Голый завтрак

У Джуна был дом с желтым фасадом и двумя витражными окнами. У Джимми дома не было, зато были смешливые глаза и черные кудри. У мамы Джуна был целый сад красных орхидей, у Джимми тоже были цветы, только расцветали они всеми оттенками фиолетового в красноватой, а после и желтой, канве и только тогда, когда его мать напивалась. У Джуна был отец, похожий на старого добермана, и любящий пить кофе в компании молодых актрис, на которых он всегда много тратился. У Джимми тоже был отец, только он всегда ходил по дому голым и много курил вонючие сигареты. Когда Джун приглашает Джимми к себе в первый раз, на улице стоит собачий холод и такой же жуткий туман. Джимми кажется, что отпусти он теплую ладонь нового друга и он навсегда останется бродить в холоде и одиночестве пустых улиц. А Джуну просто нравится глупый желторотик в нелепой одежде. Джимми прячет длинные руки в коротковатых рукавах свитера. Он стыдится и обкусанных до мяса пальцев и шрамов, и урчащего живота. А Джуну нравится наблюдать за его лицом. На первый взгляд оно может показаться вполне обычным и даже почти заурядным, но лисье выражение глаз подкупает, особенно если надеть на него теплый свитер на несколько размеров больше, Джуну уже тринадцать, Джимми восемь. У Джимми большой рот с подвижными губами. Не нужно смотреть на все лицо разом, чтобы понять, что он чувствует: приоткрытые губы - удивление, вздернутая в злом оскале верхняя губа - патологическое упрямство, жесткая складочка в правом уголке губ – ни черта он тебе не расскажет и не из природной вредности, конечно, или гордости, просто сегодня не тот день. Джимми был теплым, хотя и мерз постоянно. От него пахло свежей травой, солнцем и немного кровью. От Джуна всегда исходил запах липового меда и шоколада, хотя последний он совсем не любил. Джун пел в церковном хоре, не слишком любил, но пел прекрасно. Религия казалось ему глупой попыткой сбежать в ту минуту, когда испытывается сам человек, а апостолы вызывали лишь отвращение и сплошное недоверие. Однажды он спросил у святого отца, отправили ли Иуду в Ад после того как он предал Христа. Ему ответили, что Бог справедлив ко всем в равной степени и предатель вечность будет гореть в адском пламени, но сам Джун считал, что его помиловали. Любой другой "Иуда" наказал бы и справедливость здесь не при чем, а вот Иисус не отдал бы на растерзание - он бы простил и был бы умней, но что можно объяснить тем, чей мозг окончательно закостенел, повторяя кем-то принятые догмы? У Джимми была старая бабушка, глухая на одно ухо. У нее была лишь одна барабанная перепонка, вторую еще в детстве проткнул соломинкой брат, и старые четки на толстой нити. Бабушка не любила шумных детей и тех, кто позволяет себе плакать. Бабушка часто рассказывала про Страшный Суд и Джимми не мог уснуть после этого, молясь ночи напролет. Джун не понимал его и любил злить мрачную бабушку, споря с каждым ее словом. Джимми копил деньги почти пять месяцев, чтобы купить сладкого яблочного сока и немного печенья, и пригласить Джуна к себе на День Рождения. Он каждый вечер пересчитывал потертые монеты и молился о том, чтобы все вышло, а Джун уже давно решил подарить Джимми пластинку со смешливой песенкой одной француженки. Он постоянно забывал, что Джимми не говорит по- французски и проигрывателя у него нет. Джимми не зовет к себе Джуна седьмого октября. Он прячется дома и тихо скулит, рассматривая испорченный свитер Джуна и новые синяки по всему телу. Остатки печенья крошкой покрывают пол, а лужу сока он уже успел вытереть. Когда отец кладет ему руку на плечо, Джимми срывается. Он кричит и ругается, проклиная все