Голый завтрак

Гулко разбиваются о пол капли ржавой воды в душевой; в трубах стучит воздух раз за разом, через равные интервалы времени; слышится неясный шепот и гул прожекторов, который кажется Чанмину далеким ревом двигателей металлических птиц. Он сидит на сцене, раскачиваясь из стороны в сторону. Он сидит на сцене в одиночестве. Рваная челка завешивает глаза, кофта сползла набок, обнажая острую ключицу и худой зигзаг плеча, он бормочет что-то, не прекращая движения – маятник тоже движется под влиянием инерции. Он сидит на сцене, зябко кутаясь в режущий глаза свет двух прожекторов, не выходя за грани освещенного круга – так безопасней. Чанмину неудобно и совсем неуютно оставаться один на один с монстром, живущим под балками театра, собранного в буквальном смысле из мусора и обоюдной любви к фальши. Ровные ряды стульев, струящийся мрак черным одеялом укутывает тайну, о существовании которой знает не каждый. Чанмин старается не поднимать глаза на пробелы в стульях – последняя репетиция закончилась переходом на личности и выбитым зубом Токио, валяющимся где-то на подмостках. Последняя репетиция вновь заставила смеяться актеров тридцатых годов, почивших не один десяток лет назад. Последняя репетиция закончилось вспышкой злости Калифорнии и пунцовым следом пощечины на его щеке. Последняя репетиция закончилась, и хвала Богам! Чанмин ненавидит пауков, боится крыс и презирает бездомных. Чанмин любит отрывать паукам лапки, наблюдать за тем, как кот разрывает крысу, а какой-то урод избивает бомжа. Чанмин вообще любит наблюдать. И играть он тоже любит: в любовь, в ненависть, в понимание, прощение и смерть. Играет он удивительно естественно – ни одной фальшивой ноты, ни одного движения диссонирующего с идеальной картиной пьесы, только плакать он так и не научился. Шим Чанмин действительно любит играть, а возможно просто больше ничего не умеет. - Мин! Ты где? – блуждающий свет карманного фонарика, гулкое эхо шагов. Чанмин останавливается и замирает на секунду, считая удары сердца. Бьется. Раз, два, три – ему тоже нужна передышка. – Мин! – еще немного. Чанмин про себя считает оставшиеся Ючону шаги – не больше десятка. Пора. Мин легко облачается в более привлекательную маску и натягивает на лицо улыбку. Ее легче всего сыграть. Еще секунда и улыбка появляется не только в уголках губ, но и в глазах, в лучиках морщин – так естественней. Он быстро поправляет кофту, проводит рукой по волосам, прикрывает в последний раз глаза и прочищает горло: - Сейчас спущусь! – выходит звонкое соло в обрамлении игривых ноток – Чанмин любит играть не только на сцене, а Ючон устало вздыхает. Устройство театра никогда не было прибыльным, скорее просто временной блажью, но в последнее время труппа начала приносить настоящие деньги и настоящие скандалы. Ючону было тяжело. Ючону было противно, ему не хотелось видеть Чанмина перед собой – немой укор, не понимающий до конца, что с ним сделали, смотрящий с доверием и ластящийся к рукам. Видеть такого Чанмина было больно, видеть такого Чанмина было необходимо хотя бы затем, чтобы каждый раз проходиться по рваным ранам и размазывать по выбитым зубам гордости свежую кровь – почти на гране мазохизма. - Все ушли? – Ючон сталкивается с Чанмином в дверях, вздрагивая от неожиданности и неправильной игры теней – всего на мгновение ему показалось, что он видит не живого и нормального, по крайней мере на первый взгляд, человека, а куклу с провалами вместо глаз и резким надрезом скальпеля – губы. - Да, все ушли, - эхом отзывается Мин, благодарно принимая из рук Ючона пластиковый стаканчик. Он не любит клубничный чай, а тем более клубничный чай с сахаром, но