Голый завтрак

Пустота. Снег. Три косые царапины на щеке. Ботинки жмут. Череда быстро сменяющихся кадров перед глазами. В такие мгновения удивительно ярко вспоминалась Люшер, но не вся она, а любительская раскадровка нескольких секунд записи: розовая кожа туго обтягивает ребра, два темнеющих ореола сосков, рыжие лобковые волосы, руки, ноги и пожар в сером помещении, слишком похожем на то самое понятие «пустота». Она смотрит куда-то мимо, можно сказать, вскользь и скользит же по мокрому кафелю босыми ногами, скрываясь в душевой кабинке – последний кадр, но проигрыватель угрюмо пытается извлечь что-то еще из по-старчески скрипящей пленки. Люшер – яркая во всех смыслах иллюстрация к ее хрипловатому: «Пустота, Джэ. Осталась одна пустота» - произнесенному тихо, почти касаясь губами мочки его уха, вяло шипя, когда искры вспыхивали на коже. Люшер вообще любила костры. Часто рассматривая предмет, даже с очень близкого расстояния, мы обращаем внимание только на одну характеристику, со счастливой, почти покойной улыбкой, теряя все остальное, отсекая что-то, что-то подрисовывая, но при этом медленно закапывая того самого художника в себе. Джун идет по улице и старается выглядеть так, как описала его когда-то Люшер: скривилась, сосредоточенно сжимая леденец зубами, поймала его в фокус старого фотоаппарата: «Черт, Джэ, прикинься человеком, а? Тебе же не сложно?». Вертикальная складочка между напряженными бровями и взмах руки – она почему-то указывала на всего его. Нескладная, некрасивая, рыжая во всех смыслах, тоже привыкшая доводить всех и доходить сама да последней точки накала, умудряясь, однако, оставлять вместо убогой точки обнадеживающее многоточие. Марго в очередной раз взвизгивает, продолжая сосредоточенно кромсать руку Джуна когтями, а затем затихает, только смотрит подозрительно. Джун читает в глазах укор, концентрированное раздражение и что-то еще, на что Джун старается не обращать внимания. Марго сегодня достается вторая роль. Она изворачивается и спрыгивает на снег, сосредоточенно вылизывая себя, будто успела измараться на руках у Джуна. - Кошки зимой впадают в спячку, - доносится голос Джимми, но доносится все же искаженно – снег мешает. - А что остается? – Джун разлепляет губы и выдавливает из себя строчку, которая досталась ему в этой пьесе. - Остаются снежные барсы, - Джимми с наслаждением принимает вид мудрого старца, утомленного изысканиями слишком юного и поспешного ученика. – Они роют тоннели в снегу, - назидательно говорит он. - Почему бы им просто не ходить по снегу? – Джун спрашивает ту самую пустоту, и она отвечает, но совсем не так, как хотелось бы. Пустота вообще любит все необычное, только говорит об этом не всем и недостаточно точно – что поделать? Пустота все же персонаж в высшей степени экспрессивный, опознанию плохо поддающийся. Пустота часто наряжается в красный. И это ей удивительно идет. Но не просто в насыщенно красный, а с удовольствием играя оттенками. Сегодня она подобрала отличную алую гамму, в очередной раз продемонстрировав незаурядный вкус и тягу к вещам такого рода: ржаво вспыхнули искры мчащегося по обледенелым полоскам металла трамвая; цветом пьяной вишни окрасился снег под ногами – рука пострадала намного больше, чем предполагал Джун; пунцово запульсировали фары автомобиля, взвизгнули тормоза – что за варварство по отношению к железному другу; а еще была паприка, но была немного погодя. А пока Джун опирается на ноющую ногу и сцепляет зубы, поздно спохватываясь, что Марго успела затеряться в белеющих очертания мерно гудящего города. Некоторое время Джун наблюдает за тающими буквально на глазах следами, а затем делает новый шаг, новая боль, новый росчерк дымчатой розы, новый глоток жалящего воздуха. Ногу ломит, колено простреливает забытой болью. - Вам помочь? Что-то случилось? – сквозь плотный сиеновый полог пробивается посторонний шум. Джун оборачивается и замирает – у него просто отличная память на лица, и она вновь услужливо кланяется, возвращая его назад на пару секунд до того, как его уединение прервали, не приглашая прошлое на рандеву по октябрьскому Токио в столь поздний час. - Нет, все в порядке, - четко произносит Джун, стараясь контролировать голос, порываясь сорваться в ту самую пустоту слишком явно. Его мутит, но он вновь делает шаг. - Возможно, вам все же нужна помощь? – полицейский просто убийственно назойлив и навязчив, но Джун ничего не говорит, только ковыляет прочь, пытаясь вновь спрятаться в ту стопку кадров с оголенной Люшер, так удобней и уютней: прогуляться по старине Парижу, сосчитать снежных барсов и попытаться найти пресловутые тоннели, раскурить кальян с малышкой Ми, но только не вспоминать лишнее. Нет, нет, нет – ему уже хватило. Добавки не нужно. Джун идет и идет, а, возможно, он просто барахтается в пустоте, не сдвигая эту реальность ни на миллиметр. Все возможно, но нужна хотя бы иллюзия движения. Иллюзии вообще удивительные вещи – с ними жить намного приятней, особенно если настойчиво напоминать себе о их существовании иногда, не жалея сил и времени на подобную кропотливую работу. Трещина расширяется. Трещины имеют это малоприятное свойство. Трещина становится частью плавающей в зыбком мареве красноватого оттенка пустоты и распахивает пасть еще шире. Джун старательно балансирует на раскачивающемся из стороны в сторону канате, но уже с трудом различает, где начинает он, а где заканчивается то корчащееся