вокруг, а Джун стучится в запертые двери, всерьез собираясь вышибить их ко всем чертям и забрать своего Джимми. В тот вечер мать презрительно бросает, что Джун опять притащил в дом какую-то падаль, а отец обещает помочь разобраться с родителями Джимми. Джун набирает горячую ванну и выливает в нее почти целый флакон ароматического масла, он готовит сладкий чай для Джимми и кофе для себя. Он покупает в кондитерской лавке душистый пирог еще совсем теплый и безумно аппетитный. Он запыхавшись вваливается в комнату, неся с собой уличную свежесть и белые хризантемы с кристалликами влаги на лохматых лепестках. А Джимми смущенно шепчет слова благодарности, кутаясь в новый свитер и уже почти не стесняясь ни своей худобы, ни обкусанных ногтей. Это ведь Джун, с Джуном можно. Джимми переезжает жить к бабушке. Ему неуютно в старом доме, где с каждой стены угрюмо смотрят пыльные иконы, а запах ладана въелся в сам воздух. Ему здесь трудно дышать, а Джун уже совсем вырос. Он гуляет то с одной, то с другой подружкой, покупая им цветы и нарядных кукол. Он иногда заходит к Джимми и целует его в макушку, приветливо улыбаясь. Он болтает о том, что кажется Джимми непонятным и безумно далеким. А Джуну здесь хорошо. С Джимми он чувствует себя как никогда спокойно, сжимая его в шутливой потасовке или заглядывая в его лисьи глаза. Он кажется ему безумно родным и очень близким на грани реальности и фантазии. А затем наступает утро, наступает привычная жизнь, в которой нет места этому гадкому утенку, который собирается стать прекрасным лебедем. Джун теперь часто пропадает месяцами, а затем появляется на пороге запыхавшийся с солнцем, запутавшимся в отросших волосах, которые так нравятся его матери. Он приносит с собой запах липового меда и охапку хризантем, не зная толком, любит ли их Джимми. Они пьют душистый чай и считают улетающих прочь от зимы птиц, и уже не спорят о религии. А затем Джун исчезает. Его ждет замшевый Париж с притворными слезами. Он уходит, как всегда, не попрощавшись, малодушно сбежав прочь от пошлых объяснений. Он не хочет признавать себе, что он любит затхлый воздух комнаты Джимми, ветку яблони, стучащуюся в стекло, любит... Джимми. А Джимми хоронит бабушку, оставившую ему старые четки на толстой нити и умение влюбляться не в тех, в кого нужно. Джимми дарит сам себе пушистые хризантемы, перестает слушать пластинки и любить французский. Его больше не пугает ни черт, ни ангел. Он просто Джимми и его никто не любит. Джун возвращается зимой и обнаруживает, что Джимми успел вырасти и успел измениться. Он испуган, не зная, о чем говорить с этим человеком. Ему неловко извиняться, ему не хочется ничего рассказывать - он просто целует его в макушку. - Я не люблю хризантемы, - шепчет Джимми, наливая Джуну уже не чай. Они оба потерялись. Оба сбилась с пути. Оба не пьянеют после первой бутылки, и курят скорее по привычке. Джун похоронил себя, Джимми похоронил невесту. У Джуна есть подратая кошка и любимый кактус, у Джимми есть черные кудри и смешливые глаза. Джимми напивается каждый вечер, потому что ему все надоело. Кому нужен двадцатипятилетний алкоголик? Он искал себя в девушках, затем в парнях. И те, и другие одинаково обижались, назови он их "Джуном" в порыве страсти или пьяном угаре. В свои двадцать пять Джимми все еще ребенок, которого бросила мать, который начинает рыдать от одного упоминания об отце, дома у которого нет ни света, ни газа, ни воды. Зато есть один сумасшедший садовник, у которого он иногда подрабатывал. Садовник обожает свечи каштана. Все свои деньги он потратил на оборудование теплицы, где в разных отсеках поддерживалась строго определенная