~Сара~
«Оно всегда было именно так». Папаня просто обожал делать свои появления дома одним большим сюрпризом. Должно быть, фраза «Как снег на голову» была сложена именно про него. Он никогда не предупреждал о своих приездах заранее, каждый раз меняя сценарий своего возвращения: то сначала появятся в коридоре его вещи, а только потом он сам. То выжидает момента, когда дом пуст, и в наше отсутствие преспокойно располагается в родных стенах, заставляя нас потом в шоке взирать на непонятно откуда взявшиеся раскиданные заляпанные болтом сапоги, вонючие носки, засаленные штаны и так далее из багажа. Правда, однажды, выбрав этот вариант, ему пришлось срочно искать место ночлега, поскольку нас не было, а ключи он где-то посеял. Хех, ну а на первом месте в рейтинге самых крышесносных появлений у нас по праву располагается тот случай, когда он решил пробраться в дом ночью через окно. Мда, только вот кончилось всё вызовом полиции и последующей госпитализацией «домушника». Почему? Вы не удивляйтесь: на самом деле папаше нашему очень даже повезло с его «чугунным» черепом. Как-никак, мастер-класс владения холодным оружием, под названием сковорода, от нашей мамочки выдержать может разве что Железный Человек. А тогда, насколько помню, ещё й света не было. Одним словом, это была всего лишь элементарная самозащита. Но факт есть факт: с тех пор папочка, видимо, и стал заранее предупреждать о датах своих приездов. «Вот такой он человек — Савада Йемитсу». «Лучезарный» было бы слишком мягким его описанием. Хоть я и готова поклясться, как однажды ночью, когда он пробирался к холодильнику за пивом и, получив желанное, довольно ухмылялся, собственными глазами видела, будто его лыба светилась в темноте. Правда, кто знает, какая фантазия может быть у ребёнка, смотрящего на ночь Бивиса и Батхеда? А как мы с ним обожали переворачивать весь дом вверх тормашками! Как в той песне: «Нас не догонят!». Вот только он всегда меня догонял, и тогда — режим щекотушек «ON»! Отдышаться потом нереально как минимум два часа. Все, кто имел возможность общаться с нашей семьёй, в один голос твердят, что я — вылитый папаня. Нет-нет, не в том плане, что я высокий, мускулистый, загорелый блондин с фирменной небритостью. Скорее в том, что как, так называемая, «папина» доченька — столь же сумасшедшая. В частности из-за того, что уж поверьте мне, далеко не каждый не может похвастаться, как он или она, в четырёхлетнем возрасте, сумели укусить за нос самого Вонголу Ноно! Интересно, есть ли подобная запись в личной книге рекордов Гиннеса самого великого и ужасного босса Варии? Разглядывая порой семейный альбом, не перестаёшь удивляться, как, тогда ещё Карасу, Нана, дочка такой интеллигентной матери как бабка, могла влюбиться в какого-то вечно галдящего, порой забывающего соблюдать правила гигиены, на несколько лет старше товарища. Но эти фотографии говорят, пожалуй, сами за себя: мне особенно нравится вот эта, где мамочка, ещё шестнадцатилетняя хрупкая девчушка с длинными каштановыми волосами, в школьной форме с матроской, танцует под тёплым летним дождём с папаней. Он, в кожаной одежде байкера и пёстрой бандане на голове, кружит её, заставляя длинную синюю юбку задраться до неприличия, обнажая ляжки. Изрядно промокшие пряди её волос спутывает ветер, прозрачные капли, слетающие с них, слабо поблескивают, разлетаясь в стороны под воздействием весёлых плясок. Мокрая синяя лента, подвязанная под матроской, взвилась вверх, ударяя девушку по лицу, на котором сверкает улыбка. Солнечные лучи, проступая сквозь тонкую рваную пелену серых облаков, подчёркивают, как белая кофта с длинными рукавами просочилась насквозь и слабо выдаёт очертания бюстгальтера. Хах, что же сказала на это бабка? Мамочка прокомментировала это как «не очень». Однако, не смотря на вечное недовольство своей матери, Карасу Нана, милая, спокойная, прилежная ученица старших классов, продолжала видеться с благополучно вылетевшим из университета «сэмпаем» Савадой Йемитсу. Нет, он позже, конечно, поступил заочно на некое «Управление персоналом», но это уже совершенно другая история. Самое главное: мама наша всегда с улыбкой вспоминает каждый проведённый со своим любимым мужем момент. Ей никогда не забыть, как он «спасал» её из удушливых четырёх стен родительского дома и вёл гулять, унося на своём чёрном «Харлее» в неизведанные дали ночного предместья, и заставляя там снимать обувь и убегать от него по свежей зелёной травке босиком, защищая своё девство. И как они вместе потом возвращались домой, уставшие, но довольные, натыкаясь там на пылающее от предынфарктного состояния лицо бабки. Хотя бетонные стены упрёка для мамочки всегда рушились в тот момент, когда «непутёвый маргинал» горячо целовал её на прощание в щёчку. «Вот оно — счастье…» Поэтому она и выбрала, не смотря ни на что, призвание папиного Ангела-Хранителя: конечно, в жизни бывают трудности, но надо уметь и их встречать с улыбкой. И папаня оправдывает её старания, всегда появляясь в нашем тихом, уютном домике, подобно солнечному ветру, неся с собою неиссякаемый поток энергии. Я всегда бежала его встречать изо всех ног. Однажды, даже, чуть кубарем не полетела с лестницы, хорошо брат удержал. То есть, я просто грохнулась на него. Да, должна признаться, одной с наиболее частых причин братухиного травматизма являюсь я. Но, возвращаясь к папане, надо сказать, что мне никогда не забыть, как в детстве он всегда подхватывал меня на свои сильные руки и кружил-кружил. Долго кружил, да так, что в результате мои, тогда ещё длинные, патлы были полностью на лице, а голова ходила ходуном ещё целый час. «Мне было просто смешно». Меня едва ли заботило, где это он столько пропадает. Я всегда верила его россказням о Северных и Южных полюсах, Африках, Индиях, чертях зелёных. Блин, я была готова поверить про Марс с его большеголовыми зелёными человечками! И каждый раз, когда я сидела, поджав ноги, на старом добром диване в гостиной, у папочки под боком, и лопая привезённые им сладости, как-то мимо меня проходили ледяные взгляды бабкиных серо-зелёных глаз из-за очков с квадратной оправой, которые она демонстративно поправляла отточенным годами движением среднего и указательного пальцев. «Только когда папани не было в радиусе, эти самые взгляды пронзали меня как «папину» дочку». О чём говорила бабка с мамочкой, когда они время от времени уединялись для «серьёзных» разговоров, подальше от наших с братом ушей? Как мама реагировала на это? Почему после таких бесед её лицо становилось просто бледной, «дежурно» улыбающейся маской? Отчего её голос слабо подрагивал, перед этим отрывками доносясь более повышенным тоном, отличающегося от её обычно ласкового и смеющегося? А глаза, всегда напоминающие тёплый шоколад, остывали, теряли блеск, а кожа вокруг них краснела? Но нет — меня это не волновало. Каждый раз, встречая «блудного» папашку с распростёртыми объятиями, кружась в его больших сильных руках, смеясь во весь рот, я даже думать не думала, что где-то, возможно именно в такой момент, далеко, а может и не очень… «Один рыжеволосый мальчик с милыми щенячьими глазами рыдает, разрывая душу». Нет. Он тоже вполне мог улыбаться и смеяться, ходить в школу, зная, что его мама зайдёт за ним после уроков, и они вернуться домой и всей семьёй сядут обедать. Вместе. Он мог, как и я, бегать с сачком за бабочками (хотя с его удачей, сомневаюсь, что он поймал хотя бы одну), играть в мяч, салочки, казаков-разбойников… со своей сестрёнкой. Он действительно мог быть счастлив — по-настоящему, до тех пор пока… «Пока в его жизни не появился человек по имени Савада Йемитсу». Этот человек, который заставит хохотать немого. «Этот человек, сделавший улыбку для Козато Энмы off-лимитом». А я в то время обнимала этого человека, целовала его в обе щеки, жалуясь потом «какие у тебя колючие щёки, папочка!». Да и просто, будучи рядом с ним, чувствовала себя завёрнутой в радужные крылья персонифицированного веселья. «Понятия не имея, что и его, и меня, на тот момент могли в миллионный раз предавать анафеме…»~Адельхейд~
Стараясь держать губы сомкнутыми и не зевать, я шла по длинному тёмному коридору. Единственное, что было слышно: хаотическое завывание ветра за зашторенными тяжёлыми занавесями окнами, недовольное шипение дождя, бившегося о стёкла, но так и вынужденного оставаться дикарём на улице, шлёпанье босых ног по холодному гранитному полу и шуршанье подола длинной ночнушки. Приходилось порой прикусывать нижнюю губу, каждый раз, когда капелька воска падала со свечки, вставленной в старую треснутую подставку, мне на руку. Но ничего — по крайней мере, хоть какой-то слабый лоскуток пространства был осветлён среди этой тьмы, соединявшей в себе каждый угол, закоулок и лестничный пролёт в один-единственный лабиринт. — Извини, что разбудила тебя, Каору, — сказала я, слегка приподняв подол ночнушки, прежде чем спускаться вниз по винтовой лестнице. — Ничего, — ответил он охрипшим от сна голосом, почёсывая свою и без того всклокоченную шевелюру. — Честно говоря, я и сам испугался. Мы опустились по лестнице с третьего этажа на второй и, пройдя через арку в стене, являющую собой вход в коридор, я остановилась. Оно верно. В слабом освещении, предоставленном наполовину сгоревшей свечой, видно, как на измождённом от нелёгкой жизни лице человека, однажды чуть не попавшего в колонию для несовершеннолетних за разбой, слабо поблескивают взволнованные серые глаза. Эти губы, которые, на первый взгляд, кажутся не способными к улыбке, сейчас слабо изогнуты уголками вверх. Кому-то это выражение эмоций может сказать об их хозяине как о скупом и зажатом человеке, но не нам — мы ценим даже такое проявление. — Спасибо… — прошептала я, и мы пошли дальше. Когда лестничный пролёт оказался далеко за нашими спинами, нам пришлось снова затормозить, услышав громкий скрип. Повернув свечу в сторону звука, я вижу его источник: приоткрытую старую деревянную дверь, которую ветер, пробивающийся сквозь форточку в окне напротив, слабо покачивает, заставляя давно не мазаные петли скрипеть. На этом этаже живём мы — Хранители Шимон. И за этой дверью скрыта маленькая уютная спальня… «Шиттопи-чан». Мою грудь сдавило, стоило только в сердце прийти осознанию, что из шести ранее занятых комнат, нынче стоят бесхозными уже целых три. «Койо, Рауджи». Во рту стало сухо и кисло, но я лишь слабо покачала головой, прогоняя от себя ночные, любящие совать перед сном плохие мысли, скользкие тени. Тем более что очередная упавшая на руку золотистая капля воска, будто говорит мне: «Держись! Не раскисай!». А слабое позвякивание хрустальных висюлек висевшей над головой лампы и одно простое «Адель?» Каору толкнули в спину, убедив идти дальше. Однако, завернув за угол, я дёрнулась, стоит только свечке блеснуть на стене ярким бликом. Но нет, это всего лишь большое, от потолка и до пола, зеркало в деревянной раме. За двумя отражающимися там фигурами, одной черноволосой в длинной бежевой ночнушке и второй светловолосой в старой клетчатой пижаме, из темноты вынырнула третья, рыжая, заспанная, взлохмаченная, в одних майке и трусах, зевавшая во весь рот и протиравшая ещё не до конца разлипшиеся веки. — О, какие люди, — в очередной раз зевнула эта фигура по кличке «Джули». — Чё это вы не спите? Начало четвёртого утра всего-то. Вотс ап, док? — хлопнул по плечу Каору. На лицо того упала тень, густые брови насупились, а рот продемонстрировал оскал. Он дёрнул плечом, сбрасывая бледную, подобную женской, руку и, резко развернувшись и обернувшись через плечо, быстро сказал, глядя на меня, «Спокойной ночи» и свернул за угол. — Уу, как всегда, злостный парень, правда? — пригладил бородку Джули. — Где ты был? — выпалила я, сжав свободную руку в кулак. — Почему только сейчас… — Почему только сейчас явился пред твои светлые очи? — взял меня двумя пальцами за подбородок, приподнимая его, но я тут же вырваласьь. — Ну, извини-извини. Просто мне снился такой чудный сон! — ухмыльнулся. — Как я в зелёной амуниции охотника гнался по лесу за милой белой зайкой, зовущейся Хром-чан. И, представляешь, она была почти в моих объятиях, когда вдруг откуда-то послышался дикий животный крик, подобный рёву раненого медвежонка-гризли. Я, естественно, тут же проснулся и оказался в тёмной спальне, в неудобной прогнутой постели. Вытерев пот со лба, снова откинулся на плоский валик-подушку, но тут же снова услышал сей рёв! Только на тот раз он мне по тональности почему-то сильно напомнил Энму… Как я жалею, что не поддалась в этот момент дьяволу и не отвесила Джули звонкую смачную пощёчину — рука уже взвилась в воздух, но гравитационная тяга тут же заставила её опуститься. — Нет, Джули. Тебе не показалось, — сквозь зубы процедила я, а пальцы сжали складки сатиновой ткани ночной рубашки. — Это БЫЛ Энма. — О, — ухмылка исчезла с его лица, и он почесал затылок. — Тогда извини. Правда, извини, — он сделал шаг и, приблизившись ко мне плотнее, положил ладони мне на плечи, ободряюще сжимая их. — Тебе не холодно так, с голыми плечами? Я промолчала, на этот раз, не сбрасывая его рук. Пускай они и бледные, холодные, даже какие-то скользкие, но это чувство, когда тебя кто-то держит, не давая провалиться во мрак… Шаткое свечение огонька на постепенно уменьшающейся свечке не так действует. «Совсем не так…» — Скажи, Джули… — сказала я, приложив руку с кованым колечком квадратной формы к груди. — Всё ведь так и должно быть, верно? — Ты о чём? — спросил он, упираясь подбородком в мою макушку, и, глядя поверх неё, смотрит на наши отражения в Зазеркалье. — Кольца, — ответила, смотря на слабо поблескивающий фиолетовый самоцвет в своём. — Что вообще сейчас происходит? Почему Энма?.. Джули оплёл свои руки вокруг моих плеч и тихонько прошептал мне на ушко: — Всё хорошо. Однако мне в этот момент показалось, что сквозняк прошёлся по моей коже, опустив температуру в комнате до нуля. — Как?! — вырвалась с рук Джули, резко повернулась к нему лицом и даже не замечая, как горячий воск вновь опалил мне кисть. — Что значит «хорошо»?! Энма… — тяжелое клекочущее чувство в груди вмиг переместилось к горлу — я еле сдерживаю его. — Ты же видел… как Энма… Джули сначала застыл, с отдёрнутыми назад руками, но затем снова потянулся к моим плечам. — Адель… — Разве это нормально?.. — спросила саму себя, многократно прокручивая в голове эти же слова, словно мантру. Джули отобрал у меня свечу и поставил её на стоявший рядом с зеркалом столик, а я даже почти не заметила, как дальше оказалась прислонена к его груди. — Чшш… — тихонько прошипел он, поглаживая меня по волосам. — Энма… — шепнула, сжав одной рукой ткань майки Джули. — Всегда такой тихий, спокойный, послушный мальчик… а тут как с цепи сорвался. — Ну, — его ладонь на моей макушке остановилась в движении, — разве ты сама этого не хотела? Я лишь слабо кивнула. — Что ни делается всё к добру, — Джули снова взял меня за плечи и отстранил от себя. — Просто наш маленький мальчик превращается в мужчину. А потому, — он улыбнулся одной из своих самых солнечных улыбок, — он не обязан беспрекословно слушаться свою «мамочку». Моя бровь автоматически вздёрнулась вверх. — О ком это ты? Джули оскорблённым жестом отмахнул свои руки от моих плеч и, хлопнув себя ладонью по лбу, опустил лицо, прикрывая его. — Ах, прости, — отвернулся от меня, прикрывая глаза. — Как, как я мог назвать кого-то вроде тебя обыкновенной «мамочкой»?! Нет! — он гордо выпрямляется и одной рукой берёт меня за ладонь, а сквозь пальцы второй пропускает прядь моих волос. — Если и называть тебя в качестве родительницы, то только как Мадре! Хотя, пожалуй, даже такой титул будет для тебя слишком ничтожным. Как-никак ты — наша Королева. Снежная Королева, — и он прислоняется губами к моим пальцам. Я почувствовала, как щёки мои буквально вспыхнули ярким огнём, прогоняя прочь всю прохладу этой тяжёлой ночи, и выдернула свою ладонь с ещё тёплым следом губ Джули. — Иди ты к чёрту, — растёрла её очищающим жестом, хотя, на самом деле, только размазала это тепло по всей поверхности. Джули рассмеялся. — Ну ладно. Ты же знаешь — леший мой старый дружбан! Да, надо годами тренироваться, чтобы научиться сдерживать малейший смешок в присутствии Джули и продолжать держать солидное лицо. К счастью, моя тренировка была отмечена стобальным сертификатом. Но вдруг улыбка исчезла с лица Джули, и чёртики перестали плясать в его глазах. Спрятав одну руку за спину, а вторую поднеся ко рту, он тихо кашлянул и уже с серьёзным выражением лица встретился со мной глазами. — Однако, всё-таки, что такое было с Энмой? С чего это он так кричал среди глухой ночи? У меня начало шуметь в висках, стоило только вспомнить события пятнадцатиминутной давности. — …Ему стало плохо, — ответила, пройдя мимо Джули и подойдя к окну. — Хм, — задумчиво протянул он, потерев подбородок и приблизившись ко мне сзади, на расстояние пары шагов. — Должно быть, крепко, раз его вопли были слышны с третьего этажа на второй. — Но ты, тем не менее, ухитрился не услышать, даже когда они были у тебя над головой! — Ну, у тебя, по правде говоря, тоже: его комната всё-таки прямо над нашими. — Ух, да какая разница! — я постаралась сдерживать свой гнев в плотно сжатых кулаках и пытаюсь расслабиться, глядя на барабанящие об стекло капли дождя. — Даже Каору сумел проснуться! — Аага, даже Каору, — с широко раскрытым ртом зевнул Джули. — Он-то проснулся, а ты, судя по этому белесому цвету лица, заснуть даже не пыталась. Я лишь хмыкнула и провела пальцем по, не смотря на сей холодный цвет, горячей щеке. — Когда мы поднялись туда, — начала говорить тихо, пытаясь спрятать слова в шуме непогоды, чтобы они как можно меньше воспроизводили деталей той картины. — Энма ворочался туда-сюда по кровати, полностью сбросив одеяло на пол. Расправленные гладкие простыни были жутко смяты и сбиты. Наволочка на подушке разорвана. А он… — внезапный жар окатил меня волной, — …ногами оказался у изголовья постели. Лицо его было прозрачно-бледным с сильным желтоватым оттенком — только щёки пылали красным. А тот крик… Энма уже начал хрипеть, но всё равно не переставал кричать. Губы были искусаны до крови — по подбородку текли красные струйки. Каору даже пришлось схватить его и затулить ему рот рукой, чтобы он случайно не откусил себе кончик языка… Вот только кончилось оно тем, что Энма прокусил ему руку. — Ого! Ни фига себе! — воскликнул Джули, а затем вновь принялся поглаживать свою бородку. — Прокусить мощную накачанную руку самого Мизуно Каору… а? — вдруг он поднёс руку к подбородку в задумчивом жесте: — Погоди-ка. А Энма, что, был в сознании? — В том-то и дело, что нет, — тяжело вздохнув, покачала головой я. — Его глаза были плотно зажмурены — хорошо видно, что он спал. Только… — Только снились ему явно не радужные пони, — вздохнул Джули. — Пока Каору держал его, — продолжаю, сплетя пальцы рук в замок, — мне срочно пришлось искать эти… барбитураты. К счастью, они нашлись быстро: Энма всё-таки спрятал немного в одном из ящиков тумбочки. Однако когда я пробовала вколоть их в правую руку — игла на шприце сломалась, и пришлось менять её. Но оно опять получилось также, поэтому, в результате, получилось сделать укол только в левую руку. — Хм? А с чего так? — Ты ведь тоже это видел, — подняла взгляд на отражение Джули в окне. — После той битвы, правая рука Энмы как-то неестественно вздулась и закостенела, да ещё й те… непонятные пластинчатые отростки на плече. Что это вообще всё было? — Не знаю, — почесал линию челюсти Джули. — Меня вот, например, больше обеспокоили те металлические штуки, выскочившие с его спины. Блин, готов поклясться, находись возле него кто в ближайшем радиусе — участь была бы подобна кусочкам мяса на шампуре. — Джули! — разворачиваясь лицом к нему. — Что происходит?! Почему?! — поднимаю ладонь с кольцом Шимон тыльной стороной — Они ведь ещё не проснулись полностью, верно? Он только молча смотрит на меня. — Прошло ведь только, — я опустила взгляд на руку, загибая пальцы, — Erste, zweite, dritte… Ай, Господи! В смысле: первый, второй, третий, четвёртый и сейчас только наступает пятый день пробуждения! — снова вскидываю взор на Джули. — Ого. Сильно же ты нервничаешь, — молвил он, снова ложа руки мне на плечи. — До такой степени, что невольно перешла на свой второй родной язык. — Не совсем. Родной у меня японский. Просто в детстве я часто пыталась разговаривать с отцом на его родном языке, вот и… Ух! Не отвлекай меня! — встряхнула головой. — Важней всего, что нам теперь делать?! — Всё хорошо, Адельхейд, — внезапно, голос Джули обрёл какую-то более низкую температуру. — Ты же сама всё знаешь, разве нет? А оно, — он приподнимает мою руку и смотрит сначала на кольцо, потом на меня, — оно просто подсказывает: теперь, когда мы потеряли уже троих наших — останавливаться нельзя. Ибо это кощунство. Ты ведь согласна? Последние три слова смешались в моей груди в леденисто-жгучий коктейль, заставляя меня вновь взглянуть на своё кольцо. — Да, — ответила я, чувствуя некий мистический приплыв сил по всему телу. – Да, Джули. Я согласна. Только вот, — двумя пальцами берусь за кольцо и пытаюсь сдвинуть его, но без толку: — У тебя такого нет? Посмотри, — протягиваю ему руку, — твоё тоже так крепко сидит? А то за последние три дня оно так начало зажимать мне конечность, что снять его просто невозможно. — М? — Джули поправил очки и присмотрелся поближе. — Ох ты! Да-да, знакомо-знакомо. Во, — показал мне свою руку с зажатым до синюшности пальцем. — Хотя, если пораскинуть мозгами, может это наш Примо через свою кровь убеждает нас поторопиться и стереть вонголят с земного лика? И глядя на своё кольцо, я замечаю, как в тёмно-фиолетовом камне мелькнул слабый алый отблеск. Самоцвет же оттенка индиго, на аксессуаре Джули, повторил ему. — Ну, сладких тогда снов, Адель, — с улыбкой похлопал меня по плечу Джули. — Вот это уж нет, — отмахнула я его руку от себя. — Я сейчас буду дежурить в комнате Энмы. — Что? Так он спит уже спокойно. А ты, судя по лицу, сегодня вообще глаз не смыкала. «Думаешь, теперь это так просто, Джули?» — В любом случае, некоторое время я побуду там. — Хех, — потрепал затылок Джули. — Ладно, вам виднее, Ваше Величество. Что ж, тогда сладких снов мне. Я вернулась за свечой. Он уже приотворил дверь своей спальни. — Ах, да. Кстати, — обернулась к нему, вспомнив кое-что. — Что-то сегодня вечером Хром Докуро как-то затихла. Не гремит дверью, не стучит по стенам. Что она так внезапно успокоилась? — Оу, — ухмыльнулся тот. — Да так. Просто милая маленькая овечка таки попалась в нежные руки охотника. — Да пошёл ты, — фыркнула я, скрывшись за соседней дверью. Оказавшись в своей спальне, облегчённо вздохнула. Хотя и было понятно, что до облегчения нам пока, как муравью до солнца. Задув слабо колеблющийся огонёк на свече и поставив её на прикроватный столик, я стянула с кровати одеяло и, взяв его в руки, осторожно пошла обратно в сторону двери. Ничего, что вокруг кромешная темнота, думаю, мне удастся подняться обратно на этаж выше. Но нет — рассеянный серебристый свет луны, показавшейся из-за тяжелого облачного занавеса, когда дождь начал слабеть, кое-как осветил путь. Звуки отдельных капель, всё ещё пытающихся изо всех сил ударить оконные стёкла, провели меня через третий этаж и к спальне Энмы. Стараясь тихонько открыть предательски скрипящую дверь, я заглянула внутрь. Хозяин комнаты мирно спал, завёрнутый в тёплое одеяло. «Энма…» Я зашла, закрыв за собой дверь. Медленно приблизилась к кровати. Слава Богу, он лежал в том положении, в котором мы с Каору его оставили. Значит, эти барбитураты всё же крепко подействовали. «Хоть мне и остаётся только молиться, что в том сумбуре я не превысила дозу…» Оглянувшись, я заметила в углу комнаты, возле зашторенного окна, плетёное кресло-качалку. Подойдя к нему, взяла его за подлокотники и пододвинула ближе к постели. Однако прежде чем садиться, встала на колени и наклоняюсь над лежавшей в ней фигурой. — Энма, — шепнула, хотя и знала: его лекарственный сон настолько крепок, что можно говорить и в полный голос, не боясь разбудить его. Он лежал завёрнутый в одеяло, словно повитый младенец, еле слышно сопя. Его дыхание относительно ровное, хотя лоб ещё немного горячий. Я провела рукой по его влажным от пота волосам, припала губами ко лбу. Но что это? Мне показалось или отдельные волоски в его чёлке… поседели? Что это за обман зрения такой? Но, увы, нет: поднапрягши зрение, я поняла, что так оно и было… — Ох, Энма… — прошелестела я, прислонившись щекой об одну его щеку и проведя рукой по второй. Побыв так где-то пару минут, неохотно отрываюсь от него, поднимаюсь на ноги и, сделав шаг назад, плюхаюсь в стоящее там кресло. Просидев в неудобном положении ещё с минуту, беру лежащее у меня за спиной одеяло и расправляю его у себя на коленях, но затем перебрасываю его на плечи, укутываясь. Массируя разболевшиеся виски, откидываюсь на спину. В какой-то момент мой взгляд встречается с тёмно-малиновыми глазами сидящей в кресле-качалке девушки. Я поправила сползшую с плеча лямку ночной рубашки — она тоже. Я пригладила рукой спутанные, рассыпавшиеся по спинке кресла волосы — она сделала то же со своими чёрными локонами. Её тёмные брови сдвинулись в неодобрительном выражении — я чувствую, что мои тоже. — Что ты так на меня смотришь, Сузуки Адельхейд? — спросила я у этой девушки из Зазеркалья, исковерканного крупной вмятиной на стекле, но в ответ получила лишь немые движения губ той, повторявшей мои слова, словно нимфа Эхо, — Господи, — отвернулась от неё, — дожилась. Говорю сама с собой. Так и до сумасшествия не далеко. «Сумасшествия?» Пускай я и завернула себя в тёплое одеяло, но по коже всё равно прошёлся вполне реальный холодок. Мой взгляд снова остановился на укутанном, словно в кокон, рыжеволосом. — Энма, — еле приоткрываю губы. «Извини». Даже думая об этом слове, я невольно оскорбляю тебя. Напоминаю о детстве. Вернее, твоём… искажённом, обвитым мраком и запахом крови подобием детства. «Тем более что я же сама прекрасно знаю, каково это…» Да. Я сама прекрасно помню, как в жаркий июльский день, но трясущаяся от пробирающего невидимого холода, восьмилетняя девочка по имени Сузуки Адельхейд шла по выложенной плиткой дорожке к крыльцу небольшого серого дома. На её маленький носик даже изъявила желание спикировать большая разноцветная бабочка, однако малышка в очередной раз дрогнула, ударив лускокрылую своей длинной, спадающей к кончику прядью. Само собой пёстрая спутница лета тут же улетела. А девочка шла всё медленней и медленней, чувствуя, что в любой момент ноги могут её подвести и она рухнет наземь. Однако идущая впереди сотрудница социальной службы только презрительно оглядывалась на неё через плечо и сквозь напоминающую оскал улыбку подгоняла её. Хех, а она ведь даже не догадывалась, насколько девочку в белом платьице раздражали её блондинистые, явно крашеные, кудри, шлейф ванильно-вишнёвых духов, цокот высоких острых каблуков-шпилек, яркий вечерний макияж и глубокое декольте, совершенно не подобающее соцработнику. Но малышка только продолжала молча идти. Честно говоря, в глазах этой девочки всё было наполовину размытым, однако… Однако стоило только прозвучать слабому входному звонку, двери открыться и… зрение девчушки вновь обрело фокус. И первой пойманной им вещью оказалась высокая красивая женщина. Действительно красивая: это подобие Пэрис Хилтон в форме соцработницы не шла с ней ни в какое сравнение. Начиная с лица: острый нос, искусственно увеличенные, ну, или подкрашенные помадой с эффектом объёма, губы, блеклые голубые глаза с явно штучными ресницами против носика с милой горбинкой, губ в виде сердечка, от чего кажется, что они всегда улыбаются, глубоких карих глаз, обрамлённых густыми тёмными ресницами. Густой слой «штукатурки» на вытянутом лице против налитых румянцем полных щёчек. Если непонятно, то первые описания это соцработница, а вторые — Оояма Берта, директриса приюта св. Бернадетты. Конечно же, 1, а то и 2:0 в пользу второй. Грубоватый, подобный мужскому, голос блондинки спросил её, почему та вышла к двери лишь после третьего звонка. Женщина напротив неё только улыбнулась и, отбросив назад длинные, достигающие лопаток, тёмные волосы, ответила, что была занята с воспитанниками сбором яблок в саду на заднем дворике. И, правда, от неё действительно веяло лёгким ароматом яблока. Соцработница попыталась улыбнуться в ответ, но её улыбка вновь напомнила оскал. Она вкратце изложила суть своего приезда, грубовато хлопнув девочку по спине, а после мигом развернулась на каблуках и поспешила покинуть это, затерянное в сельской глухомани, место. Малышка осталась с директрисой приюта. Женщина тут же взяла девочку, как говорится, «под крылышко», прижав к себе, и провела внутрь светлого, на самом деле, изнутри здания. Все занятия были в момент остановлены. Ученики и воспитатели собрались в огромной столовой, дабы поприветствовать робеющую новенькую. А что новенькая? А она теребила ручками белое платьице, прижимаясь к женщине в длинном цветастом платье, не выпускающей её из своего однорукого объятия ни на мгновение. Так и началась новая жизнь маленькой девочки по имени Сузуки Адельхейд в приюте. Среди живописной природы гор и лесов, за которыми можно было наблюдать с крыши. Небольшой приют, основанный давным-давно католической общиной, был буквально затоплен густыми лесами; крыши вымирающей деревеньки неподалёку только местами выныривали с-под зелёных опушек. Высокие горы, казалось, касались неба, и маленькая речка по имени Йосино своей синей каёмкой разбавляла вид. И не прошло и двух месяцев, как робость малышки исчезла. Она просто растворилась в этом кусочке Эдема на земле и сияющих глазах Ооямы-сэнсэй, именуемой «мамой». «Но вы даже представить не сможете, как эта девочка и по сей день жалеет, что стеснялась называть её так…» А затем, четыре месяца после неё, в приют прибыл очередной новенький. Ровесник девочки: мальчик с самым противоречивым именем — Аоба Койо. Зеленоволосый очкарик хрупкого телосложения. Однако попробуй ему что-то сказать — врежет не задумываясь. Хотя и ему самому доводилось частенько склеивать свои очки всё новыми и новыми слоями скотча. Счастье этого мальчика прервалось слишком внезапно, как в дешёвой драме. Он, как обычно, пошёл в школу, попрощавшись утром с родителями, работавшими в полиции. А уже после, днём, его вызвали в кабинет директора и как гром среди ясного неба передали сообщение: машина супругов Аоба была взорвана. Пожалуй, глаза мальчика в тот момент невозможно описать словами не из сценария фильма ужасов. А дальше всё было по той же схеме, что и у черноволосой малышки: социальная служба, приют. Однако хороший приют: св. Бернадетты. Девочка, ставшая к тому времени одной из самых активных и поворотливых в приюте, и мальчик, дорожащий своим гонором, не сразу нашли общий язык, но… Но общее горе всегда сближает, и уже через месяц дети сидели рядышком на балконе, днём глядя на облака, а ночью — на мерцающие звёзды и далёкие загадочные туманности. Интересно, чувствовал ли тот мальчик то же что и девочка? Возникало ли порой у него желание взять, вылезти на перила и рухнуть вниз на каменные плиты, коими вымощена дорожка на переднем дворике? Но девочка так и не узнала: сквозь тёмно-фиолетовые глаза за очками того нельзя было прочитать его чувств. Пожалуй, единственный человек, которому мог раскрыться Аоба Койо был один из воспитателей. Сабуро Хошино — давний знакомый Ооямы-сэнсэй, получивший место воспитателя в приюте после многогодовой военной службы. Высокий, крепкий мужчина, достаточно пожилой, но в хорошем здоровье и форме был источником искреннего