существо, которое скрутили и которому приказали сидеть тихо. В таком состоянии опасно долго ходить. Можно запросто выскочить на дорогу не вовремя или кинуться спасать мираж, но и вынырнуть тоже не так-то просто. Некоторое время Джун барахтается в неопределенности, забыв удивиться тому моменту, когда палящие лучи солнца на коже становятся вполне уместными в картине густого налета метели и бархатной темноты, а Гамлет, плохо помогающий балансировать, становится отличной рамкой для этой части спектакля. В тот день было очень жарко. Даже кости, кажется, плавились от аномальных, даже для привычно удушливого лета, температур. Но даже крохи воздуха сомнительного качества были все же лучше, нежели прохлада белой палаты с системой климат контроля. Были лучше хотя бы тем, что смогли затмить запах лекарств, белые халаты врачей, тонкие кастеты игл, мягко прокалывающих кожу на сгибе локтя в плохо защищенную вену. Воздух не давал насыщения, но оттого казался еще более пьянящим, как глоток еще совсем молодого вина, созревающего в пузатых бочках. Было немного сложно делать шаги: мышцы казались вялыми, какими-то чужими, они плохо слушались и поднимали ненавязчивый бунт – слишком много таблеток, слишком много капельниц и долгих бесед с улыбчивым доктором Чо. Джимми пытался придать всему нормальности, даже просто находясь рядом. И это было ценно, слишком ценно для такого человека как тот, который приникал к сверкающим витринам, счастливо улыбался, просто имея возможность самостоятельно купить себе сладкий рожок мороженого и фруктовый лед для Джимми – он еще помнит эти его привычки. Но радость приносило не мороженое, конечно, а то, что Джимми просто принимает уже начавшую таять сладость, а не говорит что-то в духе: «Молодец» - масляно улыбаясь и хваля с той же интонацией, с которой ласкаешь умную и послушную собаку. Этого обычного отношения Джуну не хватает, и эта острая нехватка иногда заставляла делать то, о чем он не раз жалел и о чем жалел доктор Чо. - Хэй, Джэ, взбодрись! Глянь, какие пошли ножки! – Джун вяло кивает – ножками, как впрочем, и ручками он в последнее время интересуется мало. Но Джимми с покрасневшими щеками и задорно подмигивающий сглаживает новое сожаление – в первую секунду Джун теряется: что, если все сожаления разом покинут его? Что тогда останется? Джимми некоторое время наблюдает за Джуном, в последнее время совсем разучившимся играть свои бесконечные спектакли. Странно сказать, но такой вот «больной», как заверили врачи, Джун воспринимался более нормальным, нежели предыдущий его аналог. – Джэ, пойдем в кафе? Я хочу молочный коктейль, - а Джун забывает так занимающую его пару мгновений назад мысль и вцепляется в новую деталь исчезающего в слишком строгом лимите времени свободу. Молочный коктейль? Ему нравится эта идея, о чем он сразу сообщает, а Джимми хлопает его по плечу, наплевав на тяжеловесное: «Старайтесь избегать телесных контактов!», сказанное медленно и с расстановкой, не теряя ни капли достоинства по пути к его ушам и обратно. До кафе они не доходят. Джун останавливается возле лавочки, торгующей тем и другим, о чем красноречиво сообщала кривобокая вывеска. Что-то невнятно шептал транзистор, вяло потрескивая плохой проводкой. Пепельная красавица сидела на тонких перилах, появившихся здесь будто бы случайно: изящные, тускло блестящие они могли стоять под таким же палящим солнцем, но где-то в Венеции, а не в Токио, где было сложно дышать. Безделушки Джуна не занимают, стеллаж с книгами он тоже проходит, лишь мельком взглянув на потрепанные переплеты. Кружки, статуэтки, амфоры, засушенные ракообразные… у чучела стервятника Джун делает остановку, с горечью вспоминая, что держать в палате подобное ему просто не позволят, и, краем глаза замечая, что продавщица уже семенит к ним, поблескивая якобы жемчужной заколкой. Она спускается с лестницы немного боком, как те засушенные раки, подволакивая ногу. Джимми останавливает ее и качает головой, когда она уже собирается разразиться приветственной речью. Женщина так и остается стоять, глядя только на Джуна и сложив руки на светлой ткани вполне заурядного кимоно. - Я знаю, что вам нужно, - говорит она тихо и отодвигает Джимми в сторону слишком настойчиво для благовоспитанной женщины, которой она, по крайней мере, пытается казаться. – Это Гамлет. Думаю, вы знаете о славе этого имени? – с усталой улыбкой говорит она, снимая с полки горшочек с кактусом. Колючки пока еле заметные и совсем не острые, по крайней мере, на первый взгляд. Горшочек ярко-красный, с поблескивающим в лучах солнца боком. - Да, оно мне знакомо, - тихо роняет Джун, глядя почему-то только на Джимми. Тому очевидно, что значит этот взгляд, череда мыслей, одинаково унылых и удивительно осознанных. Мне не позволят держать в палате такую вещь. Я боюсь себя, могу разбить его и поранить других. Помоги… ты можешь забрать его? Я хочу что-то теплое и живое – меня пугают стены больницы. Давай купим его. Я умираю там. Я задыхаюсь. Помоги! Последнее он почти произносит вслух, но вовремя спохватывается, игнорируя выражение лица женщины, наблюдающей эту бесплатную пантомиму. К косым взглядам любого оттенка он уже успел привыкнуть, как и успел привыкнуть читать то, что люди старались не произносить вслух: читать презрение по чуть прищуренным глазам, тонущим, однако, в лучиках морщин фальшивой улыбки; читать испуг по напряженным скулам и расширенным зрачкам, и очки с