Инквизитор

Веки тяжелеют, как будто к каждому привязали по камню, и теперь они тянут. Тянут вниз со всей своей силой, с которой стремятся к земле. Десять минут урока. Стрелка ровно на восемь сорок. Мин роняет голову на сложенные ковшом ладони, беззвучно давясь унизительным смешком. Он кислый, как просроченный кефир.Ты пьёшь его и понимаешь: всё на хрен не так, но продолжаешь пить. А почему... Сам не знаешь. Вниз по гортани катятся колотые комки кислятины. Кислятины в его размягченном, сдавленном в горошину мозгу. Он жмурится сильнее и сильнее, кожей чувствуя на своём лбу пространный взгляд учителя. На нём что, написано "трахни меня"? Какого хера ты пялишься, — хочет спросить Мин, ударяя кулаком по ольховой столешнице парты. Отвернись, — хочет гаркнуть Мин. Мин хочет заорать ему прямо в надменную, идеальную рожу, потому что... Потому что. Его всё уже достало. Это только первый день официального соблазнения, а его уже воротит от одного блестящего вида Ханя. И то, что было в машине, додавливает шкалу ситуации на минус дохуя, портя настроение в край и забивая голову сырой землёй. Он потихоньку сотрясает ею, мысленно вопя: "Дурак. Дурак. Дурак!". И пытается силой вытолкать назойливые и слишком живые картинки... За лобовым стеклом мелькают белые полоски дороги. На самом деле, белыми они были только в первый день покраски, а потом превратились в чисто символическую разметку, подкрашенную известью. Какой идиот додумался красить дорожный асфальт известкой? Лишнее доказательство, что народ всегда будет недоволен правительством. Даже если они насадят прекрасные, благоухающие розы по всем аллеям города, найдутся те самые вечно хмурые, с заостренными уголками глаз и грязными, засаленными, глубокими носогубными складками от постоянного ворчания. Они будут старательно малевать плакаты, а потом с ними ходить возле всех учреждений с требованием срезать эти вонючие исчадия тухлых розариев. Даже тогда их будет что-то не устраивать. Полоски превращаются в одну сплошную и Хань наугад щелкает круглую серебристую кнопку с подсвечивающимся ярко-синим ободком. Мягкий салон автомобиля заполняет томный женский голос вперемежку с сильными битами. — Если не нравится, могу переключить, — говорит он и, не отворачиваясь от стекла, левой рукой легко сжимает руль. Его пальцы испещерены тонкими прожилками светло-бурых капилляров, а узлы на фалангах напоминают скрученные во много раз по хаотичному, ювелирному кругу нити платины. У него красивые руки. Можно сказать, аристократичные. Но Мин всё равно только сиротливо хватает ртом воздух, боясь вдохнуть чуть глубже, чем положено, иначе... Что-то случится. — Нет, — хрипит он горлом, — эта нормальная. Мин не знал, что учитель слушает trap. Он не знал, что в салоне его "Инфинити" пахнет кислым виноградом и крепким одеколоном. Совсем "не тот" аромат, — подумалось вдруг и лоб покрылся едва ощутимыми каплями пота. Этот запах, казалось, источала сама влажная кожа Ханя. До неё хотелось дотронуться и растереть на кончиках пальцев. А потом выброситься на полном ходу из машины. Потому что этого он бы точно не стерпел и даже горящие щеки показались бы детской забавой в сравнении с теми ощущениями, что он бы испытал. По позвоночнику ползло что-то холодное. Даже можно сказать — ледяное. Как змея, например. Толстая гадюка, готовая прокусить кожу в любой момент, и убить к чертовой матери. Мин пытается считать вдохи и выдохи, чтобы упорядочить их сумасшедший бег в никуда. Как. Как он мог соблазнять человека, при виде которого колени гудели, а голос пропадал сам собой? Мин готов был проклясть Чонина, Ханя, математику и весь мир в целом. Но он просто поднял