расстраивать Ючона не хочется и он изображает радость с примесью облегчения, позволяя себе устало вздохнуть и немного ссутулиться – день был долгим. - А ты почему не уходишь? – простые формальные фразы, которые не нужны им обоим, но без которых будет нечем заполнить грызущую тишину: Ючону было неуютно в компании Чанмина, если тот молчал – его молчание было безликим, оно не имело ни вкуса, ни запаха, ни намека на настроение. Чанмин прятался в своем молчании, как в длинном плаще и замирал, как доисторическая рептилия, уснувшая до наступления новой эры. - Я ждал тебя, - Мин врет и не краснеет. Если смотреть под таким углом, то врет он постоянно и, кажется, преуспел в этом начинании. - Вот, это тебе, - немного неловко роняет Ючон, доставая из портфеля шуршащий сверток. Чанмин уже знает, что его ждет, но не морщится и не стенает от боли – он продолжает улыбаться, Ючон однажды сказал, что ему идет улыбка. Немного дрожащие пальцы можно списать на волнение, опущенные в пол глаза на смятение, побледневшее лицо на проказы неровного света. Хорошо, что сейчас не виден взгляд – его ни на что списать не выйдет. - Спасибо, - шепчет Мин, открывая подарок – куколка в японском стиле. Красная ткань кимоно и вышивка ручной работы. Волосы раньше принадлежали какой-нибудь нищей красавице, согласившейся продать свою шевелюру за жалкие гроши. Глаза – два драгоценных камня, аквамарин. Украшения сделаны специально для нее, чтобы подчеркнуть белизну кожи и изящность тонких черт лица. Чанмин напрягается на секунду, а затем прижимает куклу к себе. В этом что-то есть. Ючон жадно смотрит на две идеальные куклы, обжигаясь о пустые пуговки глаз и одинаковое выражение обреченности. - Я нашел тебе отличное место в настоящем театре, - в сотый раз начинает этот разговор Ючон. Чанмин слушает в пол уха, пытаясь незаметно оторвать заусеницу. Прозрачная кожица крепко держалась, а любое, даже самое незначительное, движение приносило резкий укол боли. Чанмин опустил голову и, закусив губу, приготовился закончить с этим одним резким движением. Одним не вышло. Чанмин смотрел на свои дрожащие руки, вымазанные в крови. На указательном пальце обнажилась гладкая поверхность упругой мышцы и, кажется, сустав. Чанмин судорожно сглотнул, наблюдая, как капля за каплей на полу получается бардовая лужа. Его замутило от запах крови, дурманящего голову, но не дышать не выходило – воздуха было мало, будто он очутился в вакууме. - …Мин? – Чанмин на секунду поднимает глаза на застывшего в выжидательной позиции Ючона, а затем вновь смотрит на … чистый пол. Заусениц на месте. Вместо раны гладкая кожа, крови нет, как нет и боли. В одной руке новенькая кукла, улыбающаяся слишком многозначительно и пластиковый стаканчик. Интересно, что сделает Ючон, одень он его ему на голову. - Я никуда не уйду, - привычно отвечает Чанмин. Чанмину страшно. Чанмин растерян и это не тот случай, когда можно не обращать внимание на происходящее. - У тебя есть талант, тебе нужно двигаться дальше… Больно ли ему? Если сжимающееся в холодных ладонях сердце можно считать болью, то да, он болен и, кажется, безнадежно. «Тебе самому не надоело говорить такие банальности?» Нет, нет, нет… банальности убивают. Чанмин ничего не отвечает Ючону, только закатывает глаза, а Ючон пытается обмануть себя в первую очередь. Он рассматривает парня, стоящего напротив: в одной руке дорогая кукла, в другой пластиковый стаканчик. - Зачем я был тебе нужен? – впервые Чанмин позволяет себе спросить нечто подобное. - Для диссонанса, - невпопад отвечает Ючон, закрывая лицо руками. – Ты больше не член труппы, - почти по слогам говорит мужчина, ожидая бурю в