Голый завтрак

В последнее время Ким Джеджун живет одними вопросами. Вопрос, вопрос, вопрос, и тишина. Он смотрит на бездну одиночества, лежащую у его ног и тщательно замаскированную кем-то крышами безликих домов, что в темноте переливаются, словно новогодние игрушки. Город горит, город выгорает изнутри, а сам Джун? Джун бесится от того состояния подвешенной неопределенности, в которую он сам себя загнал. Чего ради он тут находится? Юнхо, похоже, решил всячески его избегать, иначе как можно объяснить его уходы еще до восьми и возвращения за полночь? Тогда почему Джун до сих пор здесь? Джуну было холодно, Джун постоянно мерз, Джун начинал бредить, а Мирадо предпочла сбежать, только чтобы не общаться с тем, кто знал ее слишком хорошо и значил для нее слишком много. Если бы не его слепая вера и страстная, почти болезненная увлеченность своими идеалами, она бы никогда не пошла на то, что они умудрились… нет, не сделать – не хватило совсем небольшого, но от этого еще более болезненного «почти». Только теперь все в прошлом. Их сапфировая мечта зажглась на секунду, как исполинская гирлянда, которую видно даже с космоса, а затем один диод перегорел, и от их стараний осталось лишь пепелище. Нужно отдать Джуну должное: он не бросил ее разбираться со своими проблемами, а помог незаметно уйти в тень, чтобы ни одного пятнышка той грязи, которую на них вылили, не попало на ее впечатлительность и романтический фатализм. Пока Мирадо не была готова отплатить тем же, пока Мирадо ходила по своей квартире, закутавшись в клетчатый плед и пытаясь курить сигареты – с переменным же успехом. А еще она думала, думала, думала. Неравный бой с роем вопросов стабильно переходил в ее окончательный проигрыш. Сначала это было даже забавно, но уже после того, как Джун перешагнул через откровенное желание встряхнуть Юнхо посильнее, а затем неаккуратно разжать пальцы как раз в тот момент, когда тело оного зависнет в самой высокой точке, а глаза начнут закатываться. Да, сначала это действительно было даже забавно. Своеобразная игра в прятки, пока водил Юнхо, но ведь рано или поздно он настигнет радушного хозяина? В своем-то доме! В Джуне проснулся своеобразный азарт хищника, а, возможно, у него просто начала ехать крыша. В любом случае, насолить Юнхо стало насущной проблемой и какой-то шкодливой потребностью. Джун то и дело порывался нервно захихикать, перекинувшись в карты с воображаемым другом, но всякий раз одергивал себя: нельзя признавать собственную ненормальность. Что в его поведении странного, собственно говоря? Караулить под дверью почти до утра, чтобы на рассвете задремать и пропустить появление Юнхо. Поставить на ступеньках десяток-другой кружек в самых неожиданных местах, и пусть Юнхо навернется-таки или порежет ноги, наступив нечаянно, но что-то шло не так: видимо, в Юнхо жила либо вертихвостка-кошка, отлично видящая в темноте, либо черный ниндзя в тон густой ночи, но на кружки он упорно не желал наступать. Джун даже пытался уснуть в комнате Юнхо, но та оказалась заперта, а вот кабинет был свободен. От нечего делать Джун начал читать новую рукопись «предвестника новой литературы», но разбирать по камешкам дремлющему гению было скучно при отсутствии аудитории как таковой, потому Джун ограничился тем, что сделал для себя основные пометки, где логика почила с миром, а от желания зевать вообще начинала ныть челюсть. Нет, роман был не таким уж плохим, каким Джун хотел бы его видеть, но с Юнхо необходимо было поговорить, чтобы понять, чего, собственно говоря, он хочет от его таланта к редактированию. На пятый день своего бессмысленного пребывания в добровольном заключении Джун поднял негласный бунт, обнаружив, что Юнхо не только не появлялся дома, но и закрыл его самого в пустом доме, где и без того скудные запасы еды подошли к своему ожидаемому окончанию, а слой пыли стал очевидным даже для людей с ну очень уж плохим зрением. Не оставив после себя даже записки, Джун выбил окно на кухне и был таков. А как заливисто рыдала сирена!.. Джун от души надеялся, что Юнхо понравится концерт. Запахнув поплотнее пальто, Джун шел вперед, тихо мурлыча себе под нос какую-то песенку. Впереди вырисовывался фасад побитый градом и вымытый дождем, высушенный палящим ультрафиолетом и вымерзший жалящим и безжалостным дыханием моря, находящимся в паре часов езды для нормального человека и в ракушке, по обыкновению болтающейся на шее, для Джуна. Здание было примечательно своей формой, могильным холодом и отличной акустикой. Лицевая часть была выполнена в форме пяти сторон десятиугольного многогранника, задняя же стенка была больше похожа на почти идеальную окружность. Либо инженер был пьян, либо чертежи перепутали, предварительно порвав и скомбинировав здание из того, что осталось относительно целым и невредимым. Но стояло оно уже не первый десяток лет, несуразное и громоздкое, зато более надежное, чем тонкие талии исполинских небоскребов, выросших по городу за какие-то пару лет. Раньше помещение отводилось под районную библиотеку, но впоследствии стало баром, где регулярно проводили джейм-сейшены не всегда хорошего, но все же качества. Джун сел на камень, торчащий сколотым зубом из земли в паре метров от входа. Камень оброс мхом, теперь подмерзшим и непривычно выделяющимся своей почти нереально небесной голубизной. Джун склонил голову набок, удивленно рассматривая бабочку, замерзшую на камне: белые, почти прозрачные крылья эфемерного создания покрылись сапфировыми росчерками и снежными орнаментами, вмерзшими в саму структуру этих крылышек. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к следствию чистой природной импровизации, но отшатнулся прочь, когда бабочка внезапно попыталась взмахнуть потяжелевшими крыльями. Джуну послышалось, что где-то в воздухе зазвучал тонкий перезвон, будто лед на лужице треснул, но не могли же крылья превратиться в настоящий лед? Джун вскочил на ноги и быстро направился к бару. Обычно в это время было открыто только для персонала или музыкантов, желающих предоставить свои услуги, Джун же полагался на старую дружбу с мавром-барменом, с которым он не раз играл в четыре руки. Он привычно привалился плечом к двери, прекрасно помня, что далеко не сразу вырабатывается навык беспрепятственно попадать в прохладное помещение: это стоило не одного вечера издевательств от персонала, любящего позубоскалить на эту тему, и даже не одного синяка, появившегося от соприкосновения упрямства, которым Джун был не обделен, и монументальной твердости старых деревянных дверей; страдало в первую очередь чистое стремление Джуна играть, пока пальцы не начинают порхать по клавиатуре, не успевая за движением мысли, и все из-за какой-то глупой деревяшки! Теперь же Джун почти с гордостью легко сумел попасть в помещение, лишь немного не рассчитав с силой удара, но ведь зашел же!.. - «Парижанку» мне! – крикнул он, закидывая пальто на треногую вешалку и проходя к барной стойке. - Вернулся, герой, - усмехается бармен в изумрудном жилете и белых перчатках на руках. Это «герой» сначала было полуироничным, затем стало почти восхищенным, а уже после незаметно трансформировалось в более привычное «Хиро», произносимое с милым закатыванием глаз со стороны женского пола. - Вернулся, - кивает Джун, присаживаясь на высокий стул, ожидая его собственное нововведенье, привезенное с собою из Парижа. Когда он только узнал об этом месте, королевой джейм-сейшенов была девушка, которая ничего не пила и ничего не говорила. Как впоследствии оказалось, у нее все было отлично с импровизациями, и в отличие от своей учительницы она могла творить сама, а не заниматься бесполезными кривляньями. Не один вечер Джун провел, читая или пытаясь читать, запивая тексты вином и слушая пассажи, в которых неизменно присутствовала терпкая нотка горечи и яростная радость, которая сбивала с толку и иногда даже пугала. Пугала даже не сама мелодия, а то выражение, с которым девушка играла, низко опустив голову, немного приподняв локти и сгорбившись над инструментом, будто впитывая в себя его силу, будто срастаясь с ним на время игры. Часто Джун наблюдал тот стремительный переход от показной скромности и осязаемой замкнутости к отголоску темной материи, из которой должна, но, быть может, и не состоит невысокая девушка с такими тонкими запястьями, что их можно было обхватить одной рукой. Несколько недель наблюдений, и слишком молодой и в той же мере впечатлительный Джун не то влюблен, не то пьян, но он бросает ей вызов, предлагая публике рассудить, кто из них достоин лавров и настоящей короны. Он садится за инструмент с бешено колотящимся сердцем и влажными от волнения руками. Он закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе ту музыку, которая пронизала бы помещение бывшей библиотеки невидимыми нитями, а затем опускает руки на клавиши, позволяя первому несмелому звуку появиться на свет. Мелодия выходила трогательной и пронзительной, мелодия становилась стремительной и воспаряющей в лучах предрассветного света и в розоватых пеленах облаков. Джун дышал музыкой, он ею светился, он ее воспевал, превознося над всем остальным и забывая все остальное, но вся трогательность была опорочена черным сарказмом музыки, напившейся безумия Баха и мрачности Бетховена. Не было в ней легкости «Песни ангелов» или ироничной беспокойности «Контрастов», была густая скорбь, настолько покоряющая, настолько достоверная и почти невероятная, что Джун физически ощущал, как все положительные стремления его души превращаются в ничто, как все его надежды и тщеславные желания съеживаются за ненадобностью: для него музыка – священный храм, в котором можно забыться, для нее – та отдушина, что позволяет настоящим эмоциям прорываться через вязкую канву общественного мнения и привычного натягивания фиктивных улыбок. В этом была их разница, в этом была его незрелость