выпуклыми линзами тут не причем; читать усталость по сероватой коже лица и заторможенным действиям, и никакой слой макияжа или пара заводов механической игрушки не спасают ситуацию. Словом, он научился читать, но старался не понимать – так не настолько страшно, так можно сохранить в себе кусочек относительно чистого неба, не обезображенного следами чужих эмоций. - Давай купим его? – предлагает Джимми, сам до конца не веря, что соглашается. – Я постараюсь уговорить доктора Чо, - Джун вымученно улыбается, а Джимми передергивает – странная у него стала улыбка. Не яркая и появляющаяся на губах стремительно и похожая на маленькое солнышко в холодных ладонях (от той улыбки надолго оставался отпечаток, незаметный след), а новая непривычно прохладная и струящаяся как жидкий свет газовой лампы, от этой улыбки пахло одной надеждой, что не обидят, не поломают, не тронут… опять. Было странно и немного жутковато наблюдать эту гримасу, а Джун, будто почувствовав его настроение, гасит лужицы глаз ресницами и отворачивается в сторону. По его губам Джимми читает «спасибо», но слышит отчего-то «прости». Асфальт впитывает все: дождь, жару, людей. Он похож на зыбкое болото, огражденное домами-стражами. Влага от утреннего дождя уже почти полностью растаяла, как клочок тумана, кроссовки хрустели – подошва пересохла, от каждого шага оставался след сухой грязи, быстро рассыпающейся на черном асфальте, и исчезает она не от порывов ветра, а просто растворяясь в этом августе. Жара тоже впитывалась в щербатую поверхность, зависая над самой гранью мутным пологом, отчего создавалось впечатление, что идти приходится через густой, не успевший остыть кисель. Джун идет вперед, но выпадает на секунду из навязчивого воспоминания, обнаруживая себя посреди пустой улицы с пятнами фонарного света, повторяющимися через равные интервалы. Снег продолжает идти, но уже намного спокойней, не завывая и не заваливая улицы в хаотичном беспорядке. Джун прижимает к себе Гамлета, не замечая собственных онемевших от холода рук, его намного больше беспокоит тот факт, что холод сейчас проникнет к его сгустку лета и превратит его в такую же отчаянную пустоту, которая окружает его здесь, в это время. - Джун! – зовет его кто-то. Он оборачивается. Откуда-то послышался гомон тысяч людей. Джун ускоряет шаг, стараясь забыть о теплом дыхании бриза из залива и запахе мороженого, тающего на языке. Эта часть дня завершилась не совсем благоприятно, и Джун уже почти бежит, но хватает ртом не морозный воздух и снежинки, а пыль и солнечные лучи. – Что с тобой? – Джимми встряхивает его за плечи, а Джун втягивает голову, вцепившись в горшочек, как в спасательный круг. Вокруг начинают собираться люди, что усугубляет состояние потерянности и слепого отрицания. В какой-то момент Джун понимает, что стоит посреди дороги, подвывая на одной ноте, а Джимми волоком пытается оттащить его обратно на тротуар, но выходит плохо. Джун скользит по лицам людей безразличными взглядом, пугаясь того гомона, который поднялся вокруг, стоило ему вернуться в эту реальность. В мире тишины было намного лучше, но и оставаться в нем надолго было небезопасно. Женщины отводят в стороны детей, любопытные подростки достают мобильные телефоны и вооружаются ими, как охотники ружьями, вставая в стойку и жадно облизывая пересохшие губы в ожидании наживы. Невидимые пули фотоаппаратов пронзают тело, заставляя его содрогаться, какой-то умник решил использовать еще и вспышку – Джун мгновенно слепнет, жмурясь, и не замечает надрыва на лице Джимми, поминутно оглядывающегося на зеленый свет светофора, который готовится погаснуть, он совершенно не представляет себе, что делать в подобной ситуации, а Джун вновь чувствует себя крысой, которую загоняют собаки, мечтая разорвать. Зачем вы это делаете? Я ведь тоже человек! Он вырывается из удерживающих его рук и мечется в неровном кругу, образованном людьми с отчего-то совсем неприветливыми лицами. Он натыкается на их взгляды, как на стены неровной кладки, разрывая кожу и царапая руки, он перецепляется через колкие фразы, чей смысл до него не доходит, но интонации он улавливает четко: почему они его так ненавидят? Вид лежащего на все том же асфальте Джимми отрезвляет совсем ненадолго. Он пытается подойти к нему, но кто-то удерживает его за плечи. Его поглотит асфальт! Джун кричит, не разжимая губ и не имея возможности объяснить злым муляжам, окружающим его, весь ужас ситуации. Пустота коварна. Она выжидает момент и нападает на беззащитного. Неужели они не видят, как жадно сжимаются исполинские челюсти? Неужели можно не услышать лязг зубов и не уловить, как завоняло псиной? Джимми лежит неподвижно, его тело закрывают от Джуна другие люди, сейчас выглядящие как безликие маски, но кровь, шипящую на черной сковороде, Джун успевает заметить. Первая кровавая жатва. Дальше он уже не сопротивляется: ни когда его грубо запихивают в машину, ни когда кричат слишком громко и как-то рычаще. Не нужно вслушиваться. Не нужно. Джун опускает голову, завешивая лицо руками и рассматривая зеленый росток, который остался в его руках, что было странно. Пальцами он пытается снять кусочки чернильной пустоты и собачью шерсть, но оставляет на колючках мириады капелек: кровь и слезы. На него опять кричат, отвешивая затрещину, но он только зарывает кактус рукой от негативных эмоций, сам зато измаравшись в них с головы до ног. Постепенно они удаляются прочь от сигналящих