Голый завтрак

Чон Юнхо много думает и, как следствие, много курит. Он пристально вглядывается в потолок, который отчего-то кажется ему несколько укоризненным. Забытая сигарета дымит в его пальцах, вяло тлея и не имея, однако же, возможности потухнуть самостоятельно. Мирадо только качает головой, наблюдая за стремительным полетом Шато Лаур до ближайшей стены – Юнхо беззлобно усмехается, рассматривая алые разводы, наполняющие комнату винными парами. Пестрота этой картины на мгновение ослепляет его, заставляя забыться, а Мирадо прячет в высоком буфете последнюю коллекционную бутылку, заметив хищный взгляд писателя от последней чистой стены до блестящей в своей древности посудины. Юнхо тяжело вздыхает, сетуя на судьбу писателя, которому все мешают самовыражаться, а Мирадо вычеркивает в календаре целые месяцы – ей уже надоело ждать чего-то. У Чон Юнхо есть одна огромная проблема, правда самой ее сути он пока не сумел уловить. Эта проблема бередила сердце и расстраивала разум, заставляя все струны чувственной души, ищущей полета и готовой слиться со стремлением, петь от восторга и вдохновенно переживать каждое мгновение, чтобы избавиться от закостенелости. Юнхо с упоением ждал того самого момента, когда метания выльются в текст, оформив бешено скачущие мысли в единый чистый поток, ну, а пока, ему оставались только минуты томительного ожидания. Так было всегда. Юнхо считал такие мгновения благословением и все время искал то, что друзья называли информационным наркотиком, а Мирадо считала скрытой тягой к мазохизму. Он посещал все художественные выставки самых экстремистских направлений; он мог часами шляться по веселым кварталам, сначала в ужасе отшатываясь от пределов той низости, которых могла достичь душа (именно достичь, пассивное падение его не интересовало), а затем добровольно вверял себя в те похотливые ручки разврата, которые заставляли тратить деньги просто так и ловить жадные взгляды готовых на все людей; он мог… а впрочем, завершалось все слишком бледно и до ужаса обычно: после того прилива, когда все чувства обострены до предела, наступало какое-то отступление всех его стремлений. Юнхо не хотел уже ничего. Да, его творение вновь наделало шума. Да, он вновь в двух словах попрощался с человеком, из которого буквально тянул жилы последние несколько месяцев. Да, он получил успех и ничего не значащие восторги, а к его банковскому счету добавлялись нули, но к чему он приходит в итоге? Пустота и вновь борьба за тот экстаз жизни, который получить становилось слишком сложно. Теперь же была куча совершенно спонтанных эмоций, но ни одного конструктивного действия. Юнхо вытянулся на диване, закинул руки за голову. Он не обратил внимание ни на то, что пропалил дырку в дорогой обивке, ни на то, что Мирадо уже несколько минут монотонно читает ему нотации, похоже тоже не обращая ровным счетом никакого внимания на то, что она тоже не была услышана – в сущности, для каждого важно только удовлетворение своего порыва. А потому, Юнхо лениво размышляет, а Мирадо продолжает ругаться, не надеясь на отклик. Чон Юнхо не сразу приобрел успех и признание. Начиналось все в высшей мере прозаично: вечно-голодный студент, считающий свой талант истинным гением, пишет по ночам свой роман вперемешку с приземленными курсовыми, мечтая то о всемирной славе, то о тарелке супа. А затем свершилось: финальная сцена закончена и выписана до последнего слова, и текст уже горит в его руках, умоляя быть напечатанным. Призрак славы уже витает рядом, а мечты разбиваются об первое же издательство. Тогда он впервые видит Ким Джеджуна. Одетый с иголочки, он сидит в изящном кресле и расслабленно пробегает пальцами по блестящей чешуе ящерицы с зубами-иглами. Юнхо поминутно переводит взгляд с молодого мужчины на впечатляющий оскал его любимицы. Он ждет с замиранием сердца, почти прикоснувшись к надежде, а потому не сразу понимает смысл слов, доходящих до него лишь жалкими ошметками. «Чаю?» - спрашивает Джун, проигнорировав вялое качание головой. Он подвигает к себе высокую вазочку с крошечными пирожными, которые сразу помещаются в рот, а Юнхо почти захлебывается слюной, с тоской вспоминая, когда в последний раз он покупал себе что-нибудь из чистой прихоти, а не зубастой вынужденности. А затем начинается кошмар, щедро приправленный подчеркнуто вежливой улыбкой на лице у Джуна. «Бездарность», «детский лепет», «убогость и слабость сюжета» - оскорбления сыплются на голову горе-писателя, не давая ему даже вздохнуть. Из редакции он выходит пораженным и совсем дезориентированным. Его сил едва хватает лишь на то, чтобы сжать покрепче свою рукопись и не разрыдаться от элементарной обиды, а ярый конкурент Джуна с липкой ухмылочкой предложивший ему контракт века, сумел искусно сыграть на честолюбии Юнхо, и использовать его потенциал в полной мере. А затем вновь бессонные ночи, но теперь уже не из страха элементарно лишиться крыши над головой, а из-за тяжести того