ответ, но ему отвечает молчание. Мин переживает эту мысль с широко открытыми глазами. Больно? Он задумывается на секунду, прислушиваясь к себе, но нет, ничего нет. А есть ли он сам? – Мин? – только с Чанмином Ючон может позволить себе лишнее, но и только с ним он не может позволить себе ничего. Эта двойственность убивает, эта двойственность буквально кричит о его эгоизме, но избитое «так будет лучше для нас обоих и дело совсем не в тебе» - выглядит совсем неуместно. – Мне пора, - Ючон вновь собирается сбежать, а Мин опять не пытается добиться ответа. - Зачем ты даришь мне кукол каждый год? – Чанмин говорит тихо, а Ючон только ускоряет шаги – свет фонарика мелькает хаотично и прерывисто. – Ты даришь мне их в один и тот же день! Ючон?.. – но Ючон старается не слышать той звериной паники в голосе у парня, он выбегает на улицу и ошалевши садится в машину, пытаясь вставить в замок зажигания ключ, а Мин остается стоять посреди темного коридора, сжимая в руках куклу и бросив стаканчик на пол – он ненавидит чай, а особенно чай с клубникой и сахаром. *** - Ну почему все так? – мадам Акация тяжело вздыхает, мрачно глядя на Анну, пытающуюся разговорить пострадавшую девочку. Она закуривает длинную дамскую сигарету и выпускает дым колечками. – Ну что там? – она недовольно пинает край кровати, с презрением глядя на синячки от иглы на руках у красавицы. Недолго ей осталось, пусть даже она и вышла мордашкой. Мадам Акация была бездетна, у мадам не было имени и не было истории, но мадам часто представляла себе, какие дети могли бы получиться у нее от одного или другого мужчины. Пожалуй, она могла бы родить такую прелестную принцессу от раздолбая-отца, а уж она, конечно же, разбила бы ей сердце, как сейчас разбивает сердца других. Мысль о милой дочери, которую можно будет одевать в дорогие платья и показывать друзьям, обычно согревала совсем недолго. Затем начинался обратный процесс: мадам Акация брала от себя только самые ужасные черты или комбинировала свое изящество с неотесанной грубостью предполагаемого родителя, и выходил в такой же степени прелестный уродец, которого только в цирке можно было бы показывать. Эта же куколка разрушает себя сама и без ее непосредственной помощи. - Говорит, что сначала был ласковый, а потом взбесился, - резюмировала Анна, поправляя волосы, стянутые в небрежный пучок. Длинное платье глубокого синего цвета подчеркивает тонкую фигуру, а серебристое шитье по подолу не дает заподозрить в ней уличную оторву. Она стоит на расстоянии от девушки, так и норовящей обнять ее за колени. У китаянки дрожат губы, а левая половина лица вся посинела, осталась только узкая щелочка глаза. Мадам прикуривает вновь. Она не хотела бы видеть своего ребенка в чертах сморщившейся Анны. Одно дело разрушить свой идеал сознательно, но все же мысленно, другое дело наблюдать, как собственный ребенок становится твоей тенью и черты лица тут не при чем, просто смотрит Анна также равнодушно, а держится отчужденно. Дайте ей пистолет, и она пристрелит пустышку без зазрений совести – у нее было все, но она превратила это в ничто. Зачем ей жить? Чего ради? - Что она там бормочет? – мадам Акация с брезгливым интересом вновь обвела взглядом комнату: развороченная постель, капельки крови на полу, порванное платье из дешевой ткани. Девушка кривит прелестные губки, но это ее и не портит, и она прекрасно знает об этом. - Говорит, что молодой господин любит красную помаду, - перевела Анна, машинально натягивая рукава почти на пальцы, чтобы хотя бы самой не видеть покрасневшую от наручников кожу. – Да отцепись ты от меня! – добавляет она по-китайски и отвешивает девушке, бьющейся в