в припадке машин, от злого любопытства зевак, от Джимми, которого теперь к нему не пустят. Он монстр. Монстр, который не может держать себя в руках. Монстр, которому нельзя находиться рядом с нормальными людьми. И как объяснить этому стражу порядка, что он рад тому, что его забрали? Тому, что он больше не причинит вреда – он сам не знает, что происходит, и нужен тот, кто сможет подарить немного спокойствия извивающемуся сознанию, которое продолжает играть с ним в одну известную им обоим игру: мир дробится на осколки. Джун вскрикивает, и этот вскрик порождает странное мельтешение на тех участках плохо склеенной мозаики, где должны были находиться лица. Кусочки роятся, как жирные мухи, пытаясь отразить ту слишком сложную гамму эмоций, а затем все осыпается на голову Джуну, и он уже не может за себя отвечать. В такие моменты лучше иметь рядом с собой того, кому ты гарантированно не сможешь нанести никакого ущерба. То, что он оказался в больнице, Джун чувствует смутно. Его перетаскивают через порог, не слишком заботясь о его комфорте. Нет, нет, нет! Не хочу! С ним заговаривают удивительно тихо и очень учтиво, но голос, которому он уже был готов довериться, быстро забирают, продолжая тащить его в другую сторону. Джун пытается сопротивляться, но на тело напала жуткая сонливость. В комнате его бросают на стул и пытаются отнять кактус, но Джун рычит, как дикий зверь, и смыкает челюсти на ближайшей неосмотрительно протянутой руке. Нет, не отдам! Мое! Он смотрит волком, сжимаясь на полу, когда его догоняет первый тяжелый удар. Ему непонятно, за что его бьют. Кто-то поднимает его с пола, говоря тихо, но от голоса веет опасностью. От него что-то требуют, но вот что, Джун не знает. У него ничего нет, а Гамлета он не может отдать. Гамлета ему подарил Джимми, теперь он должен заботиться о нем. Он просто обязан. Джун закрывает глаза и падает на пол. Его больше не держат. В комнате становится тихо, но в ушах все еще звенит. - Пустота, Джун. Осталась одна пустота, - Джун открывает глаза. Затылок продолжает саднить, будто ему действительно досталось. Осознание того, что он просто лежит на земле (наверное, ударился, когда падал), приходит не сразу. Снежинки медленно капают вниз белесыми перьями, нежно ложась на застывшую кожу лица, как тончайший грим на лицо актера, у которого абонемент на купание в славе и неровном свете прожекторов. - Почему «Джун», Люшер? Почему «Джун»? – его совсем не удивляет, что от снега его закрывает красный зонтик с золотистой вязью орнамента возле острых шпилек спиц, будто это золото уже готовится сорваться вниз и смешаться с белой пеленой, в которой ходы могут рыть только снежные барсы. - Джэ уже умер. Ким Джеджун, насколько я могу судить, тоже. Остался только ты, - Люшер встряхивает волосами и слышится тихий перезвон, эхом отдающийся в морозном воздухе – опять вплела в волосы колокольчики. - Что ты здесь делаешь? – Джун не пытается двигаться. Люшер никогда так не приходила, и это удивляло. - Это у тебя нужно спрашивать. Это мой сон, - она пожимает плечами: красное пальто, черный шарф, черная кожа перчаток на белой коже. - Тогда я не хочу просыпаться, - шепчет Джун. Люшер постарела и осунулась немного. Люшер отрезала роскошную шевелюру сама, по всей видимости, хотя, возможно, это лишь часть ее нового образа: растрепанные огненные перья, в которых растворяется все остальное, рвано завешивающие лицо и спадающие на плечи неровными аккордами – помнится, она неплохо играла, и не только на гитаре. - Тебе придется, - Люшер не улыбается. Люшер зябко поводит печами. Люшер теребит мочку уха с почти зажившим следом сережки и молчит. - Люшер… - выдыхает Джун. Ему просто хочется перекатить это имя на языке. Распробовать его вновь, на этот раз уже не так поспешно. Во рту сладковатый сок мандаринов, которые он раньше чистил для нее, превращается в металлическое послевкусие крови - странно. Он и не заметил. - Мне пора, Джун. Мне пора идти, - но она все медлит, а он не пытается ее удержать. - Тебе есть куда идти? – только и спрашивает он. Люшер улыбается, просто улыбается, как умела только она. К таким улыбкам быстро привыкаешь. К таким улыбкам нельзя приучать, но это она и сама знает. Умница Люшер. - А тебе, Джун? Кто тебя ждет? – Джун опускает уголки губ. - Ты… ждешь меня, - интонация, скорее, утвердительная, и Люшер кивает. - Мне пора. Поезд уедет без меня, - Джун что-то шепчет, но совсем неразборчиво. Он знает, что на поезде до Парижа отсюда не добраться. Когда он вновь вглядывается в предполагаемые глаза Люшер, на ее месте остается только яркий алый отпечаток, который медленно смешивается с белым пейзажем, не претендуя больше на индивидуальность. Кажется, Люшер тоже поглотила пустота. - Счастливого пути, - только и выдыхает Джун, с кряхтением поднимаясь на ноги и пытаясь отряхнуться. Гамлета он прячет под полу куртки, спрятав от холодного ветра и его цепких пальцев. Нужно идти. Медленно и с кряхтением, но идти. Его ждут. Его должны ждать. Он обещал, что зайдет сегодня. Мысли путаются, и Джун не знает того доброго человека, которому его судьба отчего-то не безразлична. Ноги сами несут вперед. Лицо украшает улыбка, когда он замечает Марго, сидящую на мигающей неоновыми глазами вывеске. Вот, куда она бегала, проказница! - Спасибо! - совершенно искренне восклицает Джун и даже кланяется. Она привела к нему Люшер, и она проводила обратно. – Спасибо, - а затем он вновь бредет, слыша только ему знакомый зов. Через некоторое время Джуну становится интересно, куда он, собственно говоря, идет. Джуну становится страшно, когда он понимает. Джун замирает, до рези в глазах всматриваясь в горящие окна, пересчитывая и сбиваясь уже на втором, пытаясь понять, кажется ему или нет. Марго исчезла совсем незаметно, даже следов не оставила – стала снежным барсом, а Джун почти бежит вперед, не забывая, однако, крепко держать Гамлета, да и захоти он разжать пальцы – это было бы почти невозможно. Руки онемели, как и лицо – двигались только глаза и губы. Марго… неужели она?.. нет, нельзя терять голову. Нельзя. Нужно обойти с юга, чтобы нырнуть в темный подъезд, где о безопасности некому заботиться. Ступенька. Ступенька. Скрипучая ступенька. Вверх, не глядя под ноги, перецепляясь через что-то или кого-то, но не обращая на это внимания. Остервенело толкать дверь и колотить по лоснящейся поверхности кулаками, проклиная всех и вся и верить, верить, верить. Шаги. Вслушаться. Дышать не нужно, пульс закладывает уши. Джимми. Неужели он? Тень впереди, щелчок замка. Медленно расширяющаяся щель и странный запах, от которого поневоле усомнишься, туда ли ты попал? -Джун? – Йоко открывает дверь уже смелее, когда узнает позднего, хотя, скорее, раннего визитера. Джун сникает и пытается пробормотать что-то, сползая на пол. Йоко бледнеет и осматривается по сторонам, подозрительно глядя на дверь напротив – соседка обожает сплетни и молится на того, кто придумал дверные глазки. Кажется, все в порядке. Йоко затаскивает Джуна в комнату, быстро захлопывая дверь, и поворачивает замок на два оборота. Только поле этих нехитрых манипуляций Йоко позволяет себе перевести дыхание и опуститься на корточки рядом с Джуном. Прикасается к щеке – ледяная. Джун, вообще, весь ледяной и мокрый – снег начинает таять. Йоко честно пытается привести его в себя, но Джун только неразборчиво шепчет что-то на французском, но Йоко не умеет говорить на этом языке, а потому только сосредоточенно вытирает его лицо тряпочкой, смоченной в теплой воде. Она забирает Гамлета и относит его в комнату Джимми, подальше от ладана, чей запах почти удалось заместить, и икон, которые убрать пока не вышло, но Йоко уже работала над этой проблемой. Джун приоткрывает глаза только когда под его голову пропихивают огромную подушку – он прекрасно помнил этих белоснежных монстров, набитых пухом. В фокус на секунду попадает уголок окна с неровно нарезанными звездами и щербатой луной. Джун успевает удивиться тому, что Йоко уже полностью одета, отметить про себя, что Северную звезду почему-то совсем не видно, а также то, что Марго приводила-таки Джимми – из кухни пахнет свежим омлетом и кофейными зернами, из гостиной глухо ругается транзистор. Спасибо, дорогая. Спасибо. *** - Доброе утро, - Юнхо старается не делать резких движений, от собственного голоса начинает болеть голова – Юнхо и сам от себя не в восторге. Зачем было так напиваться? Жаль, что такие светлые мысли всегда приходят не вовремя и поодиночке. Он замирает на лестнице, прислушиваясь к обычно тихо приветствовавшему его дому, но дом еще спит. Спит уставший за день чайник с залатанным боком, спит вода в трубах, тихо булькая во сне, спит стол и его сосед стул совершенно из другого набора. Сон прячется в глубоких кружках и отражается в каплях из протекающего крана. Сон разливается вокруг, умоляет вернуться в кровать и досмотреть последний обрывок яркой фантазии, пришедшей сегодня именно к нему, но Юнхо отмахивается от этого соблазна, продолжая спускаться вниз и начиная подозревать, что какой-то шутник успел достроить к его дому пару лишних этажей, чтобы удлинить и без того утомительный спуск. Юнхо опускается на ступеньки, про себя решая, что обязательно двинется дальше, только отдохнет немного. Сон вновь настигает Чон Юнхо, и он опускает голову на перила, а затем блаженно сопит. Дом вновь погружается в тишину, залатывая брешь, проделанную тем неловким «Доброе утро» и шаркающими шагами глупого человека. Не спит только Мирадо. Она сидит на кухонном столе, опустив ноги в раковину. Эта привычка появилась у нее давно, и в чем ее причина Мирадо не знала сама, просто продолжала делать так, если ей требовалось время, чтобы передохнуть. Марго еще с утра исчезла, хлопнув напоследок тяжелой дверью. На столе осталась записка, извещающая о том, что ей нужно забрать некоторые свои вещи, и завтрак, накрытый светлой салфеткой. Мирадо поставила перед собой малиновый пудинг и осторожно облокотила на блюдце серебряную ложечку. Тень от последней можно было использовать как стрелку часов, а ее постоянное движение как солнечные часы. Мирадо сидит так уже давно. Даже слишком. На улице появилась машина, раздраженно чихнувшая и вновь скрывшаяся где-то, но это заставило Мирадо прийти в движение. Она закрыла слив пяткой и включила воду, наблюдая за тем, как очертания вполне привычной стопы искажаются, уступая месту чему-то принципиально другому. Это ее нога, и в этом-то нет сомнений, но в то же самое время она какая-то чужая, совсем покореженная и будто бы изувеченная. Такая нога Мирадо напрягает. Такая нога Мирадо не нужна. На столе возле пудинга лежат несколько листочков рукописи. Еще одна пара белых убийц покоится на полу, нежно укрывая тапочки Мирадо, будто отказываясь их ей отдавать в отместку за скотское отношение к их персонам. «Никто не любит Джимми» - ложь чистой воды. У Джимми было много людей, готовых