испытания, под которым он собственноручно поставил подпись. Его роман безжалостно разорвали на части, оставив лишь скелет - и то не в полном объеме. Каждое слово подвергалось сотне издевательств, но Пак Ючон все равно умудрялся остаться недовольным, а своими комментариями вытрясти остатки гордости и жалкого самообладания из смертельно уставшего писателя. Юнхо узнавал и одновременно не узнавал свое творение. Он его любил всей душой, но и также ненавидел – слишком много ему пришлось понять, пока он работал над ним – чего стоил один финальный диалог! Но что в итоге? Джун, признание которого он жаждал больше всего, вновь лишь парой колких фраз сумел лишить его опоры под ногами и все последующие восторги воспринимались уже фальшиво и несколько оскорбительно. В каждом слове он видел скрытую издевку. В каждом отзыве – горечь разочарования. Потребность доказать, потребность вырасти и выйти за рамки, буквально сжигала изнутри. Тексты становились все объемней, критика Джуна все жестче, а их противостояние, которое все считали проигрышным, стало частью Музы Юнхо. Он лелеял его, он радовался ему, он следил за каждым взлетом и падением врага. Финал достоин лучших античных образцов трагедии: Джун повержен, собственные работы должны, но не радуют, а вновь обрести нужную искру, которая заставит сущность трепетать, нет возможности. Но теперь-то все может встать на круги своя! Юнхо не знал, как можно объяснить такому человеку, как Ким Джеджун то, что он чувствовал. Как можно донести до него мысль, что он готов заплатить за прежнюю колкость и прежний азарт любую цену? И при этом не выдать невольно той значимости Джуна для Юнхо, как для писателя. Это была дилемма. Это был вопрос, и это была жизненная необходимость, иначе, приговор будет подписан – смерть. Пара звонков и в его руках уже есть клочек бумаги с быстро написанным адресом. Мирадо крутит пальцем у виска. Она никогда не скупится на слова, считая своей обязанностью опускать писателя на землю, но Юнхо лишь веселят ее замечания, они не заставляют его ни глубоко чувствовать, ни пытаться изменить себя или мир вокруг. Мирадо – привычная данность, тот обломок жизни, без которого уже не комфортно, но и без которого вполне можно прожить. Сейчас его не занимают ее взывания к здравому рассудку, его не впечатляют поджатые губы и угрожающая складка в уголке губ. Мирадо – милый ребенок, приятная безделица в его руках, но никак не женщина, с которой нужно считаться. Чон Юнхо принял решение, не думая о последствиях – пусть о них беспокоятся другие, он долго не взвешивал каждый свой шаг или поступок. Прямо сейчас ему нужна была новая доза – предыдущий ее заменитель наскучил слишком быстро. Как оказалось, найти заносчивого редактора было не так то просто. Нет, он разумеется не прятался намеренно и не пытался скрыть свой образ жизни, просто тот район, в котором он обосновался, было трудно назвать безопасным для счастливой и главное, здоровой жизни. Юнхо выбрал не совсем верное, с точки зрения здравого смысла, время для посещения этого места, но явись он сюда, положим, завтра утром, картина вышла бы смазанной и не отразила бы и сотой части той правды, которую можно было прочитать сейчас. Величественно набегали на берег свинцовые воды, отливая алым заревом заката. Торговые суда сменялись легкими рыбацкими лодками, спешащими скрыться в безопасной бухте до наступления ночи – сегодня обещали шторм. Штормы здесь рождались почти спонтанно. Японское море было похоже на престарелую кокетку, многое повидавшую в своей долгой жизни, но не утратившую бремя той впечатлительности, которое свойственно живому уму и радостному сердцу. Шаловливость моря слишком легко превращалась в величественность, а затем взрывалось яростью шквального ветра, ломающего мачты и уносящего легкие корабли на открытые просторы. Эта перемена часто оставалась незамеченной и сторонний наблюдатель мог стать разве что свидетелем первой и последней стадии, не замечая главного – море хранило холод и отчужденность, даря ласки лишь тем, кто был готов лишиться всего. На берегу именно такого моря и жили нелегалы, приплывшие сюда незаконно и вынужденные жить в шалашах, сделанных на скорую руку. Каждый день в положенное время сюда приезжали машины и тогда десятки людей с голодными глазами устремлялись к грузовикам и соглашались почти на любую работу. Дешевая рабочая сила была в цене, а через пару месяцев жизни впроголодь вполне можно было обосноваться в одном из домиков, чьи деревянные крыши часто шептались с ветром и почти соглашались оставить свои скромные пристанища ему в угоду. Эти домики прятались среди бурьянов и также искусно прятали в своих недрах почти неограниченные возможности – здесь можно было купить то, чего в самом мегаполисе никогда не найти, а потому часто здесь проезжали слишком дорогие для здешней обстановки машины. Вот в такой мир окунулся сразу и с головой Юнхо. Панорама подобной жизни вполне могла заменить раму того