восхищения для зеленоволосого воспитанника. И потому мальчик, не робея, попросился в его спортивный кружок. Конечно, Сабуро-сэнсэй сначала не доверительно отнёсся к очкарику слабой статуры, и потому, с фирменным жестом, накручивая густые усы на палец, отказал ему. Но вы не думайте, что мальчик так просто сдался! В конце концов, чего-чего, а настырности ему не занимать. И спустя пару месяцев тренировок, стальные серые глаза сэнсэя смягчились, и мальчишка теперь вовсю кичился званием «Первого ученика Сабуро-сэнсэя»… хотя после этого и получал подзатыльники от этого самого сэнсэя. «Однако перед каждым последующим боем, в том числе и подпольных, на деньги, этот хвастун всегда мысленно вспоминал своего наставника» Правда, всего лишь той девочкой и мальчиком не ограничивалась компания. С ними частенько любил пообщаться сын Ооямы-сэнсэй, Рауджи-кун, живущий в этом приюте вместе с матерью. Да, их семья состояла из двух человек, так как отец, работающий строителем, погиб на стройке в результате несчастного случая. «Только я теперь думаю: а действительно ли несчастного? Учитывая, как Вонгола…» Однако, возвращаясь к мальчику, стоит заметить, что пусть он по статуре и был довольно пухлым, как его в шутку называли «Большой Ра», однако отпор он умел дать любому. Рауджи-кун был тем самым примером естественной силы, олицетворением атрибута Горы, как и вечно активный Койо — Леса. «А я, значит, Льда?» Дружелюбный Рауджи-кун нашёл близкий путь сближения с черноволосой девочкой и очкариком-мальчиком. Они стали, в каком-то смысле, настоящими Тремя Мушкетёрами. «Не подозревая, что скоро к ним присоединится и Д’артаньян». И так оно и случилось: через год, месяц и девятнадцать дней после прибытия в приют девочки, вновь появился очередной новенький. «Однако…» Однако того маленького бледного мальчика, на год младшего за девочку, ну уж никак нельзя было сравнить с шебутным и всегда весёлым героем Дюма. Ни цветом кожи: гасконец был смуглым, а новенький воспитанник приюта — мертвецки-бледным. Ни цветом волос: новоиспечённый мушкетёр был жгучим брюнетом, в то время как малыш имел необычайно яркий рыжий, прямо кровавый, оттенок шевелюры. А если опустить все мелкие подробности, то самым великим контрастом были глаза. Да — у Д’артаньяна они сверкали, а у мальчика по имени Козато Энма — напоминали сухое стекло, со зрачками, формою почему-то навеявшими девочке мысль о компасе. Но внешность оказалась лишь половиной беды — этот мальчик принёс вместе с собой в приют св. Бернадетты какое-то странное невидимое напряжение. Малыш ни с кем не разговаривал. Вообще. Когда к нему кто-то обращался, он всего лишь опускал глаза в пол, будто видит там что-то интересное. Девочка слышала, как соцработница, подобная той, что привела в приют её же (уж не та ли самая?), вовсю ругала «странность» этого мальчишки. И не прошло и месяца, как остальные воспитатели подхватили ту же мелодию, окрестив рыжеволосого сиротку от безобидного «психически неуравновешенного» до «дауна-аутиста». Честно говоря, от подобных высказываний, всегда добродушная и улыбающаяся Оояма-сэнсэй мигом мрачнела и категорическим тоном требовала от своих подчинённых «раз и навсегда забыть о существовании таких слов». Воспитательницы послушно кивали, но всё равно объявили рыженькому сиротке невидимый бойкот, порой, вплоть до полнейшего игнорирования. А мальчик продолжал молчать. Что же до остальных детей в приюте? Знаете, девочка никогда бы не подумала, что её всегда дружелюбные и славные однокашники могут быть такими жестокосердными к одному единственному товарищу. Начиная от простого, словно холера, подцепленного от воспитателей игнора, до откровенных насмешек и избиений. Но что мальчик? А мальчик продолжал терпеть. Тёмноволосая девочка почему-то не могла прекратить наблюдать за ним. День ото дня, она смотрела, как рыженький малыш играет в одиночестве. Хотя, с точки зрения обычного ребёнка, это были даже не игры — какое-то совершенно непонятное времяпровождение. Мальчик часами мог смотреть на муравейник в саду на заднем дворе, время от времени дёргать травинку или крутить в руках упавший с дерева листок. Однажды, он даже чуть не подавился каштаном — благо, Койо вовремя оказался рядом и хлопнул того по спине. Да. Этот мальчик и впрямь был странным. Но, вы знаете, девочке стало как-то легче, когда его отселили в отдельную комнату, подальше от остальных детей. Нет, не потому что его крики будили всех по ночам, а потому что, таким образом, он избежал риска быть просто удушенным подушкой одним из раздосадованных соседей по комнате. Хотя, это его состояние не длилось вечно. Всё-таки был в приюте св. Бернадетты один хороший психотерапевт, пускай и немножко, но вытащивший малыша из пучины, в которой тот погибал. Хороший психотерапевт. Защитивший в своё время диссертацию по мурлыканью и получивший степень доктора кошачьих наук. Имя-фамилия на визитной карточке? Пожалуйста: Мистер Биг, кот сиамской породы, девяти лет от роду. Да. Рыжеволосый мальчик только с ним и делился своими проблемами. И если раньше его голосовой аппарат мог порой выдавать только отрывчатые слоги («Ма-ми»), то с помощью Мистера Бига — он смог пускай и не так много, но говорить вполне внятным человеческим языком. Хех, черноволосая девочка никогда не забудет, как он впервые нерешительно обратился к ней, чтобы одолжить ручку. Ну, а она отдала ему её насовсем. Как всё солнечно, скажете вы? Словно в чудесной сказке: мальчик с помощью котика вылечился от страшного душевного недуга. Знаете, девочке тоже так казалось, пока… Пока в одно прекрасное, солнечное утро, она не обнаружила того повешенным в своей одинокой комнате. Дальше, девочка помнит всё только отрывками: крики на помощь, запыхавшиеся воспитатели, выуживание мальчика из петли. К счастью, его удалось откачать. «Но девочка раз и навсегда решила, что это её долг — защищать его и быть его другом». И так Д’артаньян воссоединился с Атосом, то бишь девочкой, и остальными её друзьями-мушкетёрами, то бишь Койо-куном и Рауджи-куном. Пролистав страницы на годы вперёд, надо сказать, что рыжеволосый мальчик постепенно научился находиться в социуме. Пускай он и состоял в основном с его друзей-мушкетёров и ещё тройкой новых товарищей, которых мы встретили в Средней школе Шимон. Шиттопи-чан, по документам Шарлотта Питерсон, уроженка США. Девчушка весьма необычная, яркая, любящая экспериментировать с внешностью по максимуму, пусть, чаще всего, это и её манера вести себя как не от мира сего и вызывали не совсем адекватную реакцию окружающих. Такое восприятие её другими преследовало её всю жизнь: она сменила своё имя на Шитт П., желая создать дистанцию от своенравной матери, самой типичной, как в любой рекламе, американской домохозяйки, недолюбливающей свою «ненормальную» дочь. Ну а дочь ответила ей тем, что избавилась от данного ею имени. Их семья владела небольшим, но довольно прибыльным рестораном, и Шиттопи-чан лишилась родителей в возрасте двенадцати лет, когда те погибли от пули не захотевшего платить, мимоходом заглянувшего вечером, почти перед самым закрытием, пьяного клиента. Девочка год прожила в местном приюте в родном штате, а через год её забрал к себе в свою школу-пансион Като Шусей-сан. Мизуно Каору — сын моряка и простой ткачихи, работавшей в цеху на фабрике. На самом деле он категорически не любит вспоминать о своём прошлом. Наотрез. Прошёл не один месяц, прежде чем на его непроницаемом лице, на вечно сложенных в недружелюбное выражение губах наметилось желание рассказать о себе больше. Он остался сиротой на год раньше Шиттопи-чан, когда отец ушёл в очередной рейс и не вернулся (его грузовой корабль потерпел аварию из-за каких-то внезапно возникших технических неполадок), а мать однажды просто не пришла домой. Через пару дней её тело было обнаружено в овраге, ярдах двести от дома. Та жалкая пародия на расследования всего лишь удосужилась выяснить, что