Сумерки Мемфиса

Менекрат скоро понял, что его искусство более никому не нужно, - ценность его упала до стоимости любого раба-эллина, не обученного никакому ремеслу. У персов скульптура почти не ценилась... это был все еще неразвитый, варварский народ, не знающий радостей духа и не находящий никакого удовлетворения в воздержании. Напротив, персидская знать предавалась всевозможным чувственным удовольствиям, а те, кто обслуживал их, всячески разжигали в господах чувственный аппетит. Поэтому и вывелась у азиатов такая противоестественная порода людей, как евнухи. Вначале Менекрат даже не осознал всей степени своего унижения, своего положения раба, который отныне стоит дешевле скотины. А через несколько дней, когда художник немного освоился, его наполнило удивление и пренебрежение к своим похитителям. Столько труда положено, сколько пролито крови - и лишь затем, чтобы отнять эллинского мастера у Атоссы! Как часто, в самом деле, люди делают зло другим и себе во имя самых ничтожных целей, а то и вовсе беспричинно! В Элладе рабы служили для выполнения работ, которые отвлекали благородных людей от дел более значительных; в Азии же пленники и местные невольники все чаще становились предметами роскоши и широкого торга, только чтобы потешить тщеславие и возбудить пресыщенные чувства. Евнух же, неспособный ни к какому делу, достойному мужчины, получал удовлетворение, истязая талантливых эллинских пленников!.. Менекрата, однако, никто не мучил, ни к чему не принуждал: милетца, казалось, никто более не замечал здесь. Евнух, грозный господин этого имения, не появлялся с самого первого дня. У Менекрата было достаточно времени, чтобы обдумать все это. Его поселили в самом господском доме, в отдельной комнатке, даже с некоторыми удобствами. Евнух сказал, что художнику будет позволено видеться с другими греческими рабами: но сказано это было, видимо, только чтобы поглумиться. Или же хозяин изменил свое первоначальное решение. Менекрат скоро обнаружил, что как ворота и двери дома охраняются, так и лачугу, где живут изувеченные ремесленники, тоже тщательно стерегут. Впрочем, это скорее обрадовало ионийца, чем наоборот. Видеть сейчас товарищей по несчастью было бы выше его сил. Ему не дали никакой работы ни в первый, ни во второй день. Зато к Менекрату приставили ту самую служанку, которая в первое утро напоила его козьим молоком. Она оказалась вовсе не злой женщиной: если забыть о том, что персиянка принадлежала к племени его врагов и служила этим врагам. Вечером первого дня служанка снова принесла художнику еду: деревянную миску с вареными яблоками, приправленными медом и шафраном, ячменный хлеб и подкисленную воду. Когда Менекрат с жадностью съел и выпил все, персиянка показала ему, куда ходить по нужде. Эллина обрадовала возможность выходить на задний двор: хотя этот двор так же бдительно стерегли. Потом Менекрат на смеси персидского и греческого языка, помогая себе жестами, спросил служанку, нельзя ли помыться. Он не особенно рассчитывал, что ему будет это позволено. Однако азиатка, поняв его желание, с готовностью кивнула; а потом подергала художника за хитон и выразительно зажала пальцами нос. Конечно: рабы, которых допустили в господский дом, не должны осквернять его дурным запахом... Персиянка принесла пленнику чистую одежду - с застенчивостью, свойственной ее народу, подала Менекрату простую полотняную рубаху и штаны с завязками. Потом принесла большой кувшин с водой и умывальный таз. Объяснила, что эти вещи Менекрат может оставить себе. Служанка принесла также какую-то странную белую мазь в плошке: присмотревшись и принюхавшись, художник понял, что это белая глина, разведенная с золой. Персиянка улыбнулась и показала жестами, будто натирает ею себе щеки. Менекрат и сам понял, что это превосходное средство для умывания, и очень обрадовался. Как быстро, однако, человек может ко всему приспособиться! Когда он снял хитон, застенчивая персиянка, однако, не ушла: Менекрат заметил, что она одобрительно косится на его тело. А потом эллин услышал ее тихое сочувственное восклицание. Клеймо, ну конечно! Оно долго и сильно болело... Менекрату удалось почти позабыть об этой отметине к вечеру, но теперь его спина снова разгорелась, а к глазам подступили слезы. Эллин стиснул зубы, стараясь не выдать женщине своего страдания. Но тут служанка сказала: - Подожди. Менекрат понял это персидское слово; персиянка быстро покинула комнату. А спустя небольшое время вернулась, держа в руках тряпицу и чашку с каким-то снадобьем, источавшим тонкий и острый, щекочущий запах. Женщина обмакнула тряпицу в чашку, и эллин вскрикнул и вздрогнул, когда персиянка прошлась мокрой тканью по его ожогу. Она смачивала позорную отметину целебным соком алоэ. Менекрат вдруг подумал, что ему очень хочется узнать, какой же знак теперь горит у него между лопаток... но он сдержался и ни о чем не спросил. Потом персиянка вышла, и Менекрат наконец смог вымыться и одеться в чистое. После этого жизнь показалась пленнику сносной... и вместе с благодарностью к неведомой служанке он вновь ощутил надежду. Он должен с помощью этой женщины, если она и вправду добра и отзывчива, овладеть персидским языком и узнать о месте своего заключения как можно больше! А затем... Тут же Менекрат подумал, что персиянку могли приставить к нему не только для ухода, но и затем, чтобы она доглядывала за ним. Эллин вполне мог быть намного более ценным пленником, чем его заставляли думать. Почему бы и нет?.. Но сейчас узнать это было невозможно. На другой день, когда персиянка вновь принесла ему еду и воду для умывания, Менекрат задержал ее, коснувшись ее руки. Женщина остановилась: и, как показалось скульптору, весьма охотно. На ее круглощеком деревенском лице выразилось большое любопытство и участие. Первым делом Менекрат указал пальцем себе в грудь и назвал свое имя. Потом показал на персиянку. Она сразу же поняла, улыбнулась и назвалась: - Шаран. Потом опустила глаза, как видно, смущаясь. Менекрат мысленно поздравил себя с первой удачей. А потом, решившись, вытянул руку в сторону двери, которая вела в дом. - Кто... эти пленники? - медленно спросил он, подобрав персидские слова. И тут же эллин понял, что совершил ошибку. Черные густые брови Шаран стремительно сошлись в переносье, круглые щеки вспыхнули. - Нельзя! Об этом нельзя говорить, - ответила она и мотнула головой в платке. Менекрат заметил, что сегодня платок на персиянке яркий - желтый, с каймой. Хотя кто его знает, что это значит!.. Потом он подумал, что едва ли персиянка что-нибудь знает о других греческих рабах. Кто она - служанка, получающая плату, или сама рабыня?* Менекрат не знал, как спросить это по-персидски; и решил не оскорблять персиянку такими попытками. Шаран, однако, не уходила - продолжала стоять и смотреть на него. И тогда художник придумал, о чем попросить ее. Он зачерпнул немного глины из своей умывальной плошки и растер ее в ладонях. А потом обратил эти ладони к Шаран: скульптор просительно посмотрел на нее. Несколько мгновений он надеялся... он надеялся даже больше на то, что она не догадается. Что Шаран ничего не знает о том, кто он такой. Но персиянка поняла. Она снова улыбнулась, кивнула и быстро ушла. Вернулась служанка с большим куском влажной глины, завернутым в ткань. Менекрат, глядя на этот материал, ощутил себя почти счастливым. Он, как мог, поблагодарил свою помощницу: и Шаран даже поклонилась в ответ. Эллин, глядя на принесенную глину, ощутил почти забытое покалывание в пальцах - вдохновение, которое поднимало его выше всего и вся. Он почти забыл в эти мгновения, что он персидский раб, которого может ожидать ужасная участь. Менекрат оторвал кусок глины и принялся мять его, чувствуя, как кровь разогревает руки. И тут он заметил, что персиянка все еще не ушла. Да она и не думала уходить - Шаран уселась на коврике под дверью, глядя на работу эллинского художника с почти неприличной жадностью! Менекрат