одну ногу и, медленно скользя лодыжкой по колену, положил её на другую ногу, впитывая быстрый взгляд чёрных глаз в сторону отражающегося света на кожаных складках. Понравилось? — хочется ему спросить, но он понимает, что сейчас его максимум — это бессвязное шипение, спутанное будто омертвевшим языком. Хань улыбается краешком светлых губ и продолжает остервенело всматриваться в блядское стекло перед собой. Мин отворачивается к окну. Они едут молча уже три минуты. На спидометре стрелка приближается к двумстам и Мин понимает, что это не полоски на дороге превратились в сплошную... — Остановите! — сердце отбивает сумасшедшую чечётку где-то над сводом рёбер, пока руки вжимаются ногтями в панель с бардачком. — Что вы делаете? Мы разобьёмся! Его голос звучит, как сучий лай в ближайшей подворотне. Лающий и срывающийся на визг. Это не совсем та интонация, что призывает стянуть штаны и дальше по списку. Он вообще не понимает, что орёт, почему и зачем. Хань как ни в чём не бывало. Ни на секунду не меняясь в лице, — он остаётся всё таким же невозмутимым — резко тормозит, проезжая шинами по гладкой дороге, выруливая на степную придорожную пыль. Выбивает сухие травинки из-под колёс. Он поворачивается к Мину и изучающе щурит свои мёртвые глаза. Совсем без бликов. И спрашивает без единого намёка на вопросительную интонацию. — Какого чёрта, — одёргивает локоть от вцепившейся в него хваткой цепного пса ладони Минсока. Тот и сам не заметил, когда схватил Ханя за рукав. Какого. Чёрта. Дыхание спёрло от вдруг ставшего вязким воздуха. Он оседает на трепещущих ресницах ученика. Хань придвигается так близко, что слышит барабанный галоп минового сердца. Он всматривается в овальные от страха глаза. От него же у него сейчас белок видно вокруг всей радужки. Так не должно быть у того, у кого, по идее, с нервной системой всё в порядке. Или глаза не навыкате от рождения по прихоти жестокой "матушки"-природы. Хань аккуратно протягивает руку над скрещёнными коленями парня, чтобы дотянуться до бардачка. Он прекрасно слышит как шумно сглатывает Минсок, когда белая чёлка касается чуть посечёнными кончиками его переносицы. Кремовая дверка отъезжает вниз и он достаёт плату с маленькими белыми таблетками. Музыка переходит в жесткий скриминг какой-то пост-хардкорной песни и Хань убавляет звук, попутно вытягивая из углубления между сидениями литровую бутылку с негазированной водой. Он ненавидел газировку. Она била колючими спазмами в нос, а потом хотелось вынести из себя всё съеденное. — Пей. Он протянул ему две таблетки и бутылку. Мин как будто очнулся. Он помотал головой туда-сюда, два раза быстро моргая. Пытается сосредоточиться. Ему кажется нереальным то, что сейчас Хань нагибается над ним почти в пяти сантиметрах, а от его волос пахнет шампунем с ароматом чая и овса. Нестерпимый запах. Слишком сладкий и встающий комом в ноздрях, расширяя их изнутри до невероятных размеров, а потом закупоривая собой. Мин снова захлёбывается клейкой слюной, пытаясь не скатиться в харкающий кашель с последующим оплеванием Ханя. Он уж точно не выдержит такого унижения и так и сдохнет в этом душном салоне машины. Воздух на самом деле сгустился за долю секунды, впитываясь в повлажневшие щёки. Они были горячие изнутри и холодные снаружи. Если приложить к ним ладони, то можно почувствовать, как холод жжёт тонкие выемки "линий жизни". Мина хватает на едва различимый шепот: — Я не буду... Рот почти не шевелятся, а Хань так близко, что все выдохи вместе с беззвучными словами вылетают прямо на его приоткрытые губы. — Будешь, — Мин прекрасно знал этот тон. Таким он вызывал к доске. Безжалостный и не имеющий за внешней