и его слабость. Корона осталась сиять на голове у достойной ее королевы, а Джун уехал покорять Париж, стараясь забыть о боли такого поражения. Уже после, вернувшись и окончательно став личностью, определившейся со своими приоритетами и настоящими ценностями, Джун попытал удачу вновь, сыграв и убив королеву, покинувшую тот бар и больше никогда не пересекающую его порога. Корона теперь сверкала на его голове, но радости не было – было первое осознание того, что умение видеть все, потеря возможности спрятаться за розовыми очками не приносят счастья, а если ты можешь играть ТАК, то жить нормально уже не можешь. Горе было в нем, он был горем. И уже даже не вестником. - Ты давно не заходил, - cтарый бармен с лучистыми глазами ставит перед Джуном стакан: шоколад, кофе, карамель, молоко. Теплый, черный, золотой, кремовый. Джун улыбается и обхватывает губами трубочку, делая первый глоток – божественно. – Выглядишь неплохо, - констатирует мужчина, протирая и без того блестящие бокалы – старая привычка. - А ты постарел, - резюмирует Джун, оборачиваясь к импровизированной сцене. – Кто сегодня играет? – он вновь оборачивается к бармену, воровато поглядывая на лакированный инструмент: он так давно не играл! - Помнишь королеву? – Джун часто кивает, еще бы он не помнил! – Сегодня играет она. Придет разогреваться скоро, - бармен оборачивается к рядам пузатых бутылок, но нет – все стоит и без того идеально, погрешностей нет, погрешностей не должно быть. Он привычно поглядывает на Джуна, позволяя себе смотреть лишь не его выпуклое лицо в сверкающем бокале – он привык за столько лет видеть мир в мимолетных бликах. Старому бармену жаль Джуна, ему жаль маленькую королеву, ему жаль мальчика-куклу и три города, регулярно выпивающих в этом зале: Токио, Берлин, Калифорния – последний лишь для диссонанса. А еще ему жаль Анну, ведь Анна не виновата, и старушку Мэгги тоже жаль. Но еще больше ему жаль вон тот прекрасный инструмент, который настраивала Мэгги в свое время. Слишком много он увидел, пережил и выразил, ведь, главное – истина. Поверхность – это поверхность, а символ скрывается гораздо глубже, и не каждый готов пойти на риск - заглянуть в бездну. Джун барабанит пальцами по стойке, ну, где же она? Он знает писательницу Мирадо, он знает соню-Мирадо, он знает алкоголичку-Мирадо, но вот картина «Мирадо за фортепиано» уже успела померкнуть в его сознании. Вообще, держать в сознании столько фактов, лиц, цифр, бесполезных данных – неблагодарное и бесполезное занятие. Но эту информацию Джун забыл не по своей воле, просто когда ты молод, когда тебе двадцать, когда ты пьешь пиво на завтрак и обедаешь никотином, завершая день затяжкой чего-либо более веселого, тебе не до сантиментов. Уже потом ты жалеешь, ты хватаешься за голову и рычишь от досады, но уже поздно, а королевы встречаются лишь раз в жизни. - Том! Hey, Том! Я пришла! – Мирадо вваливается в помещение, радостно улыбаясь и вытряхивая из волос уличную копоть. Мирадо растрепанная, ярко-красная, пламенная, прозревшая, а Джун сражен наповал. Он наблюдает за новой для него Мирадо, сравнивая остаточные чувства и тот неоспоримый факт, который находится перед ним – Мирадо стала просто Мирадо, без дефисов и сложных дополнений. Джун не мог объяснить, почему он внезапно почувствовал эту перемену, просто королева в слишком большой для нее короне, юная писательница, не способная связать и трех слов, но сумевшая выразить великую идею и убить этой идеей, законченная алкоголичка с постоянно красными глазами и дрожью в руках соединились воедино и создали Мирадо, оставив на ней отпечатки, так же как и она оставляет отпечатки на этом мире. - Здравствуй, Мирадо, - негромко бросает Джун, а она бросается ему на шею, шепча чуть слышно: - Я решила, - похоже, она ничуть не удивлена тем, что Джун зашел сюда именно этим утром. Похоже, она все еще помнит, что в этом свитере у нее классно выглядит грудь, как когда-то полушутя заметил Джун. Похоже, она до сих пор не готова уступить свой трон без боя, а потому она быстро разминает пальцы, до хруста выворачивая их, и, скинув на пол и алый шарф и клетчатое пальто, Мирадо оставляет мокрые следы от ботинок, подходя к любимому инструменту. Кто знает его лучше нее самой? Джун не готов отступать, он садится подле нее, позволяя начать тонкое соло, подхватывая вслед и добавляя дребезжащим голосам неведомых птиц, желающим вырваться и улететь прочь, спокойную меланхоличность, остужая их жар почти родной обреченностью. - Браво! – хлопает бармен, когда мелодия обрывается, но остается заключенной под высокими неприветливыми сводами. – Браво! – вновь повторяет он, а Мирадо пожимает руку Джуну. - Ты простишь меня? - Да, Ваше Высочество! – покладисто соглашается Джун, но Мирадо поджимает губы: - Величество, Хиро, Величество. - Величество, - не начинает спор мужчина, отходя к барной стойке и одними губами прося бутылку виски. За десятки лет