющую в груди Гилберта пустоту и выдыхает:       — Я тебя отпускаю.       Под сгорающими будто в огне кровавыми пальцами чувствуется что-то, похожее на биение сердца. В глазах Гилберта — ни тени удивления.       Родерих не плачет, стоя над телом человека, которого считал для себя всем. Не положено плакать, он уходит в лучший мир именно тогда, когда его призвал Господь. И он оставил после себя наследие — господина Оттона, который сможет достойно править долгие годы. А люди стареют и умирают.       Стареют и умирают.       Родерих не плачет, но что-то теплое, едкое и отвратительно мокрое скатывается по щекам. Сейчас он чувствует себя тем самым мальчиком, покинувшим пещеру, одиноким и потерянным. Он много думал о том, что же случится. Но правда только в том, что он не знает. Его могут даже вернуть в тот склеп, а могут отослать на границу. Господин Генрих был первым, с кем он провел жизнь и увидел мир. Так есть ли мир без него?       Господин Оттон подходит, безмолвно обещая, что все будет хорошо.       Исторические заметки:       1. Fortuna cum nobilissimus moribus — с лат. «счастье с [сопутствующими ему] благородными нравами». Берется как часть речи Конрада I, который в обход брата завещает Восточно-франкское королевство Генриху I, своему противнику и единственному из существующих, кто, по мнению короля, сможет объединить и возвысить государство.       2. Брак «tamquam pads obsidem» — с лат. брак «как залог мира». Конрад I женился на Кунигунде, сестре его противника Эрхангера из Швабии, чтобы закрепить мир, но это не помогло и впоследствии борьба была возобновлена. А вот оба брака Генриха I были удачными с точки зрения материальной выгоды. Воспользовавшись протестом церкви, Генрих развелся со своей первой супругой Гатебургой, дочерью и наследницей графа Эрвина Мерзебургского, которая прежде, будучи вдовой, успела постричься в монахини. Тем не менее он удержал за собой ее приданое, а затем приумножил свою собственность благодаря женитьбе на еще более знатной и богатой Матильде из рода Видукинда, который впоследствии передал волю Конрада I относительно наследования престола.       3. Несмотря на то, что Родерих перестаёт слышать второй голос, Восточно-Франкское государство в 919 году еще не объединилось под властью Генриха I. Просто его главный конкурент — Арнульф — провозгласил себя королем «in regno Teutonicorum» (единичная и вообще спорная формулировка из Зальцбургских Анналов), то есть в королевстве Тевтонском, посягая на создание нового германского государства на базе восточно-франкских территорий.       4. «Зови меня Птицелов, сынок» — отсылка к прозвищу Генриха I, которое закрепилось за ним в историографии только с XII века. Дело в том, что, по одному из рассказов, будущий король ловил птиц, когда ему сообщили новость об избрании. Однако сам этот факт спорный, так как современник и ведущий хронист того времени Видукинд об этом не сообщает. Здесь этот эпизод все-таки упоминается, хоть и немного в переделанном виде (у Генриха с Конрадом была договоренность, он не мог не знать о будущем избрании на престол).       5. Генрих I действительно отказался быть помазанным на правление, однако такой традиции и не существовало: до него помазали на царство Конрада и Людовика Дитя, преемником политики которых Генрих становиться не хотел. Так что этот жест больше политический: он не только продемонстрировал, что собирается взять другой курс в политике, но и поставил церковь в зависимость от себя, назначив архиепископа Херингера архикапелланом, королевский духовным наставником. Хотя Видукинд считает, что все это из-за врожденной скромности Генриха I.       6. Права Генриха I на престол добровольно признали франки и саксы. Швабия и Бавария выдвинула собственных правителей, но если представитель Швабии Бурхард состязался за власть с церковью и был ослаблен из-за столкновений с Бургундией (поэтому Родерих его не слышит), то представитель Баварии Арнульф обладал мощной поддержкой и заявил об основании своего государства.       7. Эберхард — брат Конрада, который по его просьбе отказался от претензий на трон в пользу Генриха I. Именно он и представил во Фрицларе франкам и саксам Генриха I как короля.       8. 919 год — признание Генриха I как короля и подчинение Швабии, также это год одного из мощных (неотраженных) венгерских набегов.       9. У Швабии не было конкретной столицы, но феодальная знать заседала в Ульве.       