Голый завтрак

Мэгги трижды депортировали из Японии, но она трижды возвращалась обратно. В Токио ей было легче дышать, хотя и не хватало легких французских эклеров. Мегги была невысокой, плотно-сбитой женщиной с модной стрижкой и слишком тонкими для ее фигуры лодыжками. Она броско красилась и обожала бордовую помаду. Мэгги было наплевать, что о ней думают другие. Она считала, что лучше иметь плохую репутацию, чем вообще никакой. Мэгги не курила и не пила, но любила прокуренные бары и чужих девушек. Руки у Мэгги были нежные и очень мягкие с полумесяцами коротких ногтей. На каждом пальце по перстню. Ей не удавалось пошевелить рукой так, чтобы не раздался звучный звон металла об металл. Мэгги не любила цветы и оглушительно чихала, стоило ей только заметить кошку. Чем жила Мэгги было трудно сказать, да и Джун не часто задавался этим вопросом. Он просто знал, что может в любой момент появиться на пороге ее дома и услышать: «Здравствуй, дорогой», получив радушный прием и смущение женщины, которую застали в неглиже. - Здравствуй, дорогой, - у Мэгги был странный голос. Джун каждый раз поражался, услышав ее. Если закрыть глаза, то перед глазами удивительно четко появится образ девочки с огромными бантами и милыми щечками, но стоит только вслушаться в интонации и вот, девочка уже закована в латекс и играет недетскими игрушками. Многим не нравилась такая манера разговора. Кто же обрадуется, поймав себя на мысли, что не против «поиграть» немного с милым ребенком, а такое вопиющее несоответствие голоса и действительности некоторых еще и возмущало. Джун прошел следом за ней в комнату. В гостиной царил полумрак независимо от времени суток. Низкий диван и кушетка, кресло на кривых ножках – мебель делали не для ребенка, но и не для взрослого. Тяжелые цветастые занавески, тяжелый аромат полевых цветов и Шанель номер пять. Мэгги скрылась на кухне, унося с собой сочные цвета лета и птиц с ее халата. Слишком тяжелая для своего настроения. - Что будешь пить? – громко спросила она. Хлопнула дверца холодильника, скрипнула половица у стола, звон кружек. - Чай! – крикнул в ответ Джун. Его раздражала привычка Мэгги перекрикиваться, находясь в разных комнатах. Что может быть проще: просто спросить то, что тебя интересует, а затем уже переходить к практике? Но Мэгги была бы не Мэгги, если бы непременно не повысила голоса и не засмеялась жеманно посреди разговора. С этим нельзя было бороться, но и полностью принять эту привычку Джуну никак не удавалась. На столе добавилось безделушек: монеты брошены в одну кучу с золотыми кольцами, запутавшимися в какие-то бусы; несколько вскрытых конвертов с марками Гонконга; засушенный цветок гладиолуса и только одна книга, подписанная Джуном и лично подаренная ей сразу после публикации. Он скривился, увидев свое имя на обложке. Как давно это было и совсем неправда. За что бороться? Чего ради жить? На Мэгги кружевной лифчик и шелковый халат, постоянно развязывающийся и обнажающий лишние участки полного тела. На столе две горячие чашки и запотевшее стекло. На Джуне новый костюм тройка и тонкий галстук, как он любит. - Ты же раньше не пила, - задумчиво качает головой Джун, увидев, что Мэгги добавляет в свой кофе янтарный коньяк из небольшой бутылочки. - А ты раньше не продавался, - в тон ему замечает Мэгги, сверкнув глазами. Перемена в обычно мягкой собеседнице забавляет, и Джун садится удобней, приготовившись к отменному представлению – это Мэгги умела, это Мэгги любила. - Поясни, - холодно говорит он, переплетая тонкие пальцы и поднимая глаза на женщину. Мэгги тоже переплетает пальцы – короткие и снежно-белые. Вместе они – Джун и Мэгги – создают потрясающий контраст. - Что именно тебе объяснить? Я знала блистательного Ким Джеджуна, а что от тебя осталось? – Мэгги тряхнула рыжей гривой, завитой в мелкие колечки и потянулась за сигаретой. - А я знал прекрасную пианистку с отменным слухом и полным провалом в области импровизаций, а что от тебя осталось? Смешно! – Джун закатывает глаза и берет со стола чашку – с недавних пор Джун постоянно мерзнет. Кровь отказывается