старый бармен научился читать по глазам, какая степень забытья будет достаточной конкретно в данном случае, но в случае с Джуном он часто ошибался. Вот и сейчас, почти поверив, что Джун перестал быть тем стариной Джуном, которым он покинул это помещение, старый бармен загнал себя в ловушку точек зрения: Джун никогда не остановится, уж лучше он постигнет самое низменное из всего возможного, чем замрет в своем развитии – читай: деградации. Джун прячет янтарную бутылку во внутренний карман ближе к сердцу и, кивнув на прощание бармену, покидает бывшую библиотеку, а Мирадо даже не обращает на это внимания – Мирадо играет, Мирадо дышит музыкой, Мирадо поклоняется ей и обязательно заставит и других преклониться. На остановке Джун замирает, пытаясь решить, куда ехать дальше, точнее, каким путем лучше будет добраться до этого «куда». Нужный ему автобус призывно распахивает двери, но Джун еще не готов к столь тесному общению. Его внимание привлекает паренек, во все глаза смотрящий на фотографию молодой девушки, улыбающейся красными губами. На ней был легкий сценический грим и такое же легкое платье. В острых ногтях красное яблоко, на длинные ресницы надето сердце юноши, уже почти готового склониться к фотографии и поцеловать прелестную незнакомку. - Постой, - сам не зная зачем, останавливает его Джун. Парень оборачивается к нему излишне поспешно, а протянутый от чистого сердца носовой платок вообще непонятно, как воспринимать. - Что это? – спрашивает он, почти испуганно глядя на улыбающегося Джуна, держащего руку возле сердца. - Платок, - с видом как минимум профессора отвечает Джун – сама невозмутимость. - Зачем?.. - Это негигиенично, знаешь ли. Целовать рекламный плакат, стоящий в непосредственной близости от проезжей части. - Эм… - тянет парень, покраснев и смущенно уставившись на асфальт. Джун прыскает, а затем скорбным голосом сообщает: - Он не ответит тебе на извечные вопросы. Спроси же сначала себя: быть или не быть?.. – окончательно запутавшийся паренек еще больше сник, мечтая скорее сбежать – незнакомца он не понимал, но шестое чувство явно твердило, что над ним издеваются, однако воспитание не позволяло… а травмированная нога здесь ни при чем, хотя ему и казалось, что попытайся он сейчас сбежать, незнакомец просто последует за ним, продолжая карикатурничать и издеваться над его внезапным порывом – и кто тогда окажется в проигрыше? – Кто она? – Джун подмигивает пареньку, будто они оба посвящены в общую тайну. - Берлин, - выдыхает он. - А ты кто? - Я – Корица. - И, по-твоему, это ни разу не странно? – Джун пристально смотрит в глаза оказавшемуся слишком наглым парню, а тот лишь пожимает плечами: дескать, не верите и не надо. – Послушай, Корица, давай выпьем? – внезапно предлагает Джун, а Корица мучительно оценивает ситуацию: он, бедный и окончательно замерзший влюбленный дурак, почти целует свою мечту, и пусть весь мир подождет, но тут вмешивается беспардонный незнакомец с нелепыми предложениями и бутылкой чего-то там? - Идет, - отвечает Корица. А почему бы и нет? Пока Джун собирался пьянствовать и ловить птицу Счастья, Юнхо мчался домой, превозмогая жуткие пробки и всеобщее напряжение вечно недовольных водителей. Его дом ограбили. Сработала система защиты, взвыла сирена, ей вторила трель неотложки – соседка напротив страшно перепугалась и получила инфаркт, но о последнем факте Юнхо пока не знал. Нужно спешить. Если дом действительно ограбили, то что случилось с Джуном? И почему Юнхо именно сегодня решил запереть его в своем доме? «Чтобы спокойно поговорить вечером» - ехидно сообщил внутренний голос, хотя Юнхо и сам отчетливо понимал, что он надеялся не просто не оказаться в пустом доме вечером, а не оставить себе ни единого шанса избежать разговора. Юнхо запутался и сам не знал, чего он хочет. У Юнхо на руках были новые тексты, слишком отошедшие от его репутации героя-ловеласа, пишущего мемуары о своих похождениях, но пишущих с глубоким психологизмом и чувственностью. Эти тексты жгли руки, а едкие комментарии Ючона выжигали самолюбие. Еще бы, сам Юнхо считал, что это – лучшее, что он писал со времен дебюта, а Ючон отчего-то слишком нервничает. Юнхо пока не подозревает о причине этого беспокойства, а эта самая причина упивается в хлам в каком-то караоке-баре, попутно распевая что-то вполне неплохим голосом. Ючон медленно сходил с ума. В его расписании было и без того тесно, но последние дни принесли с собой столько суеты, что ему начинало казаться, что запала просто не хватит, и он-таки перегорит. Чанмин в больнице. Чанмин с перебинтованной головой и красным в прямом значении этого слова глазом – какой-то сосуд лопнул. Чанмин прижимает к себе пострадавшую в ту ночь куклу, Ючон поправляет съехавший с плеча белоснежный халат и старается убедить себя, что кукла не следит за ним глазами – ведь это нелепо! Ючону не нравятся больницы. Ючон боится больниц. Ючон про себя называет больницу «Могильником», а Чанмину будто бы все равно – частичные провалы в памяти. Кинопленка его воспоминаний не сохранила ни разговора с Ючоном в пустом здании театра, ни его минутного отвращения, ни желания взлететь и забыть о гравитации и законе всемирного притяжения. Он спокойно улыбается и выглядит счастливее, чем обычно, а Ючон вновь передергивает плечами – это спокойное счастье в сочетании с красным глазом, общей усталостью и ненормальной бледностью заставляло Ючона нервно кусать губы, а попытка забрать куклу у спящего Мина не увенчалась успехом – он просто не разжал руки. Еще и Юнхо внезапно решил начать думать головой, а не жалеть себя, а его новые работы слишком напоминали почерк одного человека. Талант не пропьешь, хотя Джун и честно старался, а Ючон не один год изучал противника и прекрасно знал, каким образом он влияет на людей, с которыми соглашался работать лично, а не просто курировать проекты. И это напрягало – слишком долго ничего не было слышно от этой надменной сволочи – пора начинать переживать. С такими мыслями Ючон ждал в небольшом кафе напротив театра их новую актрису. Ее ему посоветовал друг, как девушку с огромным потенциалом и по сравнительно небольшой цене. Отказать этому другу Ючон просто не мог, а потому молча рассматривал странную картину, которую, по всей видимости, повесили не той стороной. Переплетение линий напоминало разноцветные проводки, которыми было увито тело Чанмина, а в неприветливом мужчине, сидящем в дальнем углу, Ючон узнал сегодняшнего детектива, проведывавшего его любимого актера. Как тесен мир! Но Ючону сейчас не до него. У него есть другие дела, например, начало нового театрального сезона, в котором Чанмин просто не сможет принять участие, а, значит, нужен будет дублер. Опять-таки – Чанмин слишком ревнив, чтобы утвердить другого на главную роль, посему вырисовывается вполне логичный вопрос: что в таком случае предпринять? - Добрый день, - Ючон поднимает голову от блокнота, щелкает ручкой, которую машинально крутил в руках, и встает, встречаясь взглядом с молодой женщиной в кашемировом пальто бледно-лилового цвета. - Это вас мне рекомендовали? – осведомляется Ючон, отмечая застывшие черты лица и невыразительный взгляд – пока потенциала не видно. - Да. Я – Чикаго, - говорит она, пожимая протянутую руку. Ючон кивает – все на правах анонимности, да и те, кто приходит в театр, считают отсутствие имен неоспоримой изюминкой. - Пройдем?.. – спрашивает он, быстро застегивая пальто и оставляя на столе деньги за нетронутый кофе. Чикаго кивает, благосклонно взглянув на Ючона, пропустившего ее вперед. Дверь за ними закрывается, а Ючон смотрит на женщину со странной походкой. Крепкие бедра, обтянутые плотной тканью, сильные ноги – это сразу заметно, но грация какая-то рваная. Будто она привыкла ходить совершенно иначе: легче, быстрее, совершая более завершенные движения, но что-то мешает ей. Осанка превосходная: плечи расправлены и опущены немного вниз – так учат держать себя балерин, но если рассматривать это не с профессиональной точки зрения, то так визуально шея кажется немного длиннее, а ключицы выступают четче. На появление Ючона и его спутницы в театре все реагируют по-разному: Берлин потягивается, будто намеренно выгибаясь чуть больше, чем было необходимо, а затем сочувственно спрашивает, как себя чувствует Чанмин, на что Ючон ничего не отвечает, Чикаго же она и вовсе игнорирует, хотя и чувствует неладное нутром; Токио вяло поднимает голову, приоткрывая глаза – предыдущая ночь была длинной, но, встретившись глазами с Чикаго, он замирает, подозрительно прищурившись – она кажется ему смутно знакомой; Калифорния предлагает Ючону чая – на улице такая неуютная погода, а Чикаго она дарит теплую улыбку; Ючон отмечает, что не хватает Корицы, но его отсутствие не настолько примечательно, наверное, опять проспал; хмурый бухгалтер пересматривает отчеты – их предприятие все еще не слишком выгодно, а новую актрису они могут не потянуть, да и Берлин неплохо справляется; еще несколько человек просто кивают и встречают новоприбывших нестройным хором приветствий, а на прочих Ючону плевать. - Знакомьтесь, это – Чикаго. Она будет новой актрисой, - просто представляет ее Ючон и начинает понимать, почему ее рекомендовали ему так горячо. – Прошу любить и жаловать, - продолжает он, восхищенно потирая руки: Чикаго немного опускает голову, демонстрируя мягкий изгиб шеи, а затем поднимает глаза, в которых пляшут отблески десятков ламп, ее щеки немного порозовели, губы влажно блестят, изгибаясь в немного лукавой улыбке – на сцене ей удобно, на сцене ей комфортно, ведь она – королева. Ючон считает ее удачным приобретением, Токио восхищается ее наглостью – не каждая проститутка решается так резко сменить профессию, вот только ее тесное общение с Джунсу делает этот ее жест скорее опасным для всех, кто не знаком с Джунсу лично, а Берлин шипит, уничтожая Чикаго взглядом: - О да, мы ее полюбим, - Калифорния хихикает – она-то знает, на что готова самовлюбленная Берлин, а Ючону плевать на возню этих детишек, у него еще куча дел. Юнхо чувствует себя обманутым – дома никого не оказалось: ни Джуна, ни воров, ни полиции, видимо, они уже уехали, но дозвониться до Юнхо, у которого сел телефон, они не смогли. Разбитое окно, несомненно, печалило, а сидеть дома просто так было скучно. Пройдясь по пустым комнатам еще раз, Юнхо остановился у горшка с кактусом. - Куда все делись, а, Гамлет? – но Гамлет не отвечал. Юнхо еще некоторое время посмотрел на колючий ствол растения, а затем горестно вздохнул, отправляясь за телефоном. Раз уж никого нет дома, можно хотя бы заняться теми делами, которые давно откладывались в дальний ящик – найти персонал, например. На дворецком настраивала Рин, хотя Юнхо и не видел в этом особого смысла, но пока более насущной проблемой являются уборщица и кухарка. С кухаркой все было более и менее определенно: рослая женщина почти под два метра лет пятидесяти от роду, урожденная мексиканка, говорящая с заметным акцентом. У нее всегда были красные щеки, будто она весь день простояла у плиты, и вечно серьезное выражение лица, но готовила она просто божественно. А нашел ее Юнхо в небольшом ресторанчике, где предприимчивые русские решили продавать роллы, и все бы ничего, но роллы с ветчиной, кукурузой и картошкой сначала воспринимались как дикость, а затем они внезапно стали еще и настолько жгучими, что после каждого кусочка приходилось замирать на несколько секунд, хватая ртом воздух, а руками стакан воды, и поход в ресторанчик окрестностей Кабуки-Те стал сродни небольшому приключению. Популярность экстремальной кухни среди молодежи росла, а конкуренция в этом бизнесе была заметная, потому никто не удивился, что однажды утром помещение запечатали. Наверное, не было таких дураков, которые стали бы искать местного повара, но Юнхо было просто интересно поговорить с человеком, который позволил себе подобную вольность по отношению к традиционной кухне, ведь подавали там не только роллы, но и более сложные и дорогие блюда. Следы повара со своеобразным стилем готовки появились вновь, но теперь уже в кондитерском магазине, где продавали индийские сладости. Юнхо попал туда по счастливой случайности, можно сказать. Как раз в тот день кришнаиты праздновали один из праздников, идя парадом со своими грушевидными барабанами и медитативными напевами, раздавая всем прохожим бесплатные сладости и со счастливыми улыбками на лицах, несли какой-то бред в массы и яркие оранжевые одежды на худых телах. Спасаясь от оранжевого нашествия, Юнхо, чувствующий себя некомфортно в толпе, заскочил в ближайший магазинчик, тем более что из распахнутых дверей пахло чем-то сладким и почти приторным. Ранее Юнхо ни разу не сталкивался с индийской кухней. Он не имел никакого предубеждения ни против индийских поваров, ни против самой Индии, просто так сложилось, что их дорогам суждено было пересечься именно в то солнечное утро, когда Юнхо уже почти опаздывал на свою собственную передачу. Наверное, следовало просто переждать, пока кришнаиты пройдут дальше и бежать к зданию, чей высокий профиль уже вырисовывался над домишками спального района, но Юнхо, подогреваемый любопытством и отчего-то разыгравшимся чувством голода, соблазнился на непонятные названия и более чем интригующие улыбки молодой продавщицы с длинными черными волосами и красной точкой на лбу – неужели настоящая индианка? Это было как минимум интересно. Так что Юнхо набрал маленьких шариков нежно-желтого цвета с забавным названием – ладу, девушка уговорила его взять неких соан папди, больше напоминавших аккуратно разрезанные кусочки простого торта, а джалеби, хрустящие спиральки, пропитанные сиропом, Юнхо захотел сам. Идя в студию и хрустя вышеупомянутыми спиральками, Юнхо почувствовал примесь чего-то пряного, пробивающегося через сладость, от которой сводило скулы. Эти пряные нотки оседали на чувствительном небе, а Юнхо был уверен, что тот неуловимый повар сумел модернизировать и индийское кондитерское дело. Как позже оказалось, повар уволилась в тот день, когда Юнхо повстречался с индийской кулинарной традицией, а ее адреса или номера телефона никто не знал. Зато у Юнхо появились особые приметы внешности и детали характера. Это казалось уже забавным – поиски двухметровой женщины, подрывающей основы традиционных канонов в сердце Токио. Из этого мог бы выйти роман, если бы Юнхо не был в пару раз мельче дородный женщины с примесью в крови то ли краснокожих, то ли негров Конго, а так выходил какой-то фарс. Впервые один на один Юнхо познакомился с Барбарой в крикливом Китайском квартале, где ее эксперименты выглядели вполне органично: готовить мексиканскую пиццу она, по всей видимости, не только умела, но и любила. Стоило взять в рот всего один кусочек плотного теста с вязкой моцареллой, ломтиками томатов, которыми