10. «Со всеми своими городами и всем своим народом» — прямая формулировка, приписываемая Бурхарду Видукиндом. Швабия отдалась на милость Генриху I без боя, и он учел это в своей политике, сохранив власть в Швабии за Бурхардом и подчинив ему имперскую церковь.       11. 920 год — неудачный поход Генриха I в помощь Гизельберту, герцогу Лотарингии, поднявшему восстание против западно-франкского короля Карла Простоватого из-за ссоры с ним. Восстание успехом не увенчалось, горе-герцог укрылся при дворе Генриха I, но потом Генриху I удалось помирить их с западно-франкским королем так, что последний даже признал за Гизельбертом титул герцога. Также в этом году, по сведениям Видукинда, был неудачный поход в Баварию.       12. 921 год — год длительной осады Регенсбурга, крепости в Баварии, в которой засел Арнульф. После нее о короне и новом государстве речи и не шло, поэтому Арнульф сдался, по словам Видукинда, «со всей своей державой». В ответ же Генрих I признал его «другом короля» (в другом толковании — воителем короля, что больше подчеркивает зависимость). За Арнульфом сохранится право распоряжаться территорией, церковью и их ресурсами в Баварии по своему усмотрению, то есть Арнульф даже сможет вести войну (по сведениям Лиутпранда).       13. Гилберт — будущая Пруссия.       14. 7 ноября 921 года — подписание Боннского договора о дружбе, в котором закреплялись границы (и временное перемирие) между королями западных и восточных франков. По сути, договор означал признание Генриха I королем, несмотря на его происхождение не-Каролинга, и окончательное разделение Франкского государства на Восточное (Германию) и Западное (Францию).       15. Иронично, что предсказание Родериха о тюремном заключении короля Карла Простоватого окажется верным: он попадет в плен к графу Герберту II де Вермандуа, где и умрет.       16. 922 год — архиепископ Харингер принял предложение Генриха I и стал архикапелланом, попав в зависимость от королевской власти.       17. 923 год — западно-франкская (французская) знать выбрала как своего короля Роберта I Парижского (в противовес Карлу), которого поддержал и Генрих I, встретившись с ним в начале года в Лотарингии и, скорее всего, закрепив условия Боннского договора. Однако Роберт I погиб в середине года, вместо него был избран королем герцог Бургундии Рауль. Как не-Каролинг, Рауль не имел права на Лотарингию, поэтому ее герцог Гизельберт опять обратился за помощью в установлении независимости к королю Генриху I. Он воспользовался ситуацией, захватив часть земель.       18. Мадьяры — венгры.       19. 924 год — одно из венгерских вторжений (919, 924, 926), во время которого был сожжен Санкт-Галленский монастырь, научный и культурный центр Средневековой Европы. Его масштабная библиотека была перевезена в Рейхенау, возвращена так до конца и не была.       20. Санкт-Галленский монастырь известен своей певческой школой, григорианским пением — одноголосным, с латинскими библейскими текстами.       21. «Domine, Deus salutis meae, in die clamavi et nocte coram te» — первая строка Псалма 87, одного из самых грустных. Перевод: «Господи, Бог спасения моего, днем и ночью взываю к Тебе».       22. Баш — Бургундия, будущая Швейцария.       23. 925 год — Генрих I предпринял еще один поход на Лотарингию, захватив ее всю и взяв в плен герцога Гизельберта, который, после 923 года, решил переменить сторону и примкнуть к королю Раулю. Король Рауль, не имея прочной власти в стране (он не был представителем императорской фамилии), не смог ничего противопоставить Генриху I и просто смирился, по сути, отдав преимущество на международной арене Восточно-Франкскому королевству.       24. 926 год — Генрих I попытался отразить нападение венгров, но его попытка не увенчалась успехом, ему пришлось укрыться в замке Велье. Однако в плен был захвачен один из венгерских вождей, благодаря чему удалось заключить временное перемирие: в обмен на его жизнь и регулярную уплату дани. После этого в ноябре в Вормсе было принято решение начать строительство поселений-бургов — крепостей с крестьянами, каждый девятый из которых являлся воином.       25. Эржабет — мадьярское княжество, будущая Венгрия.       26. Обувь (чулки) с закрытыми пальцами имели право носить только короли и члены их семей, поэтому Родерих относится к этому знаку внимания от Генриха I особенно трепетно.       27. Обмен платками — это выражение доверия, обычно он происходил в завершение языческой помолвки.       