Инквизитор

Вокруг витает туман, как будто дождь шел до самой зари. Но Мин явственно ощущает, что не на улице. Он вообще не знает, где он. Он поворачивается на странный звук и на голову будто высыпают ведро колотого льда. Он видит, мать их, Чондэ и Кая. И они, хер их раздери, беззастенчиво трахаются у него на глазах! И это настолько хуёво, что примораживает к месту. Это не может быть взаправду. И если у Мина такие реалистичные сны, то он готов разодрать ногти в кровавое месиво и орать-орать-орать. Пока не сдохнет. Его совершенно не заводят два тела, двигающиеся в одном, каком-то рваном ритме. Если бы он мог, бежал бы уже со всех ног. Но он не может. Мин видит пустой, заклубленный туманом, школьный коридор. Он тянется на добрые шесть метров вперёд, в окна пробирается лунный свет и пачкает тёмно-синий пол белёсыми пятнами. Воздух сгущается, будто молочный. Но Мин продолжает смотреть, как Чонин ведёт ладонью по своду рёбер, пока не накрывает указательным пальцем коричневый сосок. Продолжает смотреть, как Чондэ прикладывается затылком о шершавое покрытие стен. Как заламывает руки за голову, они тощие и с "дорогами" от иглы. Серьёзно, это не то, на что хотел бы пялиться Минсок по ночам без права на побег. Лучше бы ему приснилась Мира. Да, именно она, с её большим ярко-накрашенным ртом, который вбирает его член чуть больше, чем на половину. Больше просто не влезало, но и этого ему было достаточно более чем. Именно она с бледными, худыми бёдрами. Мягкими на ощупь. Он говорит ей: — Не хочешь поправиться? Она лукаво отвечает: — А ты? — Мне тоже поправиться или что? — он поднимает её подбородок фалангой пальца и смотрит прямо в глаза. Они светлые, почти чайные, как та зелёная бурда, которую она у него пьёт, но больше всё-таки оставляет в кружке. — Тебе нравятся толстушки? — хохочет девушка. — Мне нравишься ты. Она ему в самом деле нравится... Но Мин продолжает смотреть, как взмокшие от пота лопатки Чонина сходятся и расходятся в такт толчкам в задницу Чондэ. Он сейчас блеванёт, потому что чувствует как корень языка подрагивает в неминуемом приступе рвоты. Проблеваться в собственном сне? Why do not to do, — как говорит Хань. Действительно. Его абсолютно не заводит эта порнография, не смахивающая даже на самое дерьмовое хоум-видео, по типу тех, которые присылают сумасшедшие семейные парочки на первых двух годах совместной жизни на сайты по типу браззерс. Мин не просматривал эти сайты и не заводился. И совершенно не чувствовал, как потихоньку сковывает длинные мышцы внутренней стороны бёдер. Не чувствовал подгибающиеся колени и толстый узел где-то в самом кишечнике. Он скользко раскручивался сверху-вниз-вниз-вниз. Пока не обвивал узкую поясницу. Мин совершенно не чувствовал как по вискам отбивал молот, грозясь разорвать голову изнутри на ошметки, и как от пупка стелилась еле уловимая дрожь. Не чув-ство-вал. Нет. Но мозг сорвался в вендетту и немилосердно подсунул живые картинки, где он, о боже, сам плавится под смуглыми руками Чонина. Выгибается, как заправская шлюха, смотря острым кадыком прямо в потолок. Ощущает исходящую волну от горячей кожи. Ему нестерпимо хочется... чего? Мин одёргивает себя и вновь пялится на дергающихся парней. Он не гей. Но он как никогда близко к тому, чтобы просто снова впасть в мерзкую юность, где апогеем удовольствия является надрачивать себе рукой. И пусть весь мир подождёт. Мин чувствует, как член напрягается упираясь в хлопковые пижамные штаны. Чувствует, как кожа в основании бёдер неприятно трётся нога об ногу, как будто он очень сильно хочет в туалет и старается думать о чём угодно только не об этом. Так бывает, когда во время жесткого траха приходится представлять дохлых мышей, наполовину поеденных котами, валяющихся вблизи свалки, чтобы не спустить раньше времени и не опозориться. Мину всё это знакомо. Но сейчас — это пиздец как невыносимо. Его душит. Кажется, весь густой, белый воздух сгущается у него под гландами и не проходит. Он давится им, задыхается, но не может даже кашлянуть как следует. Ебучие исследователи хер пойми чего говорят, что мы владеем своими снами. Говорят: стоит только захотеть. Врут. Безбожно пудрят рыхлые мозги тем, кто готов поверить и в НЛО, и в йети, лишь бы жизнь не казалась такой обыденной. Мин зажмуривается так сильно, как только может. У него слезятся глаза и скрипят зубы. Если бы он с таким рвением сжимал их в реальности, ему бы потом даже стоматолог-number one из самых крутых дантистов не помог. Вокруг него вертится жаркий воздух. Влажный, густой. Приправленный звонкими хлюпающими шлепками чониновских тазовых костей о половины тощей задницы торчка