романа, над которым он работал, но для чего она может стать достойной оправой? Обрывки сюжета уже кружились в голове, его одолевали смутные образы и пока еще неясные голоса на разный лад произносили диалоги, а почти законченная книга была уже скромно похоронена и забыта. - Ким Джеджун. Мне нужен Ким Джеджун, - терпеливо повторял он раз за разом, но ему никто не мог или не хотел помочь. Покосившиеся домики откидывали острые тени, а на дырах в крыше горел закат. Юнхо поражался тому несоответствию, которое было частью повседневности этих людей: он уже давно не видел настолько прекрасный закат и настолько величественное и несколько горделивое море, казавшееся ему прежде слишком спокойным. Хотя, вполне возможно, что такое его виденье этого места было просто злой шуткой ослабшего сознания, захваченного в плен новой игры и новой маски. Юнхо инстинктивно чувствовал, что этот новый, с какой стороны не посмотри, опыт, откроет для него нечто прекрасное, немного ядовитое и возможно именно из-за этого несбывшееся. - Четыре тысячи, - бойко говорит нагловатого вида мальчик, спрыгивая с забора. – Я знаю, где найти твоего Джеджуна. - Четыре тысячи? – с усмешкой спрашивает Юнхо, внимательно рассматривая загорелого ребенка. Интересно, а он умеет читать? Глаза кажутся не по годам умными и блестящими от желания легкой наживы. Колени разбиты в крови, синяки – следствие неповиновения родителям старой закалки или же свидетельства натуры, любящей приключения? - Пять тысяч, - легко говорит он, не испытывая, по всей видимости, ни стыда ни робости. - Наглец! – почти восхищается Юнхо. - Шесть, - гнет свою линию мальчик с детской непосредственностью и таким же упрямством. Юнхо кивает, про себя решив, что даст не больше одной. Мальчик уверенно идет вперед. Кажется, что он не испытывает ни холода, ни неудобства, наступая босыми ногами на уже остывшую землю. Юнхо становится интересно: а что тогда испытывают эти люди, и успел ли Джун стать частью этого маленького царства? Как он и ожидал, мальчик забрал тысячу и быстро скрылся среди угольных теней и мрачных кустарников, а Юнхо еще раз глубоко вздохнул и решительно постучал в дверь – звонка не было. Он настороженно прислушивался, пытаясь угадать, дома ли хозяин, но кроме неясной мелодии, не было слышно нечего. Наконец, появилась полоска золотого цвета, но тут же погасла. Послышалась какая-то возня и боевой клич кошки, затем смех. Вновь стало тихо. Дверь отворилась почти бесшумно, не было ни глухого щелчка замка, ни движения ручки. Джун довольно щурился и, облокотившись на дверь, лениво склонил голову набок. Он молчал, изучая замершего в нерешительности Юнхо, а тот изучал его в ответ. Такого Джуна он не знал и никогда не думал, что узнает. Этот Джун был по-домашнему теплым и расслабленным, он не старался уколоть посильнее и ужасно сбивал с толку. Мысленно Юнхо уже приготовил десяток блестящих ответов, чтобы суметь парировать первые атаки, но к такому густому молчанию он был не готов. В Юнхо вновь проснулся писатель, хотя Джун еще даже не успел сказать ни слова. Он по-кошачьи грациозно держал позу и со странным выражением заглядывал, казалось, в самую душу. Солнечные лучи играли на тонких чертах, смягчая их. Юнхо уже сомневался, по-настоящему ли изогнуты в вечно ироничном выражении губы или же это талантливая игра света и тени? Каждая его черта, даже самая незначительная и лишь дополняющая небрежность образа, светилась мягким светом и вступала в поразительный контраст с густой чернотой скул и темными тенями, легко подчеркивающими томность взгляда. - Я хотел помочь вам, - говорит Юнхо, почти уверенный в положительном ответе. - Как именно вы намерены мне помогать? – уточнил Джун. – И с чего вы решили, что я жду этой помощи? – он сложил руки на груди и немного нахмурился, нарушая хрупкую гармонию образа. - Я дам вам денег, - доверительно пообещал Юнхо, но получил в ответ лишь смех. Презрительный смех, мгновенно разрушивший все очарование момента, шаги в прихожей, шутливый тон молодого человека, пока еще не вышедшего на залитое последним солнцем крыльцо. - Джун, где ты потерялся? – молодой парень выглядывает из-за двери, прижимаясь спиной к Джуну и легко приобнимая его за талию. Пепельная кошка появилась вместе с ним и широко распахнула пасть, а затем потянулась всем телом. – Будешь? – спросил парень у Джуна, поднося к его губам сладко пахнущую сигарету. Запах марихуаны, пепельная кошка, молодой парень, крашеный в белый, Джун откидывает голову назад – на коже не синяки, а засосы, теперь Юнхо уверен. – Простите, мы не знакомы, - замечает чужак Юнхо и непонимающе вглядывается в его мрачное лицо. - Ничего страшного. Этот человек уже уходит, - ровно говорит Джун, а севшее солнце искажает его черты, накладывая на них печать злой сатиры. Исчезла мягкость, исчез уют, остался недоверчивый и потерявшийся человек. – Мне не нужны подачки, - напоследок говорит Джун, удаляясь домой и оставляя Юнхо кипеть от бессилия.