28. Решение Генриха I о «помиловании» Баша связано с действиями бургундского короля Родольфа II. Хотя дата события точно неизвестна, в рамках повествования именно в 926 году, на вормском рейхсгау, Родольф II передал Генриху по его настоянию священное копье Константина — реликвию, оснащенную гвоздями с креста Христова, которая должна предвещать победу. Это копье Родольфу II подарил итальянский граф, что, кстати, можно назвать связью с Италией (именно Папа Римский может короновать — и коронует впоследствии — на императорский престол). За копье Генрих I заплатил огромную сумму золотом и серебром, а также подарил Родольфу II земли вокруг Базеля. А вот по Лиутпранду, бургундский король мог преследовать и другую цель: передавая германскому королю копье, он присягал ему в форме коммендации (как вассал) и заключал с ним дружественный союз.       29. 928 год — захваченному в 925 году Гизельберту Генрих I не только оставил титул герцога Лотарингии, но и отдал ему в жены свою дочь Гербергу. Это позволило окончательно закрепить Лотарингию за Восточно-Франкским королевством. Также в этом году Генрих I начал свои славянские походы, за два года которых обложил данью несколько племен полабских славян. Они не были включены в состав королевства, но становились как бы живым щитом от венгерских нападений.       30. При захвате Бранденбурга (Бранибора), главного города гавелян, был пленен, отправлен в Саксонию и крещен (после признания своим сеньором Генриха I) князь Тугумир. Вместе с ним в немецком лагере оказался и Гилберт.       31. 929 год — весной продолжаются завоевательные походы против западных славян, причем, совместно с баварским герцогом Арнульфом Генрих I организовывал поход на Чешское королевство (Богемию) и дошел до Праги, обложив королевство данью, после чего вернулся в Саксонию.       32. Господин Генрих назвал Гилберта Байльшмидтом, так как «Шмидт» — кузнец, а «Байль» — топор.       33. Либуше — Богемия, будущая Чехия.       34. Имя Либуше принадлежало легендарной чешской княгине, которая стала прародительницей чешских королей из Пржемысловичей.       35. Пользуясь смутами в Германии, чехи перестали платить дань в начале Х века — именно это Родерих воспринимает как «воспользовались слабостью». После 929 года их правителю Врацлаву I, который не мог толком отразить нападение из-за внутренних конфликтов в стране, пришлось признать Генриха I сюзереном, но после его смерти борьба чехов с Германией продолжилась до 950 года минимум. Так и вышло — временное подчинение.       36. В сентябре 929 года на собрании в Кведлинбурге было закреплено за Оттоном I право на наследование престола, так как первый брак Генриха I был аннулирован и его первенец Танкмар оказался бастардом. Матери Оттона Матильде по вдовьей доле, то есть после смерти мужа-короля, должны были отойти несколько городов, включая сам Кведлинбург. Также на этом собрании было объявлено о браке Оттона и англо-саксонской принцессы Эдит (на немецкий манер — Эдгит, что и возмутило Артура), выбранной Генрихом I из двух присланных английским королем.       37. 932 год — на собрании знати в Эрфурте было принято решение прекратить выплачивать дань мадьярам, что неизбежно приведет к их нападению. Но новая, проверенная в славянских походах конница и отсутствие эффекта неожиданности должны были обеспечить перевес сил в пользу Германии.       38. 933 год — весной венгры совершили набег, но не нашли поддержки у славянских племен и оказались разгромлены в битве при Риаде. Это подняло авторитет Генриха I на небывалый уровень и даже сделало возможным провозглашение его императором. Подробнее: https://ru.wikipedia.org/wiki/Битва_при_Риаде       39. 934 год — на соседнюю территорию, на которой проживали фризы, напали датчане, против которых Генрих I предпринял поход. Этого хватило, чтобы разгромить нападавших, обложить их данью и даже, по некоторым сведениям, обязать креститься их короля Кнуда.       40. Говарт — Фрисландия, будущие Нидерланды.       41. 935 год — Рауль решил заключить союз с Генрихом I, который последний счел более выгодным, нежели союз с оппонентом Рауля Гербером II, но и его полное поражение не отвечало интересам Германии. Так что Генрих I предложил свое представительство для заключения мира на выгодных ему условиях. Это фактически означало, что он стал выше всех остальных монархов региона.       42. 936 год — основание Северной Марки, прародительницы Пруссии, а также болезнь и смерть Генриха I Птицелова, назвавшего своим преемником сына Оттона I.