Инквизитор

Он не помнил, когда терпкая ночь плавно окрасила засыпающий на часы город в лиловеющее в бездонных углах небо. На землю спускались косые трубы утреннего смога. Так всегда бывает после затяжного, на пол ночи, дождя, стоящего стеной. На часах без трёх четыре, а Мин всё ещё не может заснуть. У него под кожей что-то пузырящееся и взрывающееся, это что-то распарывает клетки на ещё меньшие частицы в то время, как агония горячей волной душит без шанса на спасение. Если бы кто-то сказал, что Мин тонет в этом, он бы согласился. Он ворочается на жесткой отчего-то кровати, утыкаясь недышащим носом в измятый кокон серо-голубого в тусклом и мягком свете постельного белья, вспоминