Инквизитор

Утро ссыпалось с неба мелкой моросью. По школе бродили сонные ученики с бумажными стаканчиками в руках. И Мин от них не отставал, он тоже мял в руках эту гадость, не решаясь пить, потому что даже судя по запаху этот "кофе" был ни хрена не кофе. Он как раз собирался зевнуть, раскрывая рот широко, сверкая зубами, как кот, но внезапная холодная волна, а потом тихий отборный мат выбили из его рук стаканчик, а зевок застрял костью в горле. Раз. Его откидывает на шаг назад и он проезжает резиновой подошвой кроссовок по скользкому кафелю. Два. Минсок распахивает ресницы, чтобы увидеть испуганного учителя Лу Ханя, чьи мёртвые глаза сомкнулись на его переносице и сверлят дрелью дыру насквозь. Как его соседи стену сверлят в три часа ночи. Мешают на математике сосредоточиться. Три. Сквозь мягкую ткань байковой рубашки Мин ощущает стальную хватку на своём боку и только потом осознаёт, что если бы не эта рука, он бы уже давно обтирал спиной грязный пол. Уборщицы обычно убирали после уроков, а это значит, что после первого урока повсеместный срач вводил в состояние близкое к коме всех перфекционистов. А Мин им не был и ему, по большому счёту, было насрать на какую грязь наступать. Но ходить по ней и в ней валяться — разные вещи. — Студент Ким, не путайтесь под ногами, — процедил Хань, одергивая руку, будто он крышку от унитаза держал в своей аристократичной руке, а не субтильное тельце ученика. — У меня и так голова уже вот такая с этими заменами! Он вскинул руки вверх, чтобы показать насколько у него "вот такая" голова. Мин нахмурил брови в попытке не заржать, как лошадь. А потом сосредоточился на словах. Замена? Какая замена? Он точно помнил, что вторым у них геометрия. Это было написано в его потрёпанном дневнике с анимешным рисунком юрийной направленности. Это было написано его кривым, размашистым почерком на беленькой страничке. Пятница. Второй урок: геометрия. Мать бы её растак. — У вас плохое настроение? — выдал Мин ровно за секунду до того, как решил сказать: какие ещё замены. Хань будто заледенел. Его ходящие скулы, мышцы, дышащие силой, окаменели в секунду. И Мину стало страшно. Он проглотил подступивший страх и затолкал его себе поглубже в задницу, чтобы не лез в неподходящий момент. Только сейчас ему не хватало краснеть и запинаться как всегда. — У меня сейчас урок с вашим классом и блядским "Д", где одни идиоты, — прошипел он Мину прямо в ухо, чётко произнося каждую твёрдую букву, срывающуюся со светлых губ. — Сложи два и два, надеюсь на это твои скудные познания в математике способны, и скажи, какое у меня настроение! Его дёрнуло в сторону Мина, а верхняя губа приподнялась и загудела в бессильной и немой злобе. Какого чёрта он срывал эту злость именно на случайно подвернувшемся Минсоке, Хань и сам не знал. Но его большие глаза смотрели так чисто и прямо, что хотелось орать в них до потери пульса, чтобы увидеть, как они чернеют от разочарования, злости и такой же кретинической ярости. Это было странно, но этого хотелось. Хань не заметил, как дышал ртом, а загнанная грудная клетка трепыхалась посаженным на цепь хищником. Минсок язык проглотил, наверное. Давно он уже на него беспричинно не гнал. — Простите, — Мин опускает голову и торчащая чёлка легко задевает кончик подбородка Ханя. По мозгам бьёт запах шампуня. Его волосы. Они мягкие, тёплые и почти каштановые. Их хочется потрогать подушечками пальцев. Только на секунду зарыться носом, как в воздушное одеяло по утрам, когда не хочется вставать. И может быть тогда он почувствует себя более живым. — Прощаю. Кидает Хань и уносится прочь, оставляя Мина стоять с взглядом в пол и дурацким ощущением растекающихся чернил в груди. Мокро, противно, будто что-то не так. Будто учитель сделал что-то не то. Не то, чего он от него ждал. А чего он ждал? Чего он вообще мог ждать после того, как полез к нему с поцелуями? Он же учитель. Он мужик. Его не интересуют мелкие мудаки, спящие со шлюхами. Ещё и Чонин вечером доебался. — Ну Ми-и-и-и-н, — вопил он, сидя в его комнате, поджав под себя ноги, и опять грыз яблоко. Мину иногда казалось, что он только за ними и приходил. Чонин, который ничего не жуёт, не пучит огромные глаза и не опошляет всё, что можно и нельзя, — это не Чонин. — Мин, рассказывай. Ты ехал с ним в одной тачке, а потом остался один на один в пустом классе. После уроков. И ничего не было? — он скептично выгибал тонкую, высветленную и определённо выщипанную бровь, как бы подразумевая логичный вопрос: ты идиот? Мин опустил голову над раскрытым учебником по естествознанию. Хотелось швырнуть его Каю в голову. Благо учебник был огромный и толстый. По башке бил больно, он знал это по собственному, печальному опыту, когда тот свалился ему аккурат на макушку. — У нас ничего не было, а ты озабоченный. Губы подёргиваются, надуваясь. Ему не то чтобы стыдно... но да, немного есть. Он чувствует себя никчемным лузером, потому что не смог возбудить какого-то там Лу Ханя и даже не попытался это сделать как следует. — У нас? — весело повторил Чонин, играя теми самыми бровями, раздражая Мина ещё больше. Он обгрызал зелёную кожуру, как ребёнок, и вытирал рот рукавом, оставляя на нём тёмные пятнышки слюны. Чонин был невыносимым во всём своём амплуа придурка, но почему-то Мин упорно его терпел и даже до сих пор не забил, как корову на мясокомбинате. Он покачал головой, чтобы в ней прояснилось. И снова оказался в уже пустом, школьном коридоре. Он пропустил блядский звонок, а у них сейчас математика с, как выразился Лу Хань, "блядским" Д-классом, в котором, к слову, училась Мира. Запыхавшийся он постарался влететь в класс как можно тише, чтобы Хань, пишущий что-то на доске не заметил его и не влепил внеочередную двойку. Он ступал настолько тихо, что казалось, будто он порхал, как балерина на носочках. Но Хань всё равно заметил. — Минсок, ты можешь не топать, как слон и не раздражать барабанные перепонки всех присутствующих? — устало спросил он без намерения ругать или как обычно унизить. Просто. Сказал. Видимо, у него, в самом деле, было плохое настроение. Минсоку оставалось только со всего размаху плюхнуться задницей на стул. А потом морщиться от того, что позвоночник напрягся, исходя железными мурашками от столкновения с твёрдым сидением. За капюшон подергали. И Мин, не ожидавший такого подвоха, чуть не задохнулся, кляня всё на свете за то, что вдруг решил застегнуть пайту поверх рубашки до самого горла, чтобы было теплее. Лучше мёрзнуть и дышать, чем задохнуться в тепле. Серьёзно. Он рывком повернулся к Чонину. — Какого хера ты делаешь? — тот таращил серые глаза, опять пугаясь. Он всегда пугался, когда Мин поворачивался вот так. Как будто сейчас достанет из-за пазухи окровавленную катану и зарубает его к чертовой матери, а потом станцует на костях. Чонин уже и забыл, зачем дёргал Мина, а поэтому просто виновато улыбнулся пухлыми губами с запекшейся раной в уголке. — Минсок и Чонин. Show must go on? Хань сжал маркер в пальцах так, что они побелели. — Мало того, что вы, Чонин, ходите на уроки, как вольный слушатель, а Мин протирает стул, так вы ещё и умудряетесь оттачивать разговорный стиль речи. Оставьте это для языка. А на математике вы можете болтать только о математике. — А может мы и болтали о математике? — возмутился Чонин, вызывая ропот по классу. Класс "Д" взирал на это действо с оцепенением и страхом. Они-то не знали, что Хань, в принципе не плохой. Поэтому сидели, как мыши. Даже высокий и красивый Ву Ифань вперил взгляд перед собой, боясь вздохнуть. В этом Ву Ифане Мин узнал того самого чувака, что трахал Чонина в туалете. Перед глазами всплыла его подтянутая задница и влажные кудри чёлки, падающей на лоб, непонятно зачем. Мин поморщился. Этого ему только не хватало. — И какую тему мы сейчас проходим? — вежливо поинтересовался учитель, складывая руки на груди. Мин про себя отметил, что он снял пиджак, оставаясь в одной только белой рубашке с полосующей синей лентой галстука, спущенного на две пуговицы от воротника. Рукава закатаны и открывают вены на руках. Мин начинает ощущать тяжесть в голове и то, как пол выбивается из-под ног. — Ну... — затравленный взгляд Чонина волчком бегал по классу, пока не остановился на доске. — Компланарные векторы! Радость в его голосе и ликование не скрывал даже