истерике, пощечину. Мадам Акация сделала вид, что ничего не заметила, а девушка вспомнила, видимо, что сидит голая и попыталась закрыть волосами грудь. Анна только фыркнула, рассматривая подтянутую фигурку и обведенные красной помадой губы – у этого клиента есть толика юмора. Жаль, что скоро его найдут мальчики, а если найдут, то обратно он уже не вернется. Девочке нравилось Токио. Токио не любил, когда кто-то ломал его игрушки – предпочитал делать это сам. А следовательно, в коллекции Джунсу скоро появятся новые уши. Интересно, а какие они у этого человека? - Скажи, чтобы пробили номер, с которого он заказал этот цветочек, - Анна кивнула, выходя из комнаты, а мадам Акация осталась – не многие знали о ее, пусть даже не обоюдной, но любви к плачущим девочкам с красной помадой и синяками. *** - Нет! – кричит Джун, а Мирадо подскакивает на месте, так и не успев до конца опуститься на стул. - Почему нет? – заикаясь спрашивает она, пытаясь незаметно вытереть слезы, блестящие на влажных стрелках ресниц. Она кусает губы, накручивая на палец тонкую прядь волос – привычка, выдающая ее с головой. - Все места заняты, - невозмутимо говорит Джун, отодвигая ее в сторону и садясь на стул. - И кем же? – скептически спрашивает Мирадо – к черту субординацию, они больше не партнеры. - Здесь сижу я, на вот том стуле Гамлет, а там Джимми. Ты что, слепая? – Мирадо закатывает глаза и крутит пальцем у виска, мысленно прикидывая, не будет ли ей холодно сидеть на подоконнике. Будто прочитав ее мысли, Джун миролюбиво предлагает: - Сделай мне чай и принеси цветные лаки, только без блесток! – и тогда я постараюсь уговорить Гамлета подвинуться. - А у самого что, руки отсохнут? – Мирадо тряхнула яркой шевелюрой, окончательно приходя в себя и возвращая пошатнувшуюся уверенность. Только припухшие глаза и красный нос однозначно говорят то ли о ее пристрастии к алкоголю, то ли о недавней истерике. Джун, шутки ради, выбрал бы первое, Мирадо просто послала бы собеседника, а Джимми, пожалуй, единственный, кто искренне посочувствовал бы ей. - Ну, я же буду уговаривать Гамлета… - протянул Джун, а Мирадо вновь вздыхает и угрюмо идет на кухню, слишком поздно вспомнив, что нормального чая нет, а в пакетиках Джун не пьет, по крайней мере, не пил. Видимо, придется – Мирадо почти довольно улыбается этой мысли и уже бодрее ставит на огонь чайник с залатанным боком. Что уж говорить – этот чайник уже не просто «бородатый», ему пора бы уже разложиться, но старичок упорно борется за жизнь, переезжая с места на место вслед за своей хозяйкой вот уж тринадцать лет как. Пока греется чайник, Мирадо поднимается в свою комнату за лаками. Проходя мимо гостиной, она замирает, вернувшись на пару шагов, и вновь окидывает комнату взглядом. Нет, показалось. Мирадо вновь тяжело вздыхает – Джун сидит, чинно беседуя с кактусом (сколько же чуши успел он услышать в своей жизни!), но третий стул пуст и нет там никакого Джимми. Мирадо сглатывает, но продолжает идти. Через пять минут Джун придирчиво рассматривает лаки, принесенные Мирадо, а девушка продолжает стоять – Джун с Гамлетом не договорился, а садится на стул, где недавно восседал пусть даже и глюк, Мирадо была не готова. Перед Джуном стоит пузатая чашка красного цвета с крупными горошинами. Он вновь зарывается руками в коробочку и выуживает красный лак. Немного подсох, но неважно. - Ты знаешь, это как-то странно… - осторожно начинает Мирадо. – Взрослый мужчина сидит с ногами на стуле и красит ногти красным лаком в тон красной кружке. - Ты не права, - задорно говорит Джун, махая в сторону девушки кисточкой – ее шипение в ответ на его поползнения ничуть не