пропиталась основа, яркой канвой зигзагов красного и черного перцев, корицы и специй, чьих названий Юнхо не знал… а нежнейшее филе, буквально таящее на языке! – и Юнхо уже готов бежать немедленно и брать в охапку чудо-повара, который в состоянии поразить любой, даже самый развращенный вкус. Закончилось тем, что торги за кулинарное чутье Барбары Юнхо вел лично с предприимчивым китайцем, который улыбался вполне натурально, но от этого более сговорчивым не становился. В тот момент Барбара еще сама не знала, хочет ли она работать на Юнхо: готовить для одного человека скучно, такая работа превратит ее в брюзгу, а присутствие хозяйки в доме будет напрягать, но три месяца переговоров увенчались хрупкой победой со стороны Юнхо и пока что неуверенностью Барбары, согласившейся-таки и на этот эксперимент. А вот найти уборщицу, занимающуюся всем в алфавитном порядке и в разнобой, было проблемой, но проблемой скорее просто раздражающей, чем действительно глобальной, хотя, глядя на масштабы того разгрома, который теперь царил дома, становилось понятно, что уборка становится уже острой необходимостью. Так что Юнхо ждал приезда семи девушек и женщин разного возраста, одна из которых станет Золушкой, фею можно будет потом взять в аренду. Многие его знакомые не понимали пристрастия Юнхо к иностранцам, сам же писатель считал, что с иностранцами гораздо проще вести дела, да и наблюдать за ними, как за людьми, тоже было намного проще. Звонок в дверь застал Юнхо задумчиво качающимся на стуле. От неожиданности он неловко взмахнул руками и завалился набок с видом вселенского горя и обреченности, подтягивая колени к груди и стеная. Конечно, можно было обойтись и без этого любительского спектакля, но на его стенания дверь приоткрылась, послышался стук каблуков, и перед Юнхо появился красный туфель с острым носиком. Он некоторое время смотрел на узкую стопу, обтянутую черной сеточкой чулка и понимал, что уже готов нанять эту девушку хотя бы за туфли. - Господин, вам лучше убраться отсюда, - холодно произнесла она немного дрожащим голосом. А это уже странно. Юнхо поднял взгляд на девушку, сжимающую в руках старинную статуэтку – а это уже страшно. - Пожалуйста, поставьте ее… только аккуратно! – почти взвизгивает Юнхо. - Так вы не грабитель? – девушка продолжает хмуриться, а Юнхо примирительно поднимает руки. – Тогда почему вы так одеты, и окно выбито… я подумала… ох, я такая дура! Простите! – она взмахивает руками, а сердце Юнхо в очередной раз уходит в пятки – эта вещица стоила пару десятков таких девочек, пусть они даже трижды Золушки, уже встретившие своих принцев. - Поставьте, пожалуйста, Сета на место, - глухо просит он, вставая на ноги. А выглядел он сегодня и вправду не лучшим образом, скорее на алкоголика со стажем похож, чем на известного современного писателя. - Я – Марго, - говорит девушка, послушно ставя статуэтку. Она выпрямилась, глядя на мужчину, а в голове у Юнхо что-то щелкает. Марго! Так звали кошку Джуна! Странно, что он не привез свое животное вместе с собой, хотя так подло использовал тот факт, что «ему есть о ком заботиться». Джун вполне мог отправиться домой за блохастым комком шерсти, а мог и не отправиться. В любом случае, уже темнело, а Юнхо распирало от желания делать хоть что-то, бежать куда-то, искать кого-то, даже призрак подойдет на роль жертвы его энтузиазма. Юнхо вскакивает на ноги, сердце гулко стучит, такое чувство, будто в его груди билось два сердца – одно вовсе некрасивое и привлекательное только с анатомической точки зрения, второе и сердцем-то назвать было нельзя. Скорее сгусток чистой энергии, от которой срывает крышу и распирает от кучи непонятных потребностей, обнаружившихся совершенно внезапно. – Вы уже уходите? – мягко спрашивает девушка, а Юнхо замирает в дверях – он совсем забыл о ней. - Да, я ухожу. И вы приняты на работу, - не слушая ее благодарностей, он выходит, а затем вновь заглядывает в холл, - уберитесь здесь, - добавляет он, а Марго понимает, что попала – работы было слишком много, и ее кричаще красные туфли совсем не подходили для таких размахов захламления. Пока Юнхо пытался мучительно припомнить, где обитал Джун, отчего-то начавший ассоциироваться в его сознании с хищным стервятником, сам редактор прижимал к щуплой груди нового друга, а Корица был пьян вдрызг. Ему было уже совершенно неважно, где, с кем и как, а требование своего организма улечься на любую вертикальную поверхность было немедленно удовлетворено - благо пол всегда «под рукой». Джун же не выполнил план. Голова была не только удивительно ясная, но и еще более тяжелая, чем накануне. Нужно было идти – оттягивать дальше момент, к которому он пытался морально приготовиться все это время, было нельзя. Если он не пойдет сейчас, то потом станет только тяжелее. Это Джун понимал слишком хорошо, а потому выволок Корицу за собой на улицу, стоически перенося весь тот пьяный бред, который он