бедную женщину, возвращавшуюся поздно ночью после сверхурочной работы, убил обыкновенный наркоман, по-видимому, страдавший от ломки, но это единственное что выяснилось: на этом дело и было закрыто. Ну, а про Като Джули можно много и не говорить. И так всё понятно. А собравшись вместе под крылом Шусея-сана, Шимона Ноно, эти семеро детей и узнали, от него же, что они — Десятое поколение легендарной Семьи Шимон. «А рыжеволосый мальчик из «дауна-аутиста» стал Шимоном Дечимо». Но вот уважаемый Шусей-сан покинул нас (уж не по воле ли Вонголы?). Однако он успел поведать уже подросшим детям о сокровище Семьи — кольцах. Вместе с последней волей (неужели Шусей-сан знал, что скоро погибнет?), они были преподнесены им новым директором Школы Шимон. В скором времени, дети получили письмо от, не поверите, самого Вонголы Ноно с приглашением на Церемонию Наследования их Дечимо. Знаете, девочке ещё тогда это показалось странным, но посоветовавшись со своими друзьями, она решила испытать судьбу и прибыть в неизведанный доселе городок Намимори. Предлог? Ну, недавнее мистическое землетрясение, поразившее чуть ли не весь земной шар, сыграло детям на руку. «Боже мой…» Неужели я только что пропустила через голову всю антологию своих воспоминаний? «С ума сойти». Снова потёрла вновь разболевшиеся виски. Энма продолжал спать спокойно, только слегка скривившись, как недовольный младенец. Иногда его глаза начинали быстро двигаться под веками, будто он видел плохой сон. «Энма…» Я поднялась с кресла, завёрнутая в одеяло, и подошла к нему. Вновь наклонившись, поцеловала его в чело. «Никакой ты не младенец». Ты наш босс. «Шимон Дечимо». И никто иной. Я вернулась обратно в кресло. Однако вытянув ноги, внезапно кончиком большого пальца наткнулась на что-то пушистое, валявшееся под кроватью. Ногой пододвинула эту штуку поближе к подножью кресла, и когда она оказалась рядом, наклонилась и взяла её в руку. «Это же…» Плюшевый коричневый кролик с глазами-бусинками. Ох, он, должно быть, лежал в постели вместе с Энмой, но когда у того начался приступ ночных кошмаров — закатился под кровать. Эта игрушка… «Подарок Савады Сары». Вдруг, моё тело словно прошло сквозь стену горячего пара. Я сжала этой убогой цацке шею, сорвалась с места, сбросив с себя одеяло, и кинулась к окну. Раздвинув занавеси, открыла его, пустив внутрь холодный ветер, бросила это чучело и тут же захлопнула обеими руками ставни. «Вот и всё…» Сев обратно в кресло и укрыв себя одеялом, я вновь бросила взгляд на девушку в зеркале. — Всё хорошо, Сузуки Адельхейд, — говорю ей. — Скоро всё закончится. «Скоро Вонгола будёт ликвидирована с лица земли». А кролик? Энма большой мальчик. Он — босс. «Ему не нужны игрушки».~Сара~
Дождь падал с небесного чертога, подобно стрелам, ежесекундно поражая маленькую, сжавшуюся в комочек девочку. «Меня». Я сидела, обхватив руками коленки и опустив голову. Длинные волосы спадали на лицо, загораживая вид почти полностью. Но это хорошо: мои щёки хоть как-то были защищены от пробирающего до костей ветра. Он завывал так, что, кажется, будто меня окружили сотни невидимых волков. Дрожь нагло пробиралась в тело, заставляя каждую кость, каждую мышцу, каждую ткань и даже клетку сжиматься на предел возможности. Болевые импульсы играли на нервных окончаниях, словно многочисленные музыканты на арфах — эхо этих симфоний раздавалось повсюду и спасу от него не было. Однако в этом воздухе, насквозь пропитанным озоном и влагой, всё же витало призрачное подобие облегчения: пока я сжимала хрупкие молочные зубки изо всей силы, вынуждая их шататься, мои плотно закрытые глаза ничего не видели. Боль, выигрывавшая сто тысячный минует и разрушавшая с каждой новой композицией очередную арфу, лопая своими когтистыми пальцами струны, отвлекала меня, унося ввысь по воздушным волнам, словно пылинку. Пока ветер не сделал знак «стоп» и не опустил крохотный «кусок плоти» на твёрдую поверхность. Дождь и боль решили наконец дать мне некоторую передышку, смягчив свои истязания примерно наполовину. И как только их свинцовые оковы ослабили свою питоновую хватку, я смогла немного приоткрыть веки. «Лучше бы я этого не делала». Я сидела посреди бетонной дорожки. Она мне хорошо известна: судя по фотографиям со старого запыленного семейного альбома, именно по ней нёс на руках свою молодую невесту высокий статный мужчина с волосами цвета пшеницы и фирменной небритостью. Он, как здрасьте, выглядящий совершенно не в тему в своём наряде «шахтёра», улыбается аж светится, держа в руках хрупкую шатенку в белом летящем платье и фате. Печать в паспорте, объединившая её с возлюбленным на веки вечные, невидимыми чернилами осталась на её лице. Да, священный отпечаток любви, взаимной любви, сохранился в этих чертах и по сей день — Карасу Нана, теперь официально ставшая Савадой, улыбается своему суженому, обнимая его за шею. И по этой дорожке, усыпанной рисом и конфетами, она вместе с ним войдёт в отведённую им Гименеем новую ячейку общества. «Тогда ещё не зная: а сколько же времени вместе изволит уделять ей муж?» Но вот картинка сменилась, и теперь уже не девушка, а женщина, идёт по этой тропинке. Отчего же женщина? Ну, два мирно посапывающих свёртка, которые потом будут заставлять её просыпаться среди ночи, возиться с бутылочками, пачкать руки в «органических отходах» и прочее-прочее окончательно и бесповоротно закрепили за ней этот статус. «Впрочем, первым это сделал муженёк, который, «наделав дел», потом регулярно отлынивал от воспитания этих самых «дел»». А в последующие же годы эту дорожку топтали ещё две пары ног. Одна из них, та, которая более «борзая», однажды даже оставила глубокий такой след — уж слишком было ей в лом обходить свежий цемент, да и «историческая памятка» тоже казалась шестилетней проказнице не столь плохой идеей. По этой тропинке каждое утро мчался вечно рассеянный лохматый парень, а его сестра спокойно себе шла не торопясь, хихикая, что ей уже в который раз повезло перевести часы брательника как минимум на полчаса вперёд. Эта дорожка встречала их после до позеленения скучного учебного дня. Она провела по себе карапуза-репетитора, сделавшего тихую жизнь на этом участке live-экшеном. И она же потом фиксировала, каких новых друзей приводил домой новоиспечённый Вонгола Дечимо. По метрике просто — Савада Тсунаёши. «Вот только к Саваде Саре никогда никто не приходил…» Ибо тупо некому. «А как же Карасу Ирайе-сэнсэй?» — спросите вы. «Хех, она тоже, как и все, в первую очередь спешила увидеть лишь второго из двойни». Да. Я сидела перед порогом этого дома, в котором прошла вся моя жизнь. Мне знаком каждый его изгиб, каждый кирпич, каждая маленькая трещинка на стене. Я знаю, что скрыто за этими окнами, какие где комнаты и куда они выходят — могу даже сориентироваться там с закрытыми глазами. «Я знаю, как в этом доме всегда тепло». Как там уютно и чистенько. Как в воздухе парит удивительная смесь амбре комнатных цветов и аппетитной еды. Как хозяйка этой маленькой крепости всегда улыбается, встречая гостей. Хех, и эта улыбка делает её всегда такой молодой и красивой, что выйди я с мамой в одинаковых платьях и широкополых шляпках — нас примут за сестёр-погодков. Я уже давно для себя решила, что этот маленький домик, всегда будет милее сердцу, нежели самые понтовые особняки и дворцы. «Но при всём этом…» Дверь медленно отворилась, выпустив на тёмную улицу тоненькую полоску жёлтого света, шедшего из скрытого за ней помещения. — Почему не заходишь? — донёсся до моих ушей голос, до боли напоминавший собственный, но при этом всё равно какой-то чужой и далёкий. Полностью открыв глаза и подняв голову, я увидела стоящую на крыльце девушку. Не смотря даже на безумный шабаш холода на улице, она не дрожала, пусть и была одета в короткое открытое платье. От одного только её вида, от этих обнажённых плеч, тоненьких лямок, лёгкой ткани, мне стало стократно холодней. Даже ярко-красный цвет её наряда и высокие чёрные сапоги не навевали мне и доли мысли о тепле. Она сосредоточила на мне пустой взгляд грязных серо-зелёных глаз, точно кобра, гипнотизирующая свою жертву. Создаётся даже впечатление, будто у неё вовсе нет зрачков. Слегка пригладив ладонью непослушные каштановые волосы, она выходит под дождевую бомбардировку. — Что такое? — снова спрашивает меня. — Почему ты здесь? Тебя ждут там, — кивает головой в сторону дома. Я ничего не говорила. Только смотрела на эту прожигавшую меня взором девицу. Дождь создавал вокруг неё призрачный ореол, делавший её образ подобием чего-то внеземного. И пусть она и выглядела как самая обычная девочка-подросток, но её блеклый взгляд, сдвинутые в каком-то удивлёно-неодобрительном выражении брови, бледные, словно без единой кровинки, щёки и вытянутые в ровную нить губы как-то вместе с этим шквальным ветром сдували в ней любой намёк на любящую посмеяться девчушку. «Которую я вижу каждое утро и коей люблю строить рожицы, пока чищу зубы». — Опять молчишь, да? — Её голос звучал с каким-то внутренним эхом, что ещё раз навевало впечатление, будто она нечто чужое, не принадлежащее этому миру. — Который раз тебя вижу, ты не меняешься. Верно. Это не первый раз, когда она предстаёт передо мной. Когда я впервые услышала, что мой брат никто иной как будущий Вонгола Дечимо, эта девушка, похожая на меня как две капли воды, той же ночью явилась ко мне во сне. Среди чёрного, затянутого грозовыми облаками неба она смотрела на меня свысока, как и сейчас, только тогда её образ гораздо больше походил на призрака: её плоть была прозрачной, а присутствие не настолько ощутимым. «А нынче оно просто душит меня». — Заходи быстрее, — сказала она, слабо улыбнувшись и убрав с лица прилипшую мокрую прядку. — Папа приехал. «Папа?..» Мои взгляд снова впился в здание за спиной девушки. Этот фасад, эта крыша, эти окна, двери, то, что за ними. Всё такое знакомое и родное, но… Но что это за жуткие тяжёлые облака, неестественного кислотно-фиолетового цвета, спустившиеся к земле и обволакивающие очертания этого дома? «Почему так хочется встать и убежать отсюда?..» Но я не смогла этого сделать: боль с новой силой сдавила тело и мне удалось лишь сидя отодвинуться подальше. — Зря ты так, — сделала шаг вперёд эта, похожая на меня личность. — Не расстраивай папу. Он ведь так соскучился по тебе и брату. — Хм… Ах?! — я опустила взгляд в землю и с ужасом заметила, как по мокрому бетону стекали красные потёки. А в луже перед собой увидела своё отражение, поддёрнутое рябью от падавших на него тяжёлых капель. Как белый летний сарафанчик с узорами уточек-бабочек-цветочков в отдельных местах былпропитан кровью. По шее, рукам и коленям сползала кожа, обнажая алые участки плоти. «И эта боль…» Она настигла меня с новой силой. Ещё когда я впервые увидела эту особу в красном — что-то странное стало происходить с моим телом. «И с каждым разом делается всё хуже и хуже». — Сколько раз я говорю тебе «всё будет хорошо», а ты почти никогда меня не слушаешь, — продолжала говорить девица, словно не замечая моих кровотечений. — Пусть моя сущность и была с тобой с самого рождения невидимой тенью, но теперь пришло время тебе полностью подчиниться мне. Меня словно ударила невидимая молния, и я, по-прежнему невмоготу встать, перебросившись всем телом вперёд, упала на колени и ударила ладонями лужу, где отражалось лицо этой особы, чьё промокшее насквозь платье из яркого алого стало тёмно-бурым. — Подчиниться?! — рявкнула на неё, глядя снизу вверх. — Тебе?! Да кто ты такая, чтобы?!.. — Я? — Вместе с её ответом где-то вдалеке послышался раскат грома, заставивший меня дрогнуть. — Ты же прекрасно знаешь, глупая… — вдруг она исчезла, растворившись в воздухе, а в следующий миг — звук плюхнувшихся в лужу колен и две тонкие руки обхватили мои плечи и потянули назад, заставляя меня снова сесть. — Я та, кто всю жизнь шептала тебе, голосом твоего сердцебиения: «Надо быть сильной. Надо уметь постоять за себя». Хоть ты и понимала это как «Надо уметь махаться кулаками и острить языком». Я оглянулась через плечо и вновь встретилась с этим невидящим взглядом, только на этот раз всё равно каким-то более мягким. — Я всегда говорила тебе, что брат славный малый и не заслуживает постоянного троллинга, но ты всё равно продолжаешь бросать поленья в костёр, разжигаемый его одноклассниками да и многими прочими. «Не заслуживает?» — искривились мои губы на этой фразе. — Бабушка тоже там, да? — спросила я. — Она тоже сейчас в доме? Она тоже, — моё горло сжалось, — ждёт меня?.. Девушка в красном лишь молчала, не сводя с меня глаз. — Не стоит так шутить. Единственные подарки, которые бабка когда-либо дарила мне это её холодные, полные презрения взгляды. — я опустила глаза в своё отражение в воде. — Оно было так, сколько я себя помню. Зато когда её глаза смотрели на брата — они мигом оттаивали, не важно, что братец тогда говорил или делал. «Это точно». — Брату стоило только улыбнуться ей, и она всегда расцветала в лице, умиляясь, какой же её Тсуна-чан милашка! А я… — Перед глазами начала стелиться полупрозрачная пелена, — …что ей стоило сказать подобное обо мне?.. Я же всегда так радовалась, ещё издалека, забравшись на дерево, видя, как она неспешно идёт к нашему дому. Я вечно орала на весь квартал «Баба, баба, баба!!!» и, не обращая внимания ни на что (пусть и заляпаюсь вся в болоте), бросалась к ней. Я постоянно хотела забраться к ней на спину и покататься… — Не смотря на то, что у неё часто бывали боли в позвоночнике, — тихо сказала девушка позади меня, но так, что я услышала. — …я всегда хотела, чтобы бабушка хорошо смотрела на меня. Чего только я не делала: и рисовала акварелью картинки в её любимых, но скучных (одни лишь буквы) книгах, и пыталась вышить на её вечно тёмной одежде цветочки, и вырезала из каких-то её бумаг снежинки, и даже стреляла у неё из рогатки! Но она всё равно, — всхлипываю, — нехорошо на меня смотрела. Внезапно та девица рассмеялась. — И вплоть до сегодняшнего дня всё так и держится, — её лицо вмиг помрачнело. — Потому тебе сейчас так и больно. Вдруг, сквозь шорох падавших и разбивавшихся о землю капель, со стороны улицы послышалось тоненькое мяуканье. Я бросила туда взгляд и увидела… «Сникерс!» Да. За воротами, ведущими за пределы нашего участка, стоял мой рыженький котёночек. Он смотрел на меня какими-то грустными глазами и, буквально разрывая своим высоким голоском шумовую завесу дождя, громко мяукал. — Сникерс!.. — И пусть у меня так и не получалось встать на ноги, но я всё равно поползла в его сторону. — Стой! — позвала меня девица, поднявшись на ноги. — Ты куда? Я же сказала: все ждут тебя там, а это совершенно в другой стороне. Так и стоя на четвереньках, я обернулась и посмотрела на фасад родного дома. Где мама, брательник и… папа. «Приехавший не понятно откуда и неизвестно что делавший…» Невидимое скользкое кольцо сжало мои внутренности, и я отвела взгляд в сторону ворот. Туда, где мок под немилосердным ливнем мой любимый котёнок, который всегда заставлял меня улыбаться и присыпал все тревоги. Он стоял за воротами, на территории что не была участком нашей семьи. «И пусть этот малыш и шипел на меня, скаля зубы и выпуская когти, я всё равно…» Мои мышцы вновь онемели, и я снова обернулась назад. А затем вперёд. «Куда?..» Мой взгляд остановился на той девице с отсутствовавшим, но пронизывавшим, словно у валькирии, взглядом. Она вздохнула и, передёрнув плечами, протягивает мне руку. Но меня снова окатила леденящая дрожь, и я резко отвернулась. Боль ещё сильнее цементировала тело, но меня беспокоило лишь то, что у меня впереди и позади. «Куда?!» Внезапная тяжесть в груди буквально вывернула меня наизнанку, заставляя кровь хлынуть со рта на мокрый бетон. Откашливаясь, я вновь посмотрела на девушку в красном: она ещё настойчивей протянула мне руку, пусть и не подошла ближе ни на шаг. «Не хочу!» Нет. Ни за что не пойду к ней! «Не хочу…» Локти и колена подкашиваются, и я упала ниц. Мир поплыл перед глазами. Сырой бетон ещё больше залился красным. В глазах потемнело. На краткое мгновение шум ливня утих, но затем снова возобновился. Я открыла глаза и оказалась в тёмной комнате. Моё размякшее тело валялось на моём же одеяле, почему-то облитом уже присохшей кровью. За окном с запыленными и треснутыми стёклами шёл дождь. Ливень. Сквозь отдельные трещины и дыры в крыше он проскальзывал внутрь. Небось, паук, устроившийся в углу потолка с противоположной стороны, был доволен тем, что смог найти для своей паутины хотя бы клочок сухого и удобного места. В самом же помещении щекочет нос слабый запах озона, смешанный с плесенью и пылью. Я оглянулась по сторонам. Неподалёку возле меня, возле прогнившего деревянного шкафа, сидела, поджав под себя колени и спёршись о стену, спящая Рейн, набросившая на плечи светлую бежевую куртку. Её лицо как-то чересчур побледнело, а на чертах выжжено тавро жуткой усталости. Я приподнялась на локтях, пусть неестественно отяжелевшее тело и затрудняло это сделать, и услышала знакомый голос: — Очнулась, наконец? — у дверях стоял Реборн, скрестив руки на груди и внимательно глядя на меня. — А? Реборн? — переспросила, осматриваясь вокруг. — Что? Что это? Где мы? — Хм? Честно говоря, я ожидал несколько иного вопроса, — вполголоса сказал тот, подошёв ко мне ближе. — Ты это про что?.. — не поняла я, пока взглядом не остановилась на бледно-лиловой ветровке и серых джинсовых шортах, которые ещё вчера были спрятаны на дне сумки. Когда это они оказались на мне? Где мои вчерашние шорты и майка? Ища их глазами, через несколько мгновений нашла ответ. Вчерашняя одежда была развешена на стоящем у стены столе. Однако присмотревшись поближе, я увидела… что она вся была заляпана чем-то красным. «Красный?..» Перед глазами вновь разверзлась картина вчерашнего вечера. Закат. Заброшенный в горах городок. Гокудера против Хранительницы Шимон. Поражение второй. Виндиче. Следующий Ключ и… «Энма». Точно. Он появился из ниоткуда и напал на брата. Они сражались. Сначала силы были равными, но затем… «Отец». То заявление, что наш отец… семью Энмы… Брат был деморализован им настолько, что непроизвольно вышел из гипер-режима. Энма воспользовался этим и собрался нанести ему последний удар, но… Я… — Ах! — спохватилась и тут же ощутила острую боль в животе, заставившую меня рухнуть обратно на подушку. Но я вновь перевернулась на бок и приподниялась на локоть. — Й… Я жива?! Как?!.. — подняла глаза на приблизившегося ко мне Реборна. — Что произошло?! Где… Аркобалено еле заметно скривился, но не отвёл от меня своих обсидиановых глаз. А моё сердце пропустило болезненный удар. Щёки словно обдало горячим паром. Я отворернулась и упёрлась взглядом в запачканное бурым одеяло. Онемевшие пальцы сжали складки на ветровке в районе живота. Через незапертую дверь в комнату пробрались раздражающие обоняние нотки табака, которые, смешиваясь с сырой затхлостью, создали типичный запах подворотни. Им последовал извивавшийся клубок синюшно-сизого дыма, а следом за ним и его источник. — Доброе утро, Реборн-сан, — вошёл Гокудера, ероша расхристанные ото сна волосы. Столбик пепла из сигареты упал и рассыпался о носок кроссовка. И как это он умудряется говорить с ней в зубах? «Да й где ж это утро доброе?..» — О, уже проснулась? — «заметил» меня Ураган Ураганыч, вынимая курево изо рта. — Ага. Проснулась. Чтобы ты так каждое утро просыпался, — сквозь зубы процедила я от слабых болевых пульсаров в животе, переверувшись на спину и рухнув обратно на подушку. Тот, естественно, тут же захотел съязвить мне в ответ, но в этот момент неподалёку послышалось тихое недовольное бурчание и зеванье. — Ух, извините, что разбудил, Рейн-сан, — повернулся к ней Гокудера и в ответ получил жест ладонью, мол, «всё в порядке». — Ты мне лучше скажи, Хаято-кун, что я тебе говорила за это? — зевнув и потянувшись руками вверх, она показала пальцем на дымящуюся сигарету между его пальцев. Он, по-видимому, вспомнил и бросил её перед собой на пол, затушив ногой. — Знаю. Вы не переносите запах табака. Ещё раз извинюсь. Просто не хотел будить Джудайме вот и… «Брат!» — Я не успела даже толком и расслабиться, как эта мысль заставила меня вздрогнуть вместе с просочившейся с потолка каплей, упавшей мне на лоб. — Брат! Что с братом?.. — я снова приподнялась на локтях и принялась искать ответ в сощуренных, буравивших меня взглядом зелёных глазах Гокудеры. Изумрудные искры-блики осветили тусклую радужку, точно молния, словно говоря «Вспомнила, значит?». Однако его скривленный рот ответил лишь «Он спит». — Рейн, зря суетишься, — сказал Реборн Хранительнице Гатто, стряхивавшей пыль с куртки, упавшей с её плеч на пол. — Сейчас ещё, кажись, и шести нету, а тебе отдохнуть просто необходимо, — Его мрачный взгляд вновь метнулся в мою сторону. — Да, — вздыхает Гокудера, поднеся руку к затылку, и его глаза даже заметно смягчились, глядя на неё, — вы, должно быть, заснули только недавно, — Но вот взгляд вновь упал на меня и вмиг затвердел. — До часа ночи бодрствовать и держать контроль над работой пламени. Это же, как-никак, целых шесть часов вы… — И ничего, — вновь зевнула та, надевая куртку на обнажённые и не защищённые от холода майкой плечи. — Последние несколько лет, пока я Правая Рука, плюс ещё й регулярные тренировки, — вытягивает и сгибает руку в локте, щупая её и намекая на свой рельеф мышц, — такой режим для меня не в новую. Так что учись, Хаято-кун, ибо и тебе придётся привыкать, — улыбнулась она. Мой взгляд снова мимо воли прошёлся по одеялу, залитому засохшей красной жидкостью. Она частично вытекла и за его пределы, ударяя глаза резким контрастом своего оттенка с серым каменным полом. Глядя на эту картину, можно лишь предположить, сколько же крови я потеряла. Живот, всё ещё побаливавший слегка, сейчас был в порядке. Задрав кофту, я увидела, что он перевязан. «Рейн-сан…» Она непринуждённо разговаривала с Гокудерой и даже посмеивалась иногда. Однако цвет её лица продолжал служить напоминанием о тяжёлой ночи, вторя сползшему на лоб белому обручу, который она лёгким движением руки поправила на место. — …Но, самое главное, теперь Тсунаёши-кун может хоть немного вздохнуть спокойно, — вырвал меня из небытия её голос. Рейн искоса поглядывает на меня, расчёсывая влажные (видимо от пота и время от времени сочащихся сквозь потолок капель) спутавшиеся волосы. Чёрт. Имя моего брата заставило всю кислоту, какая есть в моём организме, подступить ко рту, а очередная разбившаяся о землю з еле слышным звоном капля громким эхом ударила в голову. Я вновь откидываюсь на спину и стараюсь отвлечься, разглядывая витиеватый узор на потолке, сотканный из трещин. — …когда прекратится дождь, надо будет… — словно со дна глубокого колодца звучит голос Реборна. «Брат…» Перед взором опять вспыхнул ярко-оранжевый цвет его гипер-режима. Его горящие рыжие глаза… которые от одной лишь фразы вновь стали растерянно-карыми. Его бледное лицо, покрытое синяками и ссадинами, нанесёнными человеком, которого он семь дней идентифицировал как друга. «Энма…» — И кислый привкус в моём рту вдруг разбавился сладкой ноткой. Настолько сладкой, что живот вновь поразил очередной болевой импульс. Я закрыла глаза и увидела его. Почувствовала, как его холодная металлическая рука разрывала мою плоть, заставляя красную жидкость покинуть привычную для неё среду обитания в сосудах и с недовольным шипением выплеснуться наружу. «Однако его глаза в тот момент…» Я попыталась заново нарисовать их в своей памяти, силясь припомнить, какие слова тогда говорили узоры его радужки. «Его души». Но тщетно: внезапный стук в дверь этого дома, доносившийся с нижнего этажа, заставивший Рейн таки подняться на ноги и поставивший на штыки Реборна с Гокудерой, окончательно и бесповоротно размыл сей образ.