впечатляет. - По-твоему это нормально? - Я крашу не в красный цвет и не в тон кружке. - Но… - А ты уже бежишь за ацетоном и несешь другую кружку. Я не настроен на красный сегодня. - У меня нет ацетона, - убито говорит Мирадо, а Джун напротив расцветает улыбкой. - Тогда ты уже бежишь в магазин за ацетоном и несешь другую кружку. Я ведь не настроен на красный сегодня. *** Чанмин бредет по улице, натыкаясь на людей и даже не извиняясь в ответ на их возмущение. У Чанмина в руках дорогая кукла в традиционном стиле - таких обожают создатели многочисленных кинохроник в стиле нуар. Кукла причесана и умыта в отличие от своего владельца – он идет пошатываясь и, не обращая никакого внимания на косые взгляды, и такие же косые струи дождя. В ботинках уже хлюпает – дождь снаружи, дождь внутри. Чанмин забредает в какой-то подвал, облюбованный неформалами. В кошачьей ухмылке он узнает Калифорнию, а в льдинках глаз Берлин. Первая то ли начала раздеваться, то ли забыла одеться, хотя в однозначном порядке спишет все на моду, а вторая вовсе непримечательна – во всем виноваты туфли на красной шпильке. - Привет! Мин, иди к нам! – Калифорния откидывает за спину длинные пряди волос, в которые сегодня вплетены неоновые нити и, бурно жестикулируя, зовет парня к ним. Вся труппа успела перетрахать этих троих в разных вариациях, Калифорния со смехом подтверждала, что действительно переспала с обоими, Берлин старательно прикидывалась Швейцарией, а Мин просто дразнил Ючона и пока вполне успешно. - Ты же простишь меня? – Калифорния вручает ему зеленый коктейль, но в глазах ни капли раскаяния. - Конечно, - также легко входит в роль Чанмин, растягивая губы в улыбке и надеясь, что в этом напитке достаточный процент содержания алкоголя. Иначе все пропало. - Пойдемте танцевать, - предлагает Берлин, прерывая новую игру на публику, и вопреки своему предложению утягивает в водоворот тел одну Калифорнию. Кто знает, может последняя и не врала им о своих отношениях. В глазах Чанмина отражаются разноцветные огни танцпола, постоянно меняющийся комок рук и ног. В глазах Калифорнии отражается Чанмин и бесконечные звезды где-то за крышей. В глазах Берлина не отражается ничего – она живет своим воздухом, а реальность, пусть уходит с миром. Ее никто не держит. Чанмин присоединяется к толпе, двигаясь в такт громким битам. На этот раз на нем нет маски – есть влажная после дождя кожа, горьковатая испарина и сладкий запах духов, хотя, последнее – временный фактор. Стекла, совсем небольшие и вросшие в землю, покрываются молочной дымкой и дребезжат. Музыка взлетает все выше и больно впивается в беззащитную кожу. Еще немного и они превратятся в птиц, разобьют ненужные окна и получат свободу. *** Джунсу с упорством, свойственным ему одному, пытается попасть в гости к Мэгги. Его птички щебетали, что старушка совсем сдала и готова в утилизации, но Джунсу питал определенную симпатию к этой женщине и решил сам убедиться, что помогать уже поздно. Он раз за разом нажимал на кнопку звонка – ну и противная же мелодия! Она успела надоесть ему самому, но Мэгги продолжала его игнорировать. Джунсу прогулялся туда-сюда по крыльцу, постукивая острым носом зонта по разбухшим доскам, меланхолично посмотрел на купающихся в луже голубей и уже собирался зайти позже, как возле дома остановилось такси, а из теплого салона выпорхнула сама Мэгги. «Нет, она точно не умирает» - сразу решил Джун, потому как перед смертью вспоминается не имя матери, не самые счастливые моменты из жизни одного извращенца, а вся ненормативная лексика, которая успела накопиться за прожитые годы. И именно эта лексика выходит наружу с особым предсмертным выражением