Чондэ. Господи, пусть я умру во сне и больше не увижу этого, — измученно думает Мин, всё ещё борясь с блядским искушением протянуть руку к стволу... Понятно, зачем. У него со лба течёт ручьём и это даже не гипербола, в уголках глаз щиплет от солёного пота, а ещё — бессильных и злых слёз. Он как будто предаёт себя. Себя, Миру и всё гетеросексуальное общество в целом. Он продолжает смотреть на трахающихся одноклассников. У Чондэ открыт рот, а ноздри красные от подсыхающей крови. Мин не был наркотом и не занимался сексом под кайфом. Но словить носокровь в самое время — это круто. Это заводит. И он не знал, откуда это знал. Даже на ёбаный каламбур в голове не было сил обращать внимания. Он продолжал смотреть и отчаянно представлять, что это в его милой попке движется упругий член Чонина, что это по его плоской груди стекает мутная капля. Что это его ебут, как растраханную блядь. Стоны, издаваемые Чондэ, слишком неровные и кряхтящие. Чонин гортанно шипит, переходя в мягкое рычание. Мина подбрасывает на месте. Кто включил землетрясение? Здесь все десять баллов в пределах минова тела. Его нещадно колотит и он резко отходит назад, подгибаясь на правом колене. А в следующую секунду кто-то очень продуманный бьёт его бейсбольной битой по голове, не иначе, больше ничего просто не может так колошматить. Потому что он чувствует твёрдую мужскую грудь прямо над лопатками. Только прикрытые глаза распахиваются в беззвучном крике. Дыхание перехватывает. В нос ударяет запах свежего одеколона, а тоненькая ушная раковина вспыхивает под холодным дыханием. Мин успевает только простонать: — М-м-х-м... Да-а-а... Прежде чем со всей силы вжаться позвонками в плоские мышцы, откидывая жесткие волосы с макушки на плечо этому охренительному он-не-знал-кому. Верхняя, выпирающая под шеей кость впивается в выемку между сводами грудных мышц, ходящих от глубокого дыхания. Дыхания в самые лёгкие. Мин слышал прижатым к его шее ухом, как воздух закручивался мощным потоком внутри этого сильного тела. Он хотел дышать в такт с ним. И всё сильнее притирался задницей к кожаному ремню. По позвоночнику прошла связанная цепь колючей проволоки с разрядом электрического тока, расползаясь вмиг стихнувшей дрожью, когда металлическая пряжка обожгла нежную кожу внизу спины. Мин открыл рот, пытаясь не дыша втянуть в себя воздух и не завыть от перевозбуждения. У него стоял. Только от того, что он намертво прилепился к чьему-то мужскому телу и тёрся, как мартовская кошка. Между их кожей уже было влажно и липко. Одним словом — противно. Если когда-нибудь вас будут ебать сзади, помните: не притирайтесь спиной к чужой коже. Чувствовать это неприятно, а кончить от этого шансов меньше, чем от созерцания ползущей улитки. Выдерживать это не остаётся сил, поэтому Мин зарывается рукой в волосы, откидывая их со лба, а потом перекидывает ладонь чуть назад, проводя паучьими пальцами по выпирающей линии челюсти. У этого парня желваки выступают и, кажется, ему стоматолог тоже не помощник, если сейчас... О, Господи. Он проводит подушечкой среднего пальца по углублению между губ. Мягкие, почти что женские. Если бы не полнейшее отсутствие сисек, он бы сказал, что трогает девчонку. Потому что кожа слишком фарфоровая, кукольная. А вести по ней ладошкой всё равно, что испытывать непорочный оргазм, если такое вообще возможно. Его губы сжаты в линию и Мин хмурится. Почему он стоит за ним, если ему всё это не нравится? Но вдруг сильная ладонь перехватывает его куриную лапку, слегка задевая собственные чуть скользкие зубы, Мина опять дёргает, как припадочного, на секунду обхватывает тёплой верхней губой, а потом. А потом с нажимом опускает их руки вниз. И снова дышит ему прямо в ухо. Мин уже ничего не соображает. Под его веками — туман. А под кожей только жёваные волокна сокращенных мышц. И ему категорически не нравится, что его руку всё ещё удерживают от всяких поползновений. — Эй, чувак, — бессильно выталкивает он из себя, — мне надо... Ну же... Что он несёт? Кто-нибудь, приведите палача и перевозной эшафот. Кто-нибудь, выстрелите ему в лоб, потому что иначе... Всё полетит в ебеня. Кто-нибудь? Но никто не слышит. — Минсок, — на ресницы спускается чистая кислота. Глаза стекленеют. — Не сейчас... Мин просыпается в третьем часу ночи. Даже не просто просыпается: вывалился кубарем из сна прямиком на пружинистый матрац своей узкой кровати. В мокрой насквозь футболке и с болезненным стояком, которым можно, наверное, и гвозди забивать. От непрошедшего сна, что до сих пор стучал в голове, невозможно было не задохнуться в подступивших к горлу спазмах. Мин сжал дрожащие руки в кулаки и сел на