чуть было не сказал этой женщине резкость; но сдержался. Он должен быть ей всемерно благодарен и ни в коем случае не испортить с ней добрые отношения! Скоро он увлекся работой: Менекрат вначале лепил бездумно, но вдруг обнаружил, что у него опять получается женское лицо. Пока еще эллин не знал, чей облик придать этой статуэтке... он бросил взгляд через плечо, и увидел, что Шаран так и сидит на своем месте, как сидела. Она неотрывно следила за ним. Менекрат вздохнул с досадой. - Разве тебе не нужно работать? - спросил он, стараясь говорить по-персидски правильно и учтиво. Шаран качнула головой. - Нет, - сказала она. - Сейчас господина нет, мало работы! Скучно! Менекрат невольно нахмурился. А потом улыбнулся. Все-таки человеческое общество, даже общество подозрительной варварки, очень поддерживало его. Когда он в очередной раз прервался, Шаран вдруг встала с места и подошла к художнику, глядя через его плечо. Она воскликнула: - Это я? Менекрат изумился, поняв, что и в самом деле вылепил голову Шаран: только без платка, с двумя толстыми косами. Он невольно улыбнулся: с гордостью и большим удовольствием. - Похожа? Шаран словно бы растерялась при таком вопросе, переводя взгляд с художника на свою незаконченную статуэтку. И тут Менекрат понял. Ну конечно, она ведь не привыкла смотреть на себя в зеркало - может статься, у нее и вовсе нет зеркала! Он поднялся. - Ты очень похожа, - сказал он, от души радуясь, что остался самим собой. Шаран снова смутилась. Она была хороша: крепкая, свежая селянка, совсем не похожая ни на благородных персиянок, ни на распутниц, которых он видел в Сузах. Этой женщине могло быть около двадцати пяти лет. Менекрат, любуясь ею, спросил себя: знала ли она мужа, есть ли у нее дети... но решил, что непременно вызнает потом. В последующие дни Шаран продолжала навещать пленника и заботиться о нем. Они понемногу говорили, когда Менекрат не работал. Эллин узнал, что Шаран служит великому евнуху, которого звали Бхаяшия, уже десять лет: важный царедворец перекупил ее у прежних хозяев для работы в этом поместье. Она была рабыней, как Менекрат и подумал с самого начала. - Здесь раньше было большое хозяйство. Много людей, много работы, - сказала персиянка. - А сейчас мало, господин приказал остаться только воинам. Воины приезжают и уезжают. Менекрат смекнул, что это значит. Очевидно, великий евнух владел не одним поместьем, - и с этой земли давно уже не получал дохода. Это заброшенное имение служило ему, чтобы прятать от царских глаз пленников и другие ценности. Может быть, Бхаяшия возвысился как раз при Камбисе?.. А потом Менекрат спросил Шаран - не знает ли она, как можно отсюда бежать. Это был второй большой промах. Персиянка опять испугалась и рассердилась. - Отсюда нельзя убежать! Никак нельзя! - воскликнула она. Менекрат мысленно назвал себя глупцом. Конечно, Шаран не имела понятия, как отсюда спастись, и не думала об этом: сама она, хотя и была рабыней, была вполне довольна своей участью. И едва ли могла найти в другом месте что-нибудь лучшее. Кроме того, женщины всегда рискуют собой гораздо меньше! Ну а уж если Шаран приказано следить за эллином, что весьма вероятно... Менекрат приказал себе не думать о такой возможности. Но, кроме этого, он внезапно понял, что персиянке жаль отпускать его. Менекрат знал, что он хорош собой, хотя и мало задумывался о своей наружности; и он был, по-видимому, первым мужчиной, который уделил этой служанке столько внимания. Менекрат пожалел про себя женщину, которая так хорошо ухаживала за ним и была так одинока. Но после этого разговора решимость его бежать только окрепла. Он непременно вернется на родину: и все ионийцы узнают, что он испытал и повидал, живя в плену у персов! * Женщины в Древней Персии могли быть наемными работниками, получающими плату, так же, как и мужчины. Вообще, персиянки, сравнительно с положением женщин во многих современных им культурах, были достаточно экономически независимы.