циркулировать по телу и согревать продрогшие мышцы, а постоянно ходить в одеяле, увы, не так удобно, как хотелось бы. – Не кури!.. – полувозмущенно восклицает он, шутливо грозя ей пальцем. Есть особая прелесть в разговорах, лишенных всякого смысла, но прелесть эта такая же бессмысленная, как и мишура слов. Мэгги курит ментоловые сигареты, нервно пощипывая себя за мочку уха. Джун умел бить прямо в цель, но это было жестоко с его стороны, черт возьми! Да, как он смеет?.. Мэгги была разъярена, но хуже всего было то, что Джун все же прав. Что она с собой сделала? Зачем все это?.. Но, не ему судить. Мэгги хотелось, как когда-то, капризно топнуть ножкой и надуть накрашенные детской помадой губы, а затем получить все, чего ей так хотелось. Джун же предвкушал. Новый костюм сидел, как влитой. Старая портниха не изменила себе и с восхищением и полезной делу долей лести убедила его, что он достоин лучшего. Платить такие деньги за бренды было расточительством, но расточительством необходимым. Джун не стал собой, но хороший костюм, модная стрижка, ухоженная кожа и золотой Ролекс на запястье явно сделали его на шаг ближе к тому Ким Джеджуну, которым он когда-то был. А ведь скоро поползут первые слухи. Джун позволил себе шкодливую улыбку в пустоту, вспомнив выражение лица девушки, когда он сказал отправить его покупки по адресу проживания его дорогого работодателя! Прекрасный диссонанс, которого так давно не хватало. Шутка, достойная Джимми. У Джуна даже появилось заразительное желание поднять бокал за своего взбалмошного мальчишку, забывшего о том, что не стареть иррационально, но ведь стареть – это такая пошлость! - Что с тобой происходит? – устало спрашивает Мэгги, топя сигарету в небольшом океане пепла и играючи зажигая огонек ярко-красной зажигалки. В Мэгги всегда было слишком много красного, но, к сожалению, только снаружи. Внутрь еще никто не заглядывал – чревато. - Какие цветы тебе нравятся? – внезапно спросил Джун, поднимая на нее глаза, но не видя женщину перед собой. Мэгги навсегда осталась в его памяти, как молодая девушка, мечтающая стать поваром, но начавшая играть в барах по вечерам и вскоре сколотившая себе небольшое состояние на чистом умении без примеси таланта. - Я не люблю цветы, - мрачно изрекла Мэгги, пододвигая к себе маленькую чашечку из белого фарфора, настолько тонкого, что было отчетливо видно и кофе, и остатки не растворившегося сахара. - А я люблю хризантемы, - Джун машинально бросил взгляд на правую руку – сегодня после похорон, но перед походом по магазинам, он внезапно понял, что настолько пронзительно-белые хризантемы могут расти только на костях, подпитываясь костным мозгом и остатками крови на обрывках мышц. – Кто убил Джимми, а, Мэгги? Ведь ты прекрасно знаешь. Мэгги-Мэгги!.. – Джун рассмеялся, резко опустив голову. Смех рождался где-то внутри него, а наружу вырывался лишь жалкими хрипами и трясущимися плечами. У Мэгги начал нервно дергаться уголок губ – вид безумно смеющегося Джуна в ее гостиной, мягко говоря, напрягал, а Мэгги не хотела проблем. Приступ радости закончился. Джун поднял голову, привычно поправив волосы. Мэгги побледнела, а затем пошла пятнами: сначала щеки, затем шея, появились ли пятна на груди, Джуну было не видно. - Я не знаю… но я искренне соболезную! – быстро добавила она, бегающим взглядом окидывая комнату, а затем заглянула Джуну в глаза, пытаясь понять: поверил или нет. Разговор окончен? Разговор только начинается? Но Джун молчал. Он склонил голову набок, внимательно осматривая Мэгги – нет, по-настоящему прекрасные хризантемы не могут вырасти на такой почве. Хотя… нет, решительно нет. Джун покачал головой. - Ты знаешь много, но не сунула нос в нечто столь грязное? Даже зная, что я все равно загляну на огонек? Не верю, - Мэгги скривилась, отворачиваясь от Джуна и рассматривая свое отражение в зеркале. В последнее время она постоянно мерзла. Не помогал ни алкоголь, ни обогреватели. Мэгги хотелось любви, такой, как в книгах. Чтобы одна лишь мысль о любви согревала кровь и будоражила разум, но такой любви она еще не встречала, а поиски