и непревзойденной дикцией, а Мэгги не умирала. Она ругалась с водителем за жалкие 100 йен. - Мэгги, отпусти мужчину. Давай я компенсирую тебе ущерб! – с усмешкой предложил Джунсу, а водитель, почувствовав слабину, дал деру. Мэгги сплюнула на землю и возмущенно посмотрела вслед удаляющейся машине, а затем еще раз сплюнула и оттолкнула в сторону Джунсу, спешащего к ней с зонтом. Он ничуть не обиделся такому приему, а только еще слаще заулыбался. - Чего пришел? – Мэгги пыталась на ощупь найти ключи в воистину бездонной сумке и потихоньку закипала, не находя искомое, а Джунсу привалился к двери, выдерживая паузу. - Нам что не о чем поболтать? – говорит он, когда начинает чувствовать что пара секунд промедления будут стоить ему слишком дорого, а ключ, найденный-таки с титаническим трудом, может навечно застрять в его глазнице. - Может и есть о чем, но уж точно не сейчас. Может попозже зайдешь? – Мэгги улыбается, хотя механическое действие набило оскому, и прекрасно понимает, что Джунсу так просто не уйдет. - Ну, мы можем поговорить о твоей дочери, например. Мне всегда было интересно, как далеко ты зашла в сво… - Замолчи! – припечатывает Мэгги, а Джунсу картинно пугается и, округлив глаза, «застегивает» подвижные губы. Он примирительно поднимает руки, а затем помогает Мэгги открыть дверь, пропуская ее вперед. - Расскажи, что там за история была с Чон Юнхо и тем редактором, - Джунсу вежливо «просит» как бы между прочим, улыбаясь, как Чеширский Кот, а Мэгги прикидывает, сколько ей будет стоить поездка в родную Францию желательно на пожизненной основе – оставаться Японии становится опасно для здоровья. *** Юнхо заходит домой, зябко передергивая плечами и стараясь не смотреть на небольшие пятнышки крови, оставшиеся на брюках. Ему хочется залезть в душ, и снять с себя всю грязь и пошлость вместе с половиной мыслей. Юнхо тошно, его воротит от самого себя, глаза болят, будто кто-то насыпал в них песка, на правой руке разбиты костяшки пальцев. - Почему на телефон не отвечаешь? – недовольно спрашивает Мирадо, мрачно глядя на писателя. Перед ней траурная процессия разноцветных кружек, разных объемов воды и чайных пакетиков из того что осталось. - Потерял, - врет Юнхо, радуясь, что у Мирадо явно нет настроения расспрашивать его о чем-либо. Девушка только кивает, продолжая гипнотизировать колонну и, сдвигая крайнюю кружку немного вправо, симметрии ради. - Ты ведь не слушаешь джаз, - восполняет слишком явный пробел в «диалоге» Юнхо, пытаясь понять, приехал Джун или нет. - Мирадо! Сделай громче! – кричит Джун со второго этажа. Мирадо смертельно бледнеет и также стремительно подскакивает, ровно, будто отмеривая циркулем, шагая вперед. Юнхо заинтересованно подается за ней, оставив мокрый плащ сохнуть на вешалке и стараясь не вступить в грязную лужу, которая набежала с ботинок. Мирадо закусила до боли губу, дрожащими руками открывая дверь комнаты Джуна. Дорогая драпировка была сорвана за пару минут, ценой пары грамм штукатурки и головной боли Мирадо. Теперь стены были равномерно покрыты старым безобразием без примеси логики. На полу валяется тонкий матрац, одеяло сбилось где-то в ногах, проигрыватель рычит, качество просто убийственное. Сам же Джун лежит на стоптанном матраце, закусив угол и обливаясь потом. Давно его так не прижимало. Старая рана ноет и пульсирует болью, не затихая ни на секунду. Джун по опыту знает, что нет такого положения, в котором ему станет хорошо, нет таких волшебных таблеток, которые могут мгновенно снять боль. Нет никаких средств – остается только тихо лежать, скрючившись под неправильным углом этой навязчивой боли, и закусить угол