стенкой тембра никаких эмоций. — Иначе я собственноручно затолкаю их тебе в глотку. И лучше твоей детской психике не знать, как именно я это сделаю. Мин понятия не имел, что это за таблетки, можно ли их пить вообще и каковы их побочные эффекты. Но, если честно, если уж совсем честно, эти здравые мысли даже не мелькнули во вспухающем черепе парня. Он быстро смахнул два кругляшка с ладони учителя и запил с горла с таким отчаянным остервенением, что струйка потекла из уголка рта. В полой грудине хлюпало сердце. Ритмично и глубоко. Но, кажется, оно остановилось, когда Хань осторожно прикоснулся подушечкой большого пальца, стирая прозрачный подтёк вниз, до самого подбородка. Он смотрел прямо на треснувшую нижнюю губу Минсока, старательно пытаясь не надавить сильнее, чем нужно, чтобы не сделать больно. Борясь с навязчивым желанием стереть ещё и тонкую трещину крови, разделяющую пепельную и обветренную кожицу напополам. — Вы не успеете на урок, — заторможено протянул Мин через какое-то время, пока они не двигались, откидывая жесткую копну взъерошенных волос, почему-то теперь выстриженных по бокам, на спинку сиденья и прикрыл глаза. Только пушистые ресницы всё ещё подрагивали в такт медленному дыханию. Создавалось впечатление, что он засыпал. Может, так оно и было, потому что ему на затылок уже начинало давить, а пальцы на ногах наливались ртутной, дребезжащей, горячей тяжестью, забирая все скудные остатки мыслей в далёкий водоворот из дорожных полос, лекарственной горечи на языке и светлых, мягких губ. Fuck, — бесшумно прошептал Хань, поднимая веки настолько, насколько это возможно. Мин уснул на фиг, в его машине. В его, блядь, машине. А до первого урока оставалось всего ничего — восемь минут. Его руки еле ощутимо тряслись, а взгляд буквально пристал к открытому кадыку Минсока, тоненькой полоске ошейника и углублению яремной впадины. В основании губы собиралась алая кровь, задуривая полностью, поселяя тянущую тяжесть в пустом желудке. Запах крови, это как кусок живого металла. Только с мороза. Он с потугами проскакивает в трахею, прилипая на каждом миллиметре, пока двигается вниз, обжигая нежную слизистую. И ты безрезультатно пытаешься, выхаркиваешь из себя комья воздуха. Такого же металлического, острого и морозного. Хань не думал, что с двух таблеток "Феназепама" того так развезёт, что он вырубится. Где-то на периферии слуха вокалист всё ещё надрывается, крича что-то вроде: ... never ever again your fall... Но Хань не слушает и даже не пытается вспомнить, что это за группа и какого года песня. Сейчас он бы не вспомнил даже дату своего рождения, потому что рядом с ним напичканный успокоительным ученик, который пошло сопит во сне, выгибаясь в спине и открывая тазовые кости. Пряжка тонкого ремня. Пупок. Косые мышцы бледного живота. Лу Хань проглатывает металлическую хренотень, отправляя её прямиком в трахею, и тоже закидывается "Феназепамом". На всякий случай. Он решает не обращать внимания на колотящееся в глотке сердце и заводит машину. С первыми аккордами утробного рычания вся нервозность уходит на второй план, оставляя место пустырю эмоций. Эмоций, которых нет. Сейчас он сидит на своём твёрдом кресле, раскручиваясь из стороны в сторону, наблюдая за тем, как ученики решают уравнения в самостоятельной. Все склонились и сгорбились над листочками, пытаясь не спалившись заглянуть в тетрадь. — Сехун, — как бы случайно роняет он. — Собери у всех тетради и мне на край стола их. Живо. Он смотрит, как мальчишка подскакивает с места, путаясь в рукавах и штанах, и начинает судорожно скакать по классу выхватывая у всех тонкие тетрадки из рук чуть ли не с боем. Сехун суетится, а