были занятием утомительным. Глядя на нее, не скажешь, что ей недавно исполнилось тридцать два. Слишком старая, полная, совершенно некрасивая, с короткими пальцами и постоянно сонными глазами, но Джун прав: она действительно много знала. - Джун, дорогой, - Мэгги лучезарно улыбнулась, кокетливо поправляя волосы, - я знаю многое, но не все. Не знаю, кто подарил Джимми те хризантемы, зато знаю, что в предыдущий раз ты провожал пустой гроб. Как там по-настоящему звали ту девушку? - Мэгги знает правила игры, она уверена в этом. Тот, кто владеет информацией, владеет миром. По крайней мере, так она считала, но так не считал Джун. Мэгги торжествует всего несколько секунд, а у Джуна есть билеты в первый ряд на блестящую пантомиму. Он всегда шутя говорил, что по Мэгги плачет сцена. Вот и сейчас, Мэгги машинально сдавливает мочку уха и не замечает, что оставила на бледной коже две глубокие борозды от ногтей. Взгляд тускнеет, словно кто-то вытащил батарейки из огромного детского пупса, на которого она была сейчас похожа. Мэгги приоткрывает губы: лицо то ли испуганное, то ли удивленное, но Джуну оно кажется просто глупым. Мэгги кажется самой себе жертвой стервятника, в которого внезапно превратился старый друг, а Джун взглядом вбивает ей в гроб последний гвоздь и убеждается, что жертва загипнотизирована и вполне готова к употреблению. - Я еще зайду, Мэгги. Я еще зайду, - Джун встает с дивана и, потрепав Мэгги по волосам, идет за своим пальто. Кто поможет бедняжке Мэгги, если он решит проломить ей череп? Никто не поможет, даже если захочет. Они сплетены в слишком тугой комок: он, Ючон, Мэгги, Джимми и тот игрок, чье имя пока остается инкогнито для толпы. А Ючон слишком умен, чтобы высовываться из тени. Он скорее простит Джуну его несдержанность в отношении Мэгги, чем попытается устранить его самого. - Джун, постой! – Мэгги не смотрела на застывшего мужчину, старательно отводя глаза. – Я хочу показать тебе кое-что, - с этими словами она тяжело встала на ноги и поплотнее запахнула халат. Джун хмыкнул, но все же последовал за ней на второй этаж, брезгливо сморщившись от вида толстого слоя пыли, осевшего на ступеньках. А Мэгги не сбавляя шага шла вперед, оставляя за собой вереницу следов от босых ног. Либо она давно не поднималась наверх, либо она знает другую дорогу. Джун представил себе старушку Мэгги одетую, как черный ниндзя и карабкающуюся вверх по трубе, чтобы добраться до второго этажа. Картина была настолько нелепой, но Джун не удержался и прыснул. Мэгги же не обратила на него никакого внимания, молча пропустив его вперед к светлой двери из орехового дерева. Джун легко толкнул ее – дверь поддалась удивительно быстро и совершенно беззвучно. Мэгги стояла странно улыбаясь и нервно пощипывая мочку уха, а Джун в последний раз взглянул на женщину, едва достающую ему до плеча, и зашел внутрь. Комната была просторная и очень светлая. Стены покрыты песчано-желтой краской с нарисованными от руки ланями, несущимися куда-то. Контуры размылись и линии потеряли свою завершенность, отчего создавалось впечатление, что лани исчезают постепенно, то ли отравившись окончательно здешним воздухом, то ли последовав за лучшей жизнью в небытие. Массивный стол из красного дерева, с серебряными ручками и гравировкой. Он высокомерно стоял у стены, непоколебимо говоря о тысячах людей, трудившихся за ним в разные времена. На столе были стопками сложены тетради, стояли пирамиды книг: школьные учебники вперемешку с томиками манги и поэзией эпохи Эдо. Ни одного более-менее свежего романа. Интересно. Джун подошел к полке, заставленной скульптурами, обычно интересными тем, кто занимается йогой. Незавершенные и нелепо-скрюченные, они стояли рядами, пряча свое уродство за яркими красками: белый гипс скрывался за кислотными расцветками пластилина, светлая глина ютилась в тени яркой бумаги. Каждая фигура либо осталась незавершенной, либо была лишь отрывочным фрагментом чего-то большего: замерший в крике человек, скованный страхом, лицо девочки без одного глаза, рука, то ли недоразвитого эмбриона, то ли старца. Шкаф стоил