подушки/матраца/книги, чувствуя, как шатаются ряды зубов. А еще можно включить погромче музыку, и хрипеть вместе с ней, пытаясь спрятаться в ее переливы и, по возможности, стать частью мелодии. Мирадо знала об этих вспышках. Мирадо боялась этих вспышек. Мирадо не находила себе места, понимая, что там, наверху, слишком гордый, чтобы находиться с кем-то рядом в такие моменты Джун тихо умирает, а на следующие утро вновь оживает, только кожа становится пепельной, а губы дрожат и кровоточат. Нужно включить музыку погромче. *** Чанмин выходит из безымянного подвальчика немного оглушенным и слишком взбудораженным. В его руках осталась куколка, только теперь ей не хватает пары крошечных пальчиков, а улыбка кажется скорее болезненной. Чанмин мурлычет себе под нос какую-то песенку, пытаясь пусть даже и неосознанно найти себе приключений на этот вечер. Но нужно набраться храбрости, а что нужно для этого? Чанмин немного не в себе, в кармане еще осталась пара смятых бумажек, ближайший круглосуточный супермаркет в пределах досягаемости. Решение принято уже давно, осталось привести его в действие. Чанмин заходит в теплое помещение, девушка на кассе выглядит слишком сонно и нездорово в белом люминесцентном свете. Отдел алкоголя уже маячит впереди, а перед глазами взрываются яркие краски, и мелькают цветные хвосты комет. Чанмин придирчиво изучает этикетки, не понимая и половины из того, что на них написано. Но ведь главное – процесс, не так ли? - Вы телефон обронили, - Чанмин вздрагивает от неожиданности. Его передергивает от отвращения, когда толстый охранник со следами пота на сальном воротнике кладет ему руку на плечо. Он уже собирается не совсем вежливо ответить, но он замечает, что телефон действительно лежит на полу совсем рядом – будто он обронил его. - Спасибо, - бормочет Чанмин, сам не понимая своего порыва. Когда он наклоняется за черным аппаратом, охранник окидывает его раздевающим взглядом, а Чанмин, вновь не понимает себя, призывно облизывая губы и прогибаясь в спине чуть глубже, чем было необходимо. - У вас телефон звонит, - глухо говорит мужчина, с силой отводя взгляд и сглатывая, а Чанмин отвечает на звонок. - Чон Юнхо, мы идет за тобой. Зря ты распускал руки. *** Юнхо запомнил ту ночь на всю оставшуюся жизнь. Джун отделался испугом и разорванным уголками губ. Мирадо нервно вздрагивала, сидя внизу и не решаясь подняться наверх. Джун лежал на своем матраце, когда кто-то зашел в комнату. Он не хотел открывать глаза, Мирадо должна была сделать громче музыку. - Let it snow… - выдавил из себя Джун, подвывая и прижимая к груди покалеченную когда-то ногу. - Как ты? – голос показался ему смутно знакомым. Джун приоткрыл глаза, видя нечеткий силуэт человека, склонившегося над ним. Сначала ему показалось, что он видит Юнхо, но он ведь не стал бы обращаться к нему на «ты»? Пока он размышлял о стилистических предпочтениях Юнхо, что-то успело неуловимо измениться. Джун вновь посмотрел на Юнхо, но наткнулся взглядом на охапку белых хризантем. Сладковатый запах проникал во все поры тела, от него кружилась голова и даже боль стала чувствоваться меньше. Медленно человек опустил букет вниз. Сначала стало видно черные кудри, вечно непослушные и топорщащиеся, затем угольные брови и смешливые глаза. Еще мгновение и живые широкие губы растянулись в улыбке. Еще немного времени понадобилось, чтобы в голове сложился цельный силуэт, а Джун сумел в полной мере осознать, что видит Джимми. Юнхо пытался добиться от Джуна осознанного ответа. По совету Мирадо он притащил его любимый кактус, но кактус Джуну не понравился – он почти посерел, а взгляд утратил всякую осмысленность. Джун стал отползать