кровати. Комната, в которой он спал, была небольшая и полностью пропитанная его сорванным к чертям дыханием. Вокруг белёсым туманом плавала вязкая тьма, возрождая непотребные мысли, которых было очень, даже слишком. Много. Густая и плотная, которую даже вдыхать трудно. Прежде, чем провалиться в очередную яму чего-то чёрного и абсолютно без сновидений, в ушах бьётся его голос. Звенящий, как сталь высоко в горах. Низкий и завораживающий. Октябрьское утро не предвещает ничего вроде солнца, хорошего настроения или веселья. Октябрь вообще — печальное время. Надо бы соответствовать. И Мин соответствует. В отличии от Чонина, который припёрся к нему в девять утра, уже не в меру светящийся своей идиотической придурочностью. На нём намокшая от мелкой мороси байка и широкие штаны, впихнутые в ботинки на тракторной подошве. У него на голове, как всегда, — полнейший бесцветный пиздец, а зрачок почти поглощает светлую радужку. — Здорово, Мин, — тянет он, а потом кричит куда-то в глубину дома: — доброе утро, миссис Ким! Мину думается, нормально ли будет вылить остатки апельсинового сока, с которым он вышел его встречать. Мину думается, не злоупотребляет ли Кай травкой, которую местный продавец счастья ласково называл шмалью и толкал по доброте душевной за бешеные бабки. Он вышел на него через Чондэ, для которого "шмаль" вместе с гашишем и тем же самым викодином — уже прошедшая тема. Для подсевшего на герыч, думается Мину, нет дороги назад. Только если его толкать взашей. Самостоятельно не допрёт. — Доброе утро. Хрен. Утро добрым не бывает. Мин сонно зыркает на Чонина, но тем не менее пропускает его в дом, попутно отвечая матери, что это всего лишь его друг, а то она после Миры, наверняка, уверена, что её приличный и скромный сын устраивает тут бордель, как только она переступает порог. Собственную цитадель похоти и разврата "с блэкджеком и шлюхами". Ну что же, парочка шлюх в запасе у него имелась. Эта внезапная мысль навела на яркие воспоминания сегодняшнего сна и заставила покраснеть. Он поспешно удалился на кухню, оставив Чонина один на один сражаться с дебильной-шнуровкой-и-вообще-какие-сволочи-придумали-шнурки на ботинках. — Ну что, готов покорять ледники? — Чонин вваливается в залитую мягким, будто приглушенным, светом кухню и сходу запрыгивает на сделанную под мрамор барную стойку. — Кружки подай, — ворчит Мин в ответ и скептично наблюдает как тот прогибается назад, чтобы достать из красного шкафчика две кружки. Он с первого дня присмотрел для себя самую огромную чашку, больше напоминавшую пиалу для бульона с ручкой. Она была болотного цвета, неаккуратно покрашеная и с отколотым краешком. Чонину она понравилась своей нестандартностью. В отличии от Минсока, он не любил совать пальцы в узкие промежутки между стенкой чашечки с блядским бледно-серым узором и тоненькой ручкой, чтоб её. — Это не ответ. Думал про тактику, про стратегию? — он оживлен до края, почти подпрыгивает на месте. — Тебе заняться нечем? — голос у Мина сухой и неторопливый. Совсем непривычный для Чонина. — Я не гей, это так, к сведению. — И что? Искреннее, блядь, удивление. — Я же не говорю тебе тащить его в постель, — чайник вскипает, словно в подтверждение его слов. А что же ты тогда делаешь? — хочет заорать в ответ Мин, но почему-то молчит. — Кай. Это безнадёжная затея. Смирись. — Неужели ты такой законченный пессимист? Чонин кидает короткий взгляд на высокий стакан с апельсиновым соком, который пил Мин до того, как он пришёл. — Вот же, — говорит он, будто на него с небес сходит ебучее озарение. Как будто он верит, что переубедить Мина, ему по силам. — Этот стакан... Эта игра называется: продолжи сам. Или: просто угадай, что я хочу от тебя услышать и скажи это, чёрт тебя отдери. Минсок нехотя растягивает губы в острой усмешке. Острой, как бритва, шинкующая лицо на кровавые полосы. — Наполовину полный этот стакан, — что в переводе на миновский язык означает: "Отъебись от меня уже". Ему становится всё смешнее от блаженной улыбки Чонина. Улыбается, как дурак. Жаль, не облизывается. Мин бы на это посмотрел. — Стакан — на половину полон, — зачем-то повторяет Минсок. — А я наполовину пуст. Кай раздраженно ударяет дном кружки по мраморной поверхности, на которой сидит и исподлобья смотрит на Мина в ожидании, когда тот передумает. И, о чудо, он передумывает: — Ла-а-а-дно, — вздыхает он и опирается пяткой одной ноги на щиколотку другой, стоя на бежевой напольной плите. — Но это твоя дурацкая идея и придумывать будешь сам. И свою сраную стратегию и такую же тактику. Чонин улыбается во все тридцать два и подаёт ему кружку, чтобы тот налил в неё зелёный чай.