гул из окна. Он улыбался от уха до уха, ладошкой ещё больше растрёпывая ужасную причёску. Хань боком оглянулся на записанную тему и усмехнулся. — Молодец, Чонин, — тихо проговорил он, опуская голову, а Кая будто кто-то шандарахнул по затылку. Ещё бы, Лу Хань похвалил его первый раз за всю жизнь, наверное. Да и немногие удостаивались такой чести. — Может быть, если уж фортуна сегодня на вашей стороне, расскажете чуть больше, чем два слова? Мин был готов захрюкать от подступившего смеха, когда повернувшись, увидел расстроенное, смуглое лицо Чонина, которое выражало крайнюю степень страдания. Бровки домиком, глаза пуговицы. Губы поджаты, как у ребёнка. Ему подумалось, что многое в Чонине сравнивалось с ребёнком. Даже некоторые повадки. Совсем детские. Как, например, истошно облизывать ложку со сгущенкой, подпрыгивать на стуле от нетерпения. — Не расскажу, — буркнул Чонин и поник, распластавшись по парте. — Ну что же, — продолжил Хань. Мину показалось, что его настроение меняется прямо со скоростью звука. — Чонин не сможет, Минсок поможет. Да? Он перевёл какой-то странный взгляд прямо в глаза Мину, на что тот хрустнул позвонками в попытке сесть поудобнее. Не вышло. Чёрные зрачки вытягивали жизненные силы магнитом. — Векторы называются компланарными, если имеются равные им векторы, лежащие в одной плоскости. — Ммм... А Минсок сегодня опять учил, — оскалился он. Что же, что-то должно оставаться неизменным в этом непостоянном мире. — Кто-то продолжит? Быстрый, пробегающий взгляд по опущенным головам. — Ву Ифа-а-нь, — протянул учитель, выбивая парня из своего мирка, наполненного шмотками, мальчиками и тусами с выпивкой. — Признак компланарности векторов. — Если вектор "ц" можно разложить по векторам "а" и "б", то есть представить в виде "ц" равно "икс вектор а" плюс "игрик вектор б", где "икс" и "игрик" некоторые числа, то векторы "а", "б" и "ц" компланарны. Ифань был отличником. И даже выпивка, мальчики и шмотки не мешали оставаться ему идеальным во всём и всегда. А Мин думал, так не бывает. И завидовал. Завидовал красивому Ву Ифаню, потому что у него наверняка не было бы проблем в том, чтобы затащить в постель учителя математики. Взять хотя бы... сейчас. Лу Хань смотрел на Ифаня с помесью сладкой иронии и тягучего изучения. Он скользил по его гладкой коже чёрными клинками глаз, блестящими в дневном, сером свете, как опасные ятаганы в бою. Он складывал руки на плоской, широкой груди, а Мин вспоминал тепло, исходящее от его тела, когда он наклонялся над ним, как умалишенный. Эта ненормальная слабость и подкашивающиеся колени при виде Ханя добивали Минсока настолько, что ему хотелось вырвать из себя всё это. Швырнуть бесформенной кучей внутренностей на пол и оставить изливаться чёрной, ведьминской кровью. Ведь, если Хань смотрит на него и ухмыляется, как самый настоящий инквизитор, то сам он блядская ведьма. Мин ёрзал на стуле, кидая искрящие злобой взгляды то на Ифаня, то на учителя, и совершенно не догадывался о том, что Хань думал примерно то же самое. Он смотрел прямо на ученика, что пялился в парту, чуть краснея своими красивыми щеками. Его нахмуренное лицо даже тогда оставалось прекрасным и дышащим внутренней грацией, но взгляд всё равно боком соскакивал в карие омуты самого терпкого кофе. Те самые. После которых горечь во рту. В которые хочется орать до потери пульса. Которые сейчас устремлены на него и мерцают закручивающимся на самом дне раздражением. Хань вздохнул. Он не знал, почему большую часть мыслей занимал Минсок. Не знал, чего тот от него хочет. Какого хрена приходит и едва ли не открыто предлагает себя. Его это вводило в липкое недоумение, ввергало в вязкий туман, из которого выбраться невозможно. И он думал, думал, думал. Всё больше отмечая, что теперь даже знает, что Минсок носит только мягкую ткань, если забыть про те кожаные штаны и куртку, от которых в пальцах нервная дрожь электроволной в двести вольт. И сейчас на нём мягонькая рубашка цветом в бескрайнее майское небо, тёплая пайта и коричневые штаны. Зачем он смотрел на его расставленные под партой ноги, Хань не знал, но догадывался. Острые коленки, обтянутые