температура и степень влажности. Все было рассчитано так, чтобы хотя бы один из каштанов цвел постоянно, чтобы ни одной секунды в году он не оставался без белоснежных соцветий с розовыми сердцевинами. Многие пытались понять, откуда у него эта причуда, но узнал один лишь Джимми и то, в последние минуты жизни старика, оставившего на парня свою теплицу. Цветы предназначались женщине, живущей где-то в горах. Он видел ее лишь однажды и искал всю свою жизнь. Старик был уверен, что однажды она вернется в Токио и тоже попытается найти его, а уже здесь то он не растеряется, ведь кто как и не он знает о ее страсти к цветению каштана? Он ждал всю жизнь, он надеялся всю жизнь, а через пару дней Джимми нашел в той самой теплице некролог на пожелтевшей бумаге. Он не дочитал до конца - все и так было понятно. Садовник прождал всю жизнь до самого конца, даже понимая, что ждет призрака, а Джимми понимал, что просто не сможет ухаживать за его каштанами. Теперь Джимми нет. Теперь Джимми мертв уже без шуток. Он лежит в промерзлой земле и ему все равно, а Джун идет вместе с Юнхо завтракать. Его не удивило ни хорошее настроение писателя, ни примятая трава у порога его дома, ни лепестки, уже скукожившееся и пожелтевшие. Джун только жалел, что не надел теплый шарф - без него пальто совсем не грело. Он про себя отметил, что уже привык к постоянному холоду и этой вечной мерзлоте. Он шел по улице, не глядя по сторонам. Ему вновь начало казаться - как тогда, в Париже - что люди стали какими-то бесплотными, что он идет по улице, наполненной призраками. Возможно с ним сыграло злую шутку собственное воображение, а возможно тот зыбкий свет который прорезал улицы и уносился прочь вместе с мерцанием фар. Туман поглощал все. Он поглотил все, ну, а самого Джуна? - Джун, вы идете? - поинтересовался Юнхо, толкая его локтем. Джун только посмотрел немного сонно и ничего не ответил - ему было решительно все равно, что скажет или сделает его спутник. У Джуна болела голова и почему-то горло, но что еще хуже, он никак не мог вспомнить, что успел наплести накануне вечером Джунсу в его номере. А это было проблемой, это было серьезной проблемой, но, увы, не его. От репутации Ким Джеджуна не осталось камня на камне, репутация Чон Юнхо уже успела пострадать, но пока не так сильно. Все впереди. - Мороженое? - вскидывает брови Юнхо, когда Джун все также молча заходит в магазин. Он не считает нужным объяснять, что мороженое не для него. Просто Джимми очень любит фисташковое с крупным арахисом. Он не собирается ничего говорить, как он не собирается лживо благодарить Юнхо за то, что он честно отдал ему начальный гонорар наличкой, как впрочем и восхищаться его благородством он не намерен. Он покупает колу и чипсы, какую-то дешевую гадость и горячий шоколад. Джимми говорил, что горячий шоколад улучшает память. Джун не знал этого, но предпочел поверить Джимми, хотя тот вполне мог соврать. С него станется. Юнхо с интересом наблюдал за Джуном, мысленно делая пометки. Мирадо уже начала работать над проектом дома, который станет его семейным гнездышком и где пока что поживет сам Джун. Настроение у Юнхо было приподнятым, его так и подмывало засмеяться, но он стоически молчал, позволив себе только одну вольность - купить огромный шерстяной шарф кричаще красного цвета и намотать его на шею Джуна. Тот холодно отнесся к энтузиазму своего спутника, опять ничего не сказав в ответ. Только кивнул и поправил колючую материю, чтобы было удобней. - Теперь вы готовы ехать? - вновь спросил Юнхо, но получил в ответ какую-то болезненную гримасу. - Нет, не готов, господин Чон. У меня, в отличие от вас, есть о