на многое, чтобы он был счастлив. «Давайте убьем Джимми» - это уже ближе к истине, но все же не точно, будто не к нему относится. Совпадение? Едва ли. Но зачем Юнхо это? Зачем и почему? Если Юнхо действительно не виноват, то мог без опасений показать Джуну этот рассказ, тем более что ничего особенного в нем не было. Так, небольшая зарисовка, от которой пахло хризантемами и Кубой. Но он предпочел ее скрыть. Он предпочел утаить и умолчать, а Джун ничего не знает, или пытается сделать вид, что ему это неинтересно. Мирадо нужно было решать и решать быстрее, пока звезды не утонули в молоке утреннего тумана и не смешались с крошками печенья, которое любит Юнхо – небольшие овсяные круги, посыпанные сахаром. Нужно решать. Мирадо тяжело вздыхает, а затем убирает ноги, резко выдернув их из-под колеблющегося полога. Ноги на краю раковины, в центре воронка, в которой исчезает форма темных стенок из гладкого материала. На ногах остаются капельки воды. Они наперегонки скользят вниз и капают, звонко разбиваясь на десятки капелек поменьше, не прекращая двигаться вниз почти по инерции. Почему они всегда скользят только вниз? Неужели они не хотели бы подняться вверх и зависнуть там бриллиантами, отражая лучи света, множественно преломляя их и создавая непередаваемой легкости и вычурности узор из мириад сверкающих кристалликов? Даже если бы и хотели, никто все равно не узнал бы об этом их стремлении. Мирадо вновь застывает, чувствуя, как покрывается холодными пупырышками кожа, как по телу проходит волна дрожи, как кровь двигается по телу: со вдохом вперед, до самых кончиков пальцев, и обратно с выдохом, чтобы сделать новую затяжку. Где-то посреди вереницы этих вздохов-выдохов Мирадо вновь оживает, заметив, что ее импровизированные часы явно кричат о необходимости сбросить сонное оцепенение. Марадо потягивается до хруста в суставах и задевает ногой злополучный пудинг, к которому она так и не прикоснулась. На полу появляется расползающаяся красным клякса, пахнущая просто умопомрачительно, а от звонкого поцелуя ложечки и холодного пола она вздрагивает, а вместе с ней вздрагивает и весь дом от подвалов до крыши, мгновенно зашептав спросонья тихо и захлопав невидимыми ладошами, из глубины помещений донеслись быстрые шаги, но вот чьи? Мирадо давно научилась не обращать на это никакого внимания – старые дома покрыты непревзойденным флером таинственности, от которого немного кружится голова, а тело иногда сковывает задорным страхом, не пугающим на самом деле, а лишь дразнящим и так шалящее настроение. Мирадо обходит стороной остатки пудинга и идет одеваться. На пороге она замирает и возвращается обратно с выдохом, быстро собирает разбросанные листки и складывает их грань к грани, сжимая в ладонях. Вскоре они перекочуют в ее любимый рюкзак и окажутся на самом дне, чтобы заглушить те отголоски эмоций, от которых саму Мирадо немного подташнивало. Нельзя же столько вкладывать в какие-то тексты! Так и в обморок упасть можно – иногда она проклинала эту свою способность реагировать слишком уж остро, слишком бурно и не без ущерба для себя самой. На кухню Мирадо больше не заходит, но каждый шаг сопровождается странным чувством, будто ее ноги исчезли в сливе вместе с водой, пенящейся немного, а ей оставили чьи-то чужие конечности, которые не в полной мере подходят ей, но при этом прикидываются вполне настоящими. Прав был Джун, когда говорил, что с домом играть нельзя. Дома могут обижаться, а она бодрствовала, когда спало все, и она должна была спать. С другой стороны, без помощи этого места она бы никогда не нашла рукописи, которые могут изменить что-то. Что именно они могут изменить, Мирадо не знала, но если все сдвинется с мертвой точки, она будет только счастлива. В коридоре она обнаруживает Юнхо, сидящим на третьей ступеньке. Еще несколько минут назад спокойно спавший, он теперь открыл глаза, но позы не менял, наблюдая за перемещениями Мирадо. - Где все? – наконец спрашивает он, с удивлением начиная чувствовать, что воздух будто бы стал прохладнее, а голые стопы странно покалывало. - Марго ушла за вещами, а Джун просто ушел. Я не знаю, где он, - Мирадо не отрывалась от мудреной шнуровки сапог, которые уже стали привычным ее атрибутом. На теле свитер, который за столько лет уже успел превратиться во вторую кожу. Он бледный и пугливый, в нем нет того вызова, который можно прочитать по многим ее вещам. Есть желание слиться, желание не выходить из тени. Он уже успел принять форму ее тела, сгладив те места, которые следовало, и растянувшись там, где было необходимо. - Куда ты? – вновь подает голос Юнхо, когда Мирадо наматывает на шею шарф. - Мне нужно на работу, - ровно отвечает Мирадо, игнорируя удивление на лице Юнхо. Она надевает на голову шапку с «растительными мотивами», которые только Джун сумел заподозрить в странных разводах, равномерно повторяющихся одинаковыми циклами. - Джун давно ушел? - Это у тебя нужно спросить, - Мирадо замирает в дверях, а Юнхо ее не останавливает. Он погружается в задумчивость, со скрипом доставая из памяти смятые фантики воспоминаний, в которых Джун не просматривается ни под каким углом. – Хочешь совет? – Юнхо медленно кивает. – Для него свобода – это не мечта, это образ жизни, - Мирадо не оставляет Юнхо шанса возразить чем-то риторическим или задать нелепый вопрос, оставляя весь этот невнятный гул за закрывшейся дверью, а Юнхо уже полностью уверен, что эти двое явно не «пару раз в одном баре играли», а знали друг друга намного дольше и более обстоятельно, чем сам он знаком хотя бы с одним из них. Было несколько обидно, но в целом вполне ожидаемо. Джун – не тот человек, с которым бывают простые стечения обстоятельств. *** Джун просыпается медленно, плавно делая чистые гребки, наслаждаясь спокойной силой и уверенностью пловца, которому подниматься из бездны не впервой. Чем ближе он к поверхности, тем отчетливее слышно других людей, которые ходят, говорят, делают что-то. Когда ему остается совсем немного, солнце уже режет глаза, ногу сводит судорогой. От неожиданности он пытается вскрикнуть или позвать на помощь, забывая, что вокруг только бессловесная темная вода, которую разговорить сможет разве что патологоанатом, да и разговорить косвенно, через посредника, так сказать. Распухшего и синеватого посредника. Кто-то прикасается к его ноге. Джун пугается сначала, ожидая очередного предательства в лице неизвестного, желающего утащить его на дно быстрее, чем он сам сумеет это сделать, но вместо этого ему растирают напряженную мышцу, постепенно заставляя тело унять дрожь. К его губам подносят что-то. Он слепо приоткрывает рот, позволяя неизвестному дать ему немного воды, в которой было что-то намешано. - Успокоительное, - шепчет знакомый голос. - Да, ему это иногда нужно, - хмыкает второй человек. Тот, что продолжает разминать ему ногу. - Может его приподнять? Я знаю, что это нужно было раньше сделать, но у меня просто не получилось. Слишком тяжелый, - первый голос удаляется куда-то, унося с собой стакан, пахнущий валерьянкой. - Ясно, - четко произносит второй голос, тоже начиная отдаляться, оставляя только эхо шагом и тепло. Джуну становится интересно, где он умудрился уснуть. Он открывает глаза. Свет в первую секунду ослепляет и дезориентирует. Он чертыхается, зажмуриваясь и пытаясь уйти из-под палящих лучей, которые отвернуться сами, увы, не могут. – Проснулся? Я уже начала переживать, - во втором голосе он узнает Мирадо, сразу становится спокойнее. - Где я? – Джун пытается выпрямиться, а Йоко смотрит настороженно, блуждая глазами от слишком ярко горящих щек, изменивших обычной бледности, к губам, покрытым белесой пленочкой, и вновь вглядываясь в блестящие слишком сильно глаза, Джун же ее пока не замечает, зато веселенькое одеяло с белыми скелетиками смутно знакомо. Оно и подушка, могущая своим весом погребсти и Джимми и Джуна в лучшие свои времена и в их худшие. - Ты ко мне вломился пару часов назад. Уже забыл? – Джун послушно поднимает голову и расплывается в улыбке, будто только и ждал этого вопроса, но почему-то не отвечает. Йоко списывает это на явную температуру, Мирадо мучительно закатывает глаза на его откровенное пренебрежение чужим личным пространством, а Джун вдыхает запах омлета и кофейных зерен, вчера подаривший немного надежды. - Что у нас на завтрак? – он спрашивает с преувеличенным энтузиазмом и вскакивает, точнее, пытается вскочить на ноги и чудом цепляется плечом за дверной косяк, а рукой за ручку. – Все нормально, - предостерегающе вскидывает руку он на едва заметное движение Мирадо в его сторону. Он отталкивается от темной поверхности и идет на кухню, не обратив внимания на сжатые слишком плотно губы Мирадо. Она делала так только в те дни, когда случалось что-то плохое или не случалось то, чего она очень ждала. Когда-то это было самым жутким приговором для него, когда-то это было ее самым сильным оружием против взбалмошности Джуна, как бы смешно это ни прозвучало. Но Джун увлечен видом яично-кофейного королевства с красным морем кетчупа и желтыми глазами на десятках тарелок. Он присвистывает, заходя в помещение, и пытается отыскать глазами стул, но натыкается на все новые посудины, безнадежно заполненные до краев. – Зачем? – только и выдыхает он, а Йоко пожимает плечами. Но пожимает очень выразительно, будто, и правда, не знает, зачем просидела несколько дней на кухне, готовя бесконечные омлеты и выкидывая первые, из тех что совсем уж не вышли, на помойку, а остальными начиная заполнять все то, что может быть заполнено. Джун решает что-то для себя, хотя это «что-то» ему явно не нравится и берет первую попавшуюся тарелку. В ящике стола, где раньше лежали предметы, которые удобно и цивилизованно позволяли расчленять пищу, он находит пачку сухого молока и небольшой поднос с уже не слишком приятно пахнущим продуктом и захлопывает его поспешно. В гостиную идет с одной тарелкой. Запах кофе оказался обманом – у Йоко просто сломалась кофеварка, и пару дней назад от густого кофейного амбре хотелось сбежать, но сбежать не получилось, получились омлеты. - Джун… - Мирадо стоит в дверях, шурша какими-то листами. Она переминается с ноги на ногу и явно не знает, правильно ли она поступает, да и не узнает, наверное, никогда. - Как ты нашла эту квартиру? – Джун делает вид, что это – тот самый факт, который ему на самом деле интересен. Ну, в самом деле, какое ему дело до смятых бумажек, которые Мирадо не хочет даже разворачивать? Правильно, самое прямое. - Я пришла к тебе домой сначала, - Мирадо принимает правила игры и подключается с энтузиазмом, продлевая немного время на подготовку к тому, что она собиралась сделать. Давая самой себе небольшую передышку перед новым броском. – Тебя там не оказалось. Пошла на причал, думала, может, ты опять сидишь на пирсе. Потом ко мне подошел мальчик, потребовал две тысячи йен и сказал, что