в сторону, монотонно воя на одной ноте. Мирадо зажала рот руками, глядя на Джуна, Юнхо выпихнул ее в коридор, чтобы не пугать еще больше, но Джун не спешил приходить в себя. Он катался по полу, шаря руками по своему телу, будто пытаясь схватить кого-то. Он то вскакивал на ноги, начиная бессмысленно биться в стены, крича что-то нечленораздельное, то опять падал на пол, а Юнхо проскользнул к окну и стал напротив него, расставив руки – кто знает, что он выкинет, а полет со второго этажа не улучшит ситуацию. - Джун! Джун! – но Джун не слышит, он размахивает руками, но Джимми не хочет уходить. Он молит о прощении, ползая на коленях, но Джимми только ухмыляется презрительно. Джуну плохо. Джуну давно не было так плохо. Он готов сделать что угодно, но Джимми молчит, наблюдая за его мучениями. Юнхо решается на крайние меры, когда Джун падает на пол совсем без сил и начинает рыдать, не издавая ни звука. Картина безмолвного горя потрясает глубже, чем самые жалостливые крики. Взгляд Джуна совершенно безумен. Юнхо нервно сглатывает и впервые за тот вечер по-настоящему пугается. Джун смотрит куда-то сквозь него. Эта неизвестность утянет его – Юнхо понимает это слишком отчетливо, чтобы продолжать сидеть на месте и пытаться смягчить последствия. Джуна прорывает, когда Юнхо пытается прижать его к полу, зафиксировав его руки и бьющееся в конвульсиях тело. Он кричит, срывая голос и пытаясь достать обидчика, если не кулаком, то ногтями, если не головой, то зубами. Юнхо наваливается на него изо всей силы, чувствуя, как хрустят под ним кости и как скатываются со лба капли пота. Он боится, что Джун откусит себе язык, в очередной раз взбрыкивая, и засовывает ему в рот угол простыни. Ткань мгновенно промокает, но Юнхо не сбавляет натиска, шепча, что все будет хорошо и пытаясь увидеть хотя бы проблеск осознанности в пустых глазах. *** Улица кажется Чанмину еще темнее, чем она есть на самом деле. Фонари гудят еле различимо, их свет тонет в грязных лужах, звезд сегодня не видно. Чанмин так и не купил ничего, а телефон остался лежать у него в кармане. Чанмин идет, спрятав руки в рукава и обхватив себя руками. Ему все никак не удавалось вспомнить, в какой стороне его дом. Какая-то старушка роется в куче мусора. Даже ей теплее, чем замерзшему парню. Пусть даже куртка ей и не по размеру, а сапоги напротив маловаты. Она поднимает глаза на Чанмина. Взгляд проницательный и какой-то липкий. Его вновь передергивает. Он ускоряет шаги, почти рысью пробегая мимо старушки, не отрывающей от него взгляда, и продолжает оглядываться, даже отойдя на десяток метров. Когда он вновь поворачивает голову назад, то старушка не обнаруживается на прежнем месте. Чанмин останавливается и внимательно, но несколько истерично осматривает пустую улицу, силуэты мусорных баков, погнутые фонари, но старушка исчезла. Пульс грохочет у Чанмина в ушах, когда он уже готов сорваться с места и бежать прочь. Он оборачивается. Резкий удар чем-то тяжелым. Липкое тепло на лице. Он не успевает даже вскрикнуть. Шаги. Темнота. *** Чанмин встречает рассвет, лежа посреди пустынной улицы с дырой в голове. Ючон курит сигареты и ждет Чанмина в театре, не сумев уснуть ни на минуту. Он чувствует – что-то не так. Юнхо сидит на полу, наблюдая за рассветом, загорающемся в гранях витражного окна. Джун стоит под душем, не раздеваясь и сцепив ноющие зубы. В волосах запуталась первая седая прядь. Мирадо сидит тихо, как мышь, и не замечает, что провалилась в сон. Джунсу выходит из дома Мэгги, узнав все что ему нужно, и собираясь дать Анне важное поручение. А Джимми уходит в рассвет, унося с собой белые хризантемы и надеясь уйти навсегда.