ком позаботиться. Я не могу бросить дома голодную кошку и свой кактус без полива, - сказал он это подчеркнуто вежливо, но таким тоном, что даже Юнхо не решился спорить. Он просто кивнул и последовал за Джуном, ведь тот пока не ругался и обращал на него не больше внимания, чем на фонарный столб с разбитой лампочкой. Рынок был как всегда шумным. Этим людям было плевать на погоду и на время года. Они были готовы вечность горланить что-то, умоляя вас купить именно их продукцию. Иногда Джуну казалось, что этим людям была важна не столько выручка, сколько сам процесс, иначе стали бы они так убиваться из-за каждого упущенного клиента? Джун подошел к уже не молодой женщине, торгующей финиками. Она приветливо улыбнулась и разрешила Джуну попробовать один, но он покачал головой. - Я часто брал у вас финики раньше. Вы помните, вы тогда еще сказали, что если хочешь оказаться там, где очень солнечно и ветрено, а воздух пропах морем, просто съешь финик, - женщина улыбнулась. От глаз заструились тонкие лучики морщин, которые ее совсем не портили. Она щедро отсыпала Джуну фиников, а тот несколько рассеянно заплатил, идя дальше по рынку. Он хотел купить Джимми какой-нибудь подарок, но вот что купить он не знал. Уже на выходе из лабиринта крошечных прилавков, Джун заметил мальчишку, продающего белые хризантемы. Не раздумывая и секунды он купил целую охапку с трудом помещающуюся в руках и счастливо улыбнулся, думая о чем-то своем. Во всем виноват туман. Во всем виновата дурацкая бессонница и полная апатия. Во всем виновато утро того дня, когда Джун соблазнился на бесплатные крекеры в той забегаловке. - Вы так и будете за мной таскаться? - вышло несколько грубо, но Джуну было наплевать. Юнхо усмехнулся и пообещал заехать завтра утром, чтобы забрать Джуна, кактус и его кошку. Все равно этот день не мог подарить ничего интересного. Джун пока ничего не знает, а когда узнает, нужно будет переждать бурю и насладиться следствиями ее разрухи. Кажется, созрел новый поворот сюжета. Джун назвал бы его липой, Ючон позитивной драмой, Юнхо же никак это не называл. Он просто хотел писать и на всех парах спешил домой. Джун тоже спешил домой, надеясь застать Джимми у себя, но ни его, ни Йоко, ни новых пластинок не обнаружилось. Нашлась Марго, смотрящая на него как-то ошалевше, и Гамлет, которого пора было поливать. Джун насыпал в миску кошачьего корма и получил в благодарность три глубокие царапины и мелькнувший в форточке хвост. - Никто меня не ценит, - пробормотал Джун и начал протирать специальной тряпочкой зеленый ствол кактуса. Гамлету это всегда нравилось. Хризантемы стояли в вазе на самом краю стола. Отчасти Джун переживал, как бы они не упали, отчасти надеялся, что этот фарфоровый предмет древности покинет его жизнь. Время шло, за окном было все также серо, голубые мусорные мешки так и валялись безобразной кучей, а Джимми не спешил идти к нему. Джун тосковал. Безумно тосковал. До такой степени, что сам съел и мороженое, и плитку шоколада, оставив другу лишь пару кусочков. Хотелось спать, а начавший покапывать дождь не способствовал повышению бодрости. Джун провалился в сон. Обычно Джун старался не спать днем - каждый раз, когда он засыпал в это время суток, ему снилось что-то липкое и приставучее. После таких снов становилось только хуже и ужасно болела голова. Сегодняшний день не стал исключением. Он вновь оказался в своей старой комнате, отвоевывающим у пожилой негритянки право на личное пространство. Джимми сидел рядом, скоро он должен был вернуться к родителям, хотя они вряд ли замечали отлучки сына. На Джимми был надет тот самый свитер Джуна и потертые джинсы. Он