светло-коричневой тканью, с отходящими венами-складками, россыпью оттенков в углублении под коленной чашечкой. Их хотелось потрогать. Самыми кончиками пальцев дотронуться до тёплой ткани, скрывающей белую кожу под собой, вдохнуть свежий запах стирального порошка и разнеженного сном тела. Его хотелось. Сильно. Так, что зубы сводило судорогой. Так, что под веками стелилась бордовая темнота, заволакивая склизкие белки глаз. Урок пролетел незаметно. Для Ханя точно. Всё его существо упёрлось боковым зрением в выступающие шишечки коленей Минсока и его было не оттащить ни за какие коврижки. Минсок весь урок дулся и изучал его с мерзким злорадством в углах глаз, на самых кончиках трепещущих через раз ресниц. Это ощущение, которому Хань не мог дать названия, струилось горячим потом по разгоряченной шее, лилось так, будто здесь жара, хотя он сидел на самом краю своего стола, упираясь задом прямо в подставку для книг или фоторамок, как раз по направлению влетающего в окно ветра. О Сехун, который весь сжался от холода за первой партой, с рыбьими глазками прямо на уровне его рёбер под рубашкой, стучал зубами и кутался иссохшими ладонями в бесформенное пончо поверх привычной взору худи. А Ханю было жарко. Как в ёбаном пекле. Ему казалось, что по лбу уже во всю течёт вода, а скулы разгораются огнём. Но ему только казалось. Звонок прогремел как никогда громко, заставив Ханя болезненно поморщиться и скатиться с края стола, мотая головой. — Так, оценки за сегодняшний урок, — протянул он, вспоминая какие знания и кто сегодня показал. — О Сехун — пять, Ву Ифань — пять. По затихшему классу прошелся шепоток. Что-то расщедрился Лу Хань на пятёрки. Быть беде. — Мин — пять, — Хань с весёлым злорадством понаблюдал за тем, как у Минсока неэлегантно отвисла его маленькая челюсть, открывая рот в аккуратный овал. — Чонин, тебе четвёрка. Чонин в ответ сотряс в воздухе книгой по геометрии, чуть не сбив спешащую к выходу девочку с косичками, и победно рассмеялся, мол, вот и на моей улице праздник. Значит, не зря он толокся возле Минсока, когда тот вслух читал параграфы и решал примеры с задачками. — Спасибо, — улыбнулся он, на что Хань только фыркнул и отвернулся к журналу. — Привет, — к Мину тихонько подошла Мира, кладя руку на мягкие складки серой пайты, — я соскучилась. Она улыбалась широкими губами с яркой помадой, возвращая Мина в его реальность, где нет никакого Ханя, никакого соблазнения и никакого Чонина. Который, кстати, прокашлялся, на секунду хмынув в сторону замеревшего с журналом руках Ханя, а потом поскакал в сторону дверей, скрипя подошвой своих сникеров. Мира перевела свой взгляд с растерянных глаз Минсока на его губы, а потом легко поцеловала. Это происходило как всегда, под грудиной раскручивался тугой жгут, приятный и едва ощутимый. Её губы мягко обхватывали его, а он даже не пытался отвечать, потому что... Потому что Хань буквально прикипел к нему чёрным дёгтем своих зрачков, выжигая то его глазницы, то рыжий затылок Миры. В его глазах плескалось ненормальное, необузданное и страшное. Такое, что Мин в ответ принялся с таким усердием отвечать на поцелуй, что он граничил с грубостью. Он кусал губы Миры, смотря учителю прямо в глаза, исходя сумасшедшей дрожью. Его руки сжимались в кулаки, а ноздри трепетали разве что не огнём. Чонин остановился на секунду у дверей, чтобы обернуться. И застыл с открытым ртом. Ему стало неуютно настолько, что холод прошел когтистыми лапами по всему телу. Он сглотнул вмиг ссохшуюся сладкую от яблочной жвачки слюну и во все глаза уставился на Мина. А потом на Ханя. На то, как первый сдирает ногтями кожу на запястьях, а второй сжимает челюсть до хруста. Так, что желваки, как живые, ходят на бледных скулах. От этой немой сцены у Чонина, стыдно признаться, потихоньку всё вставало. Внутри всё ощетинивалось, пуская холодную морозь прямо в пах. Ему стало страшно. Он выскочил за дверь с прытью молодой лани и выпрыгивающим сердцем, чтобы прижаться спиной к прохладной стенке и сползти по ней, на ходу вытаскивая сигареты. Что-то ему подсказывало, что зря он затеял всю эту игру. Зря втянул в это Мина. Вообще всё зря.