выливал на его голову, и уворачиваясь от его поползнений в сторону своего лица – Корице внезапно понравился его нос. С чего бы это? - … А больше, чем Чанмина я боюсь только директора Пака. Он такой… такой… Он, черт, даже не знаю… - Корица старательно подбирает слова, пока Джун ловит такси. – Сука этот Ючон, - изрекает Корица почти глубокомысленно, а затем вновь начинает хихикать. Джун хмурится – Пак Ючон сука, и это несомненный факт, но Пак Ючон – директор захудалого театришки – уже нонсенс. Этот человек не делал ничего не приносящего ему пользы и делал все то, из чего эту пользу можно было извлечь. - Корица, какой адрес? Слышишь? Адрес, - Джун произносит почти по слогам, а Корица вяло шевелит губами, пытаясь сосредоточиться на том, чтобы правильно ворочать языком, этот процесс так его увлекает, что Корица и забывает уже, чего от него хотели. – Везите в «Хрустальный Дворец». Скажите, что он к Джунсу от Джуна. Деньги, - Джун дает намного больше, чем было нужно, и захлопывает дверцу, провожая машину глазами. Джунсу о нем позаботится, а Джун потом заберет его, наверное. Да и плевать сейчас Корице, над чьим унитазом блевать. Постояв еще немного на свежем воздухе, Джун идет в магазин полезных мелочей и покупает карандаши для работы по камню. На оставшиеся деньги пытается выбрать цветы для Джимми, хризантемы он не любит, а какие цветы ему нравились, Джун не знал. Его взгляд останавливается на ярко красных орхидеях, которые в свое время выращивала его мать. Раньше ему не нравились срезанные цветы – слишком быстро они умирали, даже если добавлять в воду питательные добавки. А вот цветы в горшках, цветы в саду и в поле, нежные лесные жемчужины, густая растительность вокруг водоемов, раскидистые соцветия, шапками наползающие на деревья – всем этим Джун искренне восхищался. Вот – истинная сила. Вот – реальность природы, а все остальное – печальная подделка. Но идти без подарка было мовэ тоном, которого сам Джун не смог бы себе простить. Впоследствии его красный букет ярким заревом освещал разбитые плиты некогда белого цвета. Джун вообще не понимал, почему Джимми не кремировали – оставлять его гнить в земле, обрекать его на вечную темноту и забытье было чудовищным решением, но Йоко уверяла, что это было его решением. А спорить с желанием Джимми Джун не смел, он просто не имел никакого права так поступать. Странно, но другим представлял себе Джун эту встречу. Его не покидало иррациональная вера в то, что Джимми сейчас встретит его хотя бы вон за тем склепом или закроет его глаза прохладными ладонями, шепча что-то на ухо. Обычно несуразный бред, но сказанный с таким выражением и таким уровнем осознанности собственно достоинства, что Джуну ничего не останется, кроме как согласиться тем, что он скажет, что сделает, что подумает. Но Джимми не вышел к нему навстречу. Он не помахал рукой, даже тень его не промелькнула, хотя Джун и ждал. Хотя Джун и надеялся. - Зеленый день певучей саранчи… Предсмертных гор седые очертанья, А от полей до дома – две сумы, Две полновесных сумки увяданья… Странное стихотворение из тех, которые нравились Джимми. Прочитанное без должного пафоса и пиетета, простая констатация даже не факта, а суждения, определенного образа мыслей, попытки запечатлеть все, что сказано было, и все, что выразить было невозможно. Четыре строки. Девятнадцать слов. N-ое количество звуков, и в этом весь Джимми. Так просто и так гениально, если бы было не так печально. - Мне не следовало это говорить, но, наверное, ты был во всем прав. Был прав, когда говорил, что я бесчувственная скотина. Что мне просто проще взвалить всю вину за то, что случилось, на тебя и только на тебя, хотя виноваты были мы оба. Нужно было признать, что то, что творилось с Мирадо, что я творил с Мирадо, было не твоей ошибкой и не твоей блажью, просто мне самому это нравилось. Мне самому этого хотелось. И те смерти, глупые люди, не способные адекватно мыслить, вскрывают себе вены, вешаются, яд? Таблетки? Полет с логическим завершением на поверхности асфальта? Виноват был не ты. Ты только подпитывал мои стремления, придавал им форму, хотя и не замечал этого. Не ты вырастил монстра. Я был монстром с самого начала и гордился этим уродством… - Джун говорил еще и еще, все никак не мог остановиться. В черном пальто, с черными волосами и почерневшим лицом он был похож на тень, а не на человека. Особенно, когда голос совсем сел и стал слишком хриплым, чтобы претендовать на нечто большее, чем воронье карканье. Только букет огнем горел в руках, огнем напивал землю, пламенем зажигал все вокруг. И остался умирать на мраморном надгробии безмолвным памятником человеческому лицемерию. Карандашом Джун осторожно написал: «Мальчики, не верьте, что в раю нет деревьев и шишек. Не верьте, что там одни облака. Верьте мне. Ведь я – Старая Птица. И молочные зубы выпали давно. Так давно, что уже и не помню их запах. Мысленно с вами. Папа Стервятник»