покажет, где тебя найти. Вот и все. - Мальчик? - Да, он еще и Марго мне отдал. Сказал, что она часто у него оставалась, - Мирадо вновь замолкает. Она вполне могла рассказать о том, как пыталась уговорить Йоко впустить ее в квартиру, о том, как они ели немного подгоревший омлет, совсем неидеальный, не из тех, которые хоть сейчас можно было снимать для рекламы какой-нибудь забегаловки. Она могла бы порассуждать об ужасной погоде, оставившей неприятный осадок со вчера, и о том, что погода сегодняшняя намного приятней. Она могла бы говорить еще и еще, прекрасно зная, что Джун не перебьет ни разу, а, возможно, даже поддержит разговор парой междометий, но Мирадо просто замолкает, решаясь, а решившись, поражается, насколько легко на самом деле было положить перед Джуном несколько свернутых листов, пробормотав что-то невнятное. Но Джун и не требовал отчета – от смятых бумажек веяло неприязнью. Они мешали нормально дышать и вызывали стойкое чувство отторжения. И как человек, писавший эти тексты, мог проводить с ними рядом столько времени? Как он мог находиться рядом с теми мыслями, которые пахнут так отвратительно? Пока Джун рассматривает эти листки, Мирадо уходит на поиски своих вещей, которые в спешке просто сунула в руки Йоко, сразу пытаясь понять, насколько все плохо с Джуном, а поняв, что все не так ужасно, начала говорить обо всем и при этом ни о чем – слова Юнхо прожигали спину там, где они касались ее за стенками рюкзака. За Мирадо уже захлопывается дверь, перед Джуном садится Йоко, солнце совсем нагло светит, проникая даже через плотные занавески, находя новые лазейки и тайные ходы. Время растягивается в длинную жевательную резинку, а Джун все продолжает сидеть. Медленно он пугается тому, как был слеп. Мирадо выцвела и побледнела, и виноват не свитер тех годов, когда она не хотела иметь ничего общего с окружающей реальностью. На ней был символ того, что все возвращается, что Джун не перешел на новый круг, как он тогда поверил, а остался кружить по старому, не имея возможности сойти, не пострадав слишком сильно. Почему и отчего остается загадкой. Загадкой не для Джуна, уже не первый десяток минут таращащегося на Йоко и пытающегося сформулировать свое мнение об увиденном. - Ты сильно устала, - говорит он, наконец. Йоко не спорит. Она сидит на подушке, брошенной на пол, утопая в легкости пуха, набившегося не по собственной воле в этот пыльный саван. Джун поддевает пальцем кусочек омлета и отправляет его в рот. – Неплохо, - резюмирует он. Только эти двое могут понять, сколько стоит это неплохо на самом деле. Джимми готовил божественно только две вещи и лишь в том случае, когда от дешевой еды из серии «купи/засунь в горячую воду/съешь» начинало тошнить: он был королем кофейных зерен и магистром омлетов. Эдакий яично-молочный принц с запахом кофе. Было забавно, даже очень, и Йоко, видимо, решила вернуть себе кусочек того, чего была лишена так несправедливо. Вернуть вышло лишь отчасти, но вернуть полностью не вышло бы никогда, а потому это «неплохо» можно считать высшей похвалой. - Да, я действительно устала, - Йоко старательно складывает руки на коленях, а Джуна передергивает: она делает это нарочито медленно, старательно, так только маленькие девочки складывают носовые платки, перед тем как небрежно засунуть их в карман и вновь смять, только затем, чтобы потом повторять этот опыт снова и снова. С таким выражением Йоко складывает руки, а сложив, поднимает голову и выжидает. Джун тоже выжидает. Выжидать более результативно ему мешает тарелка, так и норовящая соскользнуть на пол. - Что-то случилось? - Случилось? – эхом повторяет Йоко, вновь начиная перебирать руками что-то. Если смотреть со стороны, то выглядит так, будто перебирает она мелкий бисер, вот только бисера в ее руках как раз-таки нет. – Сначала Джимми. Теперь суд. Не знаю, что делать, - растерянной и подавленной она не выглядит уж точно или Джун чего-то не понимает. - Какой суд? - Будущий, если все выйдет, - иногда лаконичность Йоко граничила с патологией, но к счастью, на этот раз она не стала тянуть. – Мэгги в больнице, если ты не в курсе. Ей пришлось выдвинуть обвинения против Пак Ючона. - Какие обвинения? На каком основании? – Джун подается вперед. Кажется, Джунсу умудрился избежать не только повешения на собственном галстуке, но и начать затягивать его на шее врага. Похвально, но как-то сыро. Не похоже на Джунсу. Не его размах. - На основании того, что он долгое время добивался моего общества в клубе, а недавно явился пьяным и начал требовать меня во всех смыслах, - речь Йоко была монотонной и невыразительной. Если бы не важность информации, Джун никогда бы не стал тратить время на такого бездарного оратора. – Мэгги ему отказала и запретила появляться. Из клуба его выносили. И он якобы из чувства ущемленного достоинства спустил на нее собак, - под конец этого маленького монолога Джун начинает улыбаться. Видимо, Джунсу здесь все же ни при чем. Обвинение шито белыми нитками. Никто на это не купится. – Ему не нужно, чтобы обвинения имели реальную силу. Он сначала бросит нас в когти Ючона, понаблюдает за минутным триумфом, а потом сожрет и его самого, - Йоко тоже начинает улыбаться. Она прекрасно знает – ей не сбежать, так же, как и не заполнить пустоту. От Джунсу не закрыться в старой крепости, где из всех щелей завывает ветер. Пустоту не накормить омлетами, едва дотягивающими до «неплохо» и запахом кофейных зерен.