стола: такой же массивный с двойными створками. На левой выцарапан рисунок. Девушка в огромной шляпе собирает звезды и складывает их в плетеную корзину. Стиль изображения выдает в художнице страстную почитательницу аниме семидесятых и портретистку с критически-реалистичным мировоззрением, которой, однако, не чужда заинтересованность в мистике. - Загляни внутрь, - тихо бросила Мэгги, не отрывая взгляда от унылого пейзажа за окном. Джун послушно открывает шкаф. На полках в идеальном порядке были сложены кофты и футболки, домашняя одежда и спортивные костюмы. Шейные платки всех расцветок лежат на самом верху, а ремни с поясами сложены в высокую коробку. Из шкафа пахло дорогим лаком - видимо его недавно заново покрывали, апельсиновыми корочками и порошком. На небольшой полочке, на дверях, пряталась шкатулка ручной работы с искусно вырезанными лицами юноши и девушки, стилизованными под птиц. Джун легко пробежал пальцами, едва касаясь поверхности. Он закрыл глаза и нахмурился, пытаясь вспомнить, где он уже видел эту шкатулку, но на ум ничего не приходило. Черты лица глубоко врезаются в дерево: тонкие носы, маленькие губы, большие глаза вполне могут принадлежать живым людям, и все-таки было в них что-то отталкивающее. Мощное чувство дежавю. Дежавю - Джун не любил это слово, слишком пафосно звучит и призвано ограничивать сознание человека. Он осторожно подцепил крышечку пальцем, сдвигая ее вбок. На атласной ткани покоились броши. Серебро и медь, железо и дешевая пластмасса, только золота не было. Каждая брошь лежала на своем месте и видимо уже давно - на подушечке появились отчетливые вмятины от дорогих безделушек. Пустовало только одно место. Джун внимательно вглядывался в очертания, которые продолжала хранить ткань. Похоже на крылья бабочки, очень похоже. Но точнее сказать сложно. Джун привык доверять своему чутью, а оно в однозначном порядке говорило, что все это неправильно, что ему не нужно лезть в этот клубок чужих воспоминаний, но первый шаг уже сделан. Он в последний раз прикоснулся к потемневшим от времени украшениям. - Бабочка, - еле слышно прошептал он. Джун знал только одну девушку, которая носила брошь с бабочкой, но шанс, что это была именно она, был ничтожен. Да и последние семь лет они не пересекались. Джун обернулся к Мэгги, когда она уже отпирала ключом другую дверь. Она постоянно носила на шее цепочку с этим ключом и приходила в ярость, если кто-либо позволял себе обратить внимание на эту деталь. - Знаешь, почему Джимми так не любил хризантемы? Особенно белые, - Мэгги прошла вперед, задев бедром некогда оранжевую занавеску, которая выгорела на солнце и стала болезненно желтой. Джун пошел за Мэгги, но замер на пороге. Его окружали тысячи хризантем. Они заполонили стены: на старых грифельных изображениях, на новых, покрытых краской. Они были на полу и на потолке, они заслоняли собой окно, они обвивали багеты. Джун напоминал самому себе одинокого канатоходца, решившего прогуляться немного по канату, подвешенному между двумя небоскребами. Нет, Джун не имел никаких предубеждений ни против канатов, ни канатоходцев, ни, тем более, небоскребов, но конкретно его ситуация была гораздо абстрактней и, несмотря на общие корни, абстрагироваться от нее не получалось. Канат мерно раскачивается, шест в руках вибрирует, каждый шаг дается с трудом. Позади подросток с ярко-синим безобразием на голове, впереди полная неопределенность, а внизу мир, заросший белыми хризантемами, как плющом. Белые хризантемы, выросшие на белоснежных костях, питаясь остатками костного мозга и крови. Его окружали эти самые хризантемы. Они заполонили собой пространство и исказили время, они высохли, но не осыпались в прах, искусственные или настоящие, вросшие корневищем в каменную кладку или в грунт, они стали частью этой комнаты, точнее комната стала частью их. У Джуна закружилась голова, во рту пересохло, а черно-белый снимок, единственный девственно-чистый и пока не отравленный хризантемовым сумасшествием, слишком ярко выделялся на общем фоне и также органично вписывался в него. Джимми улыбался, сжимая в