пил сок и пытался написать сочинение по литературе, но у него никак не выходило, а ценные советы Джуна ничуть этому не способствовали. - Расскажи о своем отце. Он отлично впишется в общую концепцию обреченности, - предлагает Джун. Реакция Джимми была непредсказуемой. Всего одна слезинка упала на тетрадь, прямо на название сочинения. Джимми сжал ручку в руках, а затем всхлипнул. Тогда он плакал в первый и в последний раз при Джуне, а он сам никогда не узнал, почему упоминание об отце вызвало в обычно уравновешенном и несколько замкнутом мальчике такую реакцию. Тогда в первый и в последний раз Джун позволил себе поцеловать Джимми, он целовал припухшие глаза, дрожащие губы, нос с горбинкой, горящие щеки и все время шептал о том, что они вместе уедут на Кубу и запишут настоящую кубинскую музыку, а затем будет Амстердам, Рим, Венеция... будут они. Проснулся Джун резко. Он сжал пальцы, пытаясь удержать призрак одиннадцатилетнего мальчишки в своих руках, но Джимми так и не появился. Волны беспокойства накатывали одна за другой. Джимми никогда не приходил так поздно. Он мог торчать в баре, мог накуриться где-нибудь, но все равно возвращался обратно, теперь же его не было. Хризантемы так и стояли на столе, ваза и не думала падать. Пара банок колы ждала их в холодильнике, а всякая дрянь, вредная для здоровья, так и просила, чтобы ее открыли немедленно. Где жил Джимми, Джун прекрасно помнил. Старая квартира бабушки-католички осталась ему в наследство, но он старался проводить в ней как можно меньше времени и это было вполне понятно. Идти по знакомой столько лет дорожке было тяжело. Несколько раз Джун свернул не туда, а один переулок замуровали. Многое успело измениться, но старый скрипучий дом так и остался неприветливо стоять в стороне, хмуро глядя на буйство жизни на улице. Туман так и не рассеялся, только стал гуще. Было такое ощущение, что приходилось пробираться через вязкий сироп, но Джун шел вперед, не мог не идти. Квартира Джимми была на северной стороне здания, и увидеть его окна отсюда было невозможно - пришлось подниматься наверх. С каждой ступенькой сердце колотилось все сильнее, с каждым лестничным пролетом уверенность в себе исчезала, а хризантемы, кола и шоколад становились призрачными, эфемерными. Дверь оказалась не заперта. Джун зашел в комнату, разулся на пороге. В коридоре как прежде пахло ладаном и немного плесенью. - Кто здесь? - донесся из спальни голос Йоко. Она говорила испугано и почти фальцетом. - Это я, - крикнул в ответ Джун, идя на голос - в квартире было ужасно темно и как-то неуютно. Йоко сидела за огромным письменным столом, склонившись над свечой. Она была одета в черное платье, волосы собраны в небрежный хвост. - Привет, - прошептала она. - Привет. Где Джимми? - Джун подошел ближе, пытаясь заглянуть ей в лицо, но она отводила взгляд и продолжала прижимать к груди какую-то картину. - Наш Джимми умер, - наконец сказала она со странной улыбкой, показывая ему фотографию. С нее улыбался Джимми, но снимок был сделан очень давно. - Я пытаюсь его согреть, помнишь, он мерз постоянно? Но он не греется, ему холодно. И каштаны... я такая дура!... каштаны... - продолжала бормотать она, а Джун молча смотрел на фотографию. Джимми ведь не мог умереть? Это не него не похоже. Это ведь слишком просто для него? Пусть оно будет слишком просто. На следующее утро пошел снег. Он медленно стелился по земле, а на кладбище все никак не удавалось вырыть могилу - земля промерзла. Йоко еле стояла на ногах, а Джун вновь целовал Джимми и плакал в первый и в последний при нем раз, даря опять целую охапку хризантем, которые он все равно не любит.