Хань невзначай переводит взгляд полуоткрытых на Минсока. Тот откинулся на спинку стула и зарылся пальцами в уложенные назад, рыжие волосы. Его маленький рот был открыт, а два передних зуба смыкались на нижней губе, кровь на которой он видел сегодня с утра. Он вспоминает, как хлопает его по щекам, когда они подъезжают к школе. — Минсок... — тихо проговаривает он ему прямо в лицо. — Минсок, проснись, мы приехали. Вспоминает, как Мин распахивает широкие глаза и на секунду косится на его ладонь, прижатую к своей щеке. У него прохладная кожа, мягкая на ощупь. Он сдавленно хмыкает, пытаясь прокашлять сухую пустоту в глотке после недолгого сна. — Я умер? — сонно спрашивает он, на мгновение вгоняя учителя в ступор. — Welcome to hell, dear, — по-гадски ухмыляется Хань и отворачивается, открывая дверцу, чтобы выйти. Мин отчаянно краснеет под палящими глазницами Лу Ханя и возит ягодицами по жесткому стулу. Штаны начинали натирать красные полосы на коже, не придавая оптимизма. Он подумывал над тем, чтобы завалиться к тому на стол и прямо попросить взять его. Выслушать уничижительную речь, приправленную, метафорами, эпитетами, красочными сравнениями, всё как Хань умел. А потом сказать Чонину, что ничего не вышло. Извини, чувак, я сделал всё, что мог. Да, вот такой я бездарь. И отвязать от себя это гребаное клеймо, которое жгло повсюду, куда касался Хань. О Господи, он действительно прикасался к нему, был так близко. Так близко, что... — А где наша красавица? — чётко и псевдотомно поинтересовался учитель у молчаливых и злых без тетрадей учеников. Он указал на место прямо за Мином, заставив того выпрямиться на стуле, упав локтями на край парты. Он уже решил два уравнения, а к третьему не знал, как подступиться — просто не дочитал сраный нескончаемый параграф, поэтому валял дурака, жаря себя в самых дурацких воспоминаниях. — Неужели никто не знает? Брови Ханя приподнимаются в притворном интересе, отдающим дешёвой игрой, построенной на гротеске. — Он приболел, — выпалил Мин, прежде, чем успел удержать язык за зубами. — Завтра придёт. У него болит голова и вообще... Его сейчас кто-то ебёт. Но этого Мин уже не договаривает. Он осыпается по кусочкам под изучающими зрачками Лу Ханя, а потом достаёт телефон и быстро печатает под партой сообщение Чонину: "Ты теперь мне должен". Он пытается так же бесшумно запихнуть трубку обратно, но эта затея проваливается ровно тогда, когда он не попадает в отверстие узкого кармана и она с оглушительным в классной тишине грохотом падает на пол, вырубаясь. Крышка отскакивает ещё пару раз, отдельно от самой панели. Все смотрят на него. А в Мине разгорается костёр желания провалиться вниз на первый этаж. Или на второй. Да куда угодно, лишь бы не смотреть, как эти-самые губы Ханя, что не выходят из головы, противно кривятся в инквизиторской усмешке, с которой те взирают на сжигаемых еретиков. Он встаёт с места и подходит к его парте. Высовывает руку из кармана брюк и безапелляционно цедит, привычно растягивая гласные. Откровенно наслаждаясь чужим провалом: — Быстро. Его протянутая ладонь напоминает приглашение на танец, но Мин отгоняет от себя въедливые мыслишки, от которых хочется хихикнуть, как от щекотки. Это, наверное, истерическое. Он чувствует, как тяжесть во всём теле его понемногу отпускает, а в разжиженном мозгу уже не плавает смог. Действие странных таблеток улетучивалось. И это не могло не радовать. Мин кладёт телефон Ханю в руку, наблюдая как та сжимается на его сокровище, засовывая в нагрудный кармашек пиджака, и затравленно поднимает глаза на учителя. Тот смотрит на него снизу вверх и жестко улыбается: — Заберёшь после уроков.