объятиях молодую девушку, не сказать, что красавицу, но довольно миловидную. Она улыбается, немного сморщив нос - солнечные лучи уже выжгли черноту волос и ресниц, но она продолжает жадно ловить каждую золотую нить, оплетающую ее сверкающим коконом. Даже в рамках черно-белого мира она была солнечной, даже в условиях своего бредящего сознания она была на удивление очаровательна и трогательна. - Это моя дочь, - спокойно сказала Мэгги, не пересекая невидимой границы своей реальности и реальности ее ребенка, Джун же стоит на хризантемовом ковре и дышит хризантемами, цепляясь за улыбки людей со снимка, как за последний лоскутик нормальности. Ему кажется, что оставь его Мэгги наедине с этой комнатой, и он сойдет с ума, просто сойдет с ума, а алкоголя и сигарет не будет. - Что с ней случилось? - немного хрипло спрашивает Джун, уже зная ответ. - Ее погубили эти хризантемы, она вскрыла себе вены, чтобы добраться до кости и вырвать их с корнем, вырвать навсегда. А знаешь, кто заразил ее этим? Джимми, малыш Джимми. Он агонизировал сам и ее утащил за собой, - Мэгги нервно усмехнулась, но продолжила: - Но убили ее не хризантемы, ее убила книга. Ты и та дрянь, написавшая ее! И ты смеешь спрашивать меня, кто убил Джимми? Да мне плевать, кто это сделал. Я готова лично подарить этому человеку охапку хризантем и порадоваться на могиле мальчишки! Слышишь Джун? Я станцую на его кост... - она захлебывается словами, когда Джун толкает ее к стене, сдавливая горло руками. Он ловит каждый ее хрип и каждое проклятье, пенящееся на губах. Он слышит, как она пытается вдохнуть еще не немного воздуха и с торжеством наблюдает осознание: воздуха нет, воздуха не будет. У Джуна немеют руки, но он не отпускает Мэгги, бьющуюся всем телом и покрасневшую, продолжающую ненавидеть его каждой клеточкой своего тела и каждым порывом души. - Не смей так говорить о Джимми, сука, - шипит Джун ей в губы, пересохшие, судорожно приоткрывающиеся. Какая жалость, что она вряд ли осознает его слова. Джун отпускает Мэгги, когда у нее закатываются глаза, а язык вываливается наружу. Она оседает на пол бесформенной цветастой массой и заходится в кашле, пытаясь насытиться и поступая слишком жадно - легкие горят огнем, а в голове вязкий сироп тумана. Джун снимает с ее шеи ключ и, насвистывая, идет к двери. Мэгги пока не понимает, что происходит, но уже начинает чувствовать. Дверь с глухим щелчком закрывается, два оборота ключа, свист Джуна уже на лестнице. Мэгги смотрит на свои руки, но видит вместо них охапку хризантем. *** - Господи, Джун, что с вами? - Юнхо открывает дверцу машины, ошарашено глядя на Ким Джеджуна. Он не ожидал встретить его посреди улицы, бредущим из чистого упрямства против ветра. В Токио снег часто сменяется дождем, а дождь снегом. Нет такого дня, чтобы природа прикинулась понимающим существом и позволила людям просто порадоваться одному из ее состояний, крайне истеричных состояний, нужно заметить. Вот и сейчас, снег опускался на землю влажными комьями, вместе с дождем, а ветер играючи швырял его в лица прохожим, мешая им наслаждаться короткими перебежками от магазина к магазину в поисках тепла и попытках спрятаться от сырости. Костюм тройка явно не подходит для таких прогулок, но Джун игнорирует и открытую дверцу, и сам факт присутствия Юнхо в своей жизни. Он переходит на противоположную сторону улицы, чуть не устроив аварию и едва не сбив с ног какую-то старушку. От витрины кондитерской исходит теплый свет, пахнет ванилью, выпечкой и тем сладковатым ароматом, который способен поднять настроение любому, кого в детстве забавляли эксперименты с тестом и, кто научился профессионально скрываться от гнева матери уже после. Он уверенно заходит в помещение, оставляя за собой мокрые следы и ежась – продрогшее тело мелко дрожит, но Джун ничего не может с собой поделать. - Вишневый пудинг и горячего шоколада, - быстро говорит Джун, хотя официант еще не успел даже открыть рот. Парень кивает и быстро записывает заказ в блокнотике, делая вид, что его совсем не волнуют ножки посетительницы с третьего столика. Когда официант, приглаживая волосы, собирается ослепительно улыбнуться девушке с прелестным носом, Джун негромко добавляет: - И кофе. Крупного помола, без сахара, - официант вновь кивает и поспешно ретирует, заметив кровожадный взгляд мужчины, направленный на спешащего к ним человека в длинном пальто, а также гору обрывков, в которую превратились бумажные салфетки. - Можно?.. – спрашивает Юнхо, расстегивая теплую материю. Джун морщится, но жестом приглашает писателя составить ему компанию. Джун пытается понять, что с ним творится, но самоанализ бессилен перед тем калейдоскопом, в который превратились его чувства. Он прячет руки под столешницей, сжимая их в кулаки и мило улыбаясь в ответ на вопросительный взгляд Юнхо – он тоже обратил внимание на огрызки салфеток. Джуна так и подмывает сделать что-то совершенно несуразное и неподходящее к окружающей обстановке, но он пока не знает, что именно, но пока ему хватает и недоумевающих взглядов “собеседника”, в ответ на его невербальные послания. Есть все-таки грань между дурачиться и корчить рожи, Джун знает, где она расположена, Джимми даже не подозревал о ее существовании, Мэгги держалась подальше от обоих понятий, но вот Юнхо был пока неизвестным в четком уравнении. - Спасибо, - искренне говорит Джун, нападая на торт, как на личного врага и дирижируя ложкой. – Я заказал вам отличный кофе. Вы ведь не против, Юнхо? Мучного я вам не заказывал – вам еще перед камерами мелькать, - Джун игриво улыбнулся, слизывая с губ сладкий крем и грея руки о горячее стекло кружки. Джун не слишком любит шоколад, но его любит Джимми, и Джимми непременно выпил бы всю кружку и попросил бы добавки. Юнхо старается не потерять лицо и не морщиться слишком уж явно после первого же глотка – как вообще можно пить такую гадость?! Горячая жидкость обжигает рот и заставляет все вкусовые рецепторы агонизировать. Слишком горький кофе, слишком вязкий, слишком противный, особенно учитывая тот факт, что Джун почти смеется, глядя на его мучения и попивая сладкий шоколад. У Юнхо даже появляется бредовая идея вырвать из его рук вожделенную кружку и выпить все самому, но он сдерживается, продолжая ломать комедию. - А помните суд надо мной? – внезапно спрашивает Джун, заставляя Юнхо поперхнуться своим кофе и судорожно вцепиться руками в горло. Джун перегибается через столик и заботливо стучит ему по спине, он – сама учтивость и вежливость. – Вы выглядели неотразимо – пришли посмотреть на мой очевидный проигрыш. А как счастливы были журналисты! Ту вашу речь цитировали еще долго, - Джун прикрывает на секунду глаза, лицо приобретает мечтательное выражение, он отправляет в рот еще одну ложечку торта. На скулах выступает румянец, когда он открывает глаза, Юнхо отшатывается – взгляд жестокий и напряженный, на губах играет милая улыбка, немного обиженно надуты губы. – «Преступление против человечности настолько очевидное, что меня унижает сам факт того, что я восхищался этим человеком. Он играл на чувствах и доверии вас, дорогие читатели. Он позволил себе насмехаться над человеческим достоинством и честью, а теперь не признает свою вину. Посмотрите в его глаза – глаза лицедея и лжеца. Я рад, что обман открылся, но эта радость омрачняется теми жертвами, которые попали в ловушку убеждений…» И так далее по списку. Я был почти удивлен вашей наглостью и… тупостью! – Джун откровенно смеется, делая новый глоток шоколада, а на Юнхо нет лица. Умеет этот гад испортить даже самый приятный и теплый момент всего одной фразой, брошенной почти небрежно. – Вы в порядке? Юнхо, вы как-то побледнели. Может выйдите на свежий воздух? Джун сам не знал, зачем завел этот разговор. Ему было больно. Ужасно больно, так, что хотелось выть. Голова взрывалась фейерверками, в горле заперли десяток другой кошек с острыми когтями и дрянным характером, пальцами он пытался выстукивать вальс, но простая на первый взгляд мелодия никак не желала выходить четко и правильно, превращаясь лишь в похоронный марш. Ему хотело заразить других неизвестным вирусом, чтобы уже не он один умирал. Пусть весь мир оденется в страх, как когда-то Коко Шанель одела всех в черные платья. А Юнхо просто удачно, хотя это с какой стороны посмотреть, попался под руку. Юнхо удается справиться с собой, но когда он уже собирается парировать выпад Джуна, звонит сотовый. Он бормочет слова извинений и отходит в сторону, а Джун покидает его общество, так и не заплатив. Домой возвращаться не хочется. Марго куда-то сбежала и обратно, видимо не собиралась (Женщины!), а Гамлета уже должны были доставить по новому адресу. Так что его ничто не держало. Старые четки в кармане, за душой что-то есть, и такси так удачно подвернулось. Он довольно скалится на прощание недовольному Юнхо, провожающему такси взглядом и обещает себе обязательно распить на двоих бутылочку медовухи – только он и Джимми, а Гамлет не пьет. - Улица Q, дом 13, - говорит Джун, откидываясь на сидение и закрывая глаза. Он не знает, где находится улица Q и сколько займет поездка туда. - Вы верите в вампиров? – внезапно спрашивает водитель, ловя взгляд Джуна, которому внезапно захотелось спать. Так всегда бывало и Джун сам не знал почему, но стоило ему сесть в такси или автобус и у него начинали слипаться глаза, а вывих челюсти от постоянных зевков был обеспечен, хотя в обычной машине или вагоне метро такого не наблюдалось. - В вампиров? Нет, пожалуй, - Джун пытается проснуться, но никак не выходит. Он приоткрывает один глаз, и то не полностью – лень. - А в призраков? – продолжает водитель. Мерно гудит двигатель, какой-то блестящий брелок качается из стороны в сторону. В салоне тепло и очень уютно, кожаные сидения, как колыбель матери. - В них верю, - доверительно сообщает Джун, не до конца осознавая абсурдность этого диалога. - Почему? - Призраки – отпечатки физической формы и остатки ауры, а вампиры… - Джун неопределенно разводит руками, - это вампиры. А вы верите? – ради такого дела Джун даже открывает глаза, но разглядеть водителя ему не удается. - Я и есть вампир. Самый настоящий, - с оттенком гордости заявляет мужчина. - Да ладно. - Нет, я вам серьезно говорю. - Что, с кровью, крестами и чесноком? – у Джуна чешется кончик носа, но поднять руку –лень. - Да, а как по-другому? – мужчина говорит еще и еще, но Джун уже спит. *** - Эй, просыпайтесь. Приехали, - у водителя убийственный акцент и ужасный запах. Джун резко просыпается, хотя бы затем, чтобы избежать общения со столь неприятным объектом. Он отдает водителю несколько смятых бумажек и уже собирается выходить, но водитель бросает ему на прощание: - Не садитесь никогда в синюю Тойоту. Водитель тоже вампир и вы как раз в его вкусе, - Джун хмыкает и закрывает за собой дверцу, мимоходом отмечая отсутствие номеров на машине и собачий холод. Дом номер тринадцать находится немного дальше академии искусств, в которую сам Джун ходил в свое время, но немного не доходя до психиатрической больницы, которую построили совсем недавно. Но Джуна напрягало не расположение дома, а два этажа, желтый фасад и витражные окна, только мамин сад разрушили какие-то варвары. Дом, милый дом. Сколько лет прошло! Джун зашагал по дорожке, выложенной белой плиткой. Хризантемы, вампиры, торты, кофе или горячий шоколад – пора смириться с ненормальностью этого дня и встречать новые сюрпризы. Две истеричных трели звонка и Мирадо распахивает дверь. Она смотрит на Джуна, как на привидение, в которых она сама не верит, собираясь то ли бросится ему на шею, то ли вытолкнуть на улицу. - Ми, здравствуй, - Джун отодвигает ее в сторону и закрывает за собой дверь. – Гамлета уже привезли? – спрашивает он, разуваясь. - Да, я его в гостиной поставила и твои вещи… Джун, что ты здесь делаешь? Ты же обещал, что не вернешься. Ты говорил… - И ты поверила? – Джун с радостью отмечает, что планировку дома не успели испортить и уже направляется в свою старую комнату – вряд ли им удалось оторвать плакаты. Он приклеивал их на совесть. – И, кстати, не садись в такси с оторванными номерами. Там водитель вампир, - говорит он, скрываясь на лестнице, а Мирадо сползает на пол, нервно поглаживая пальцами брошь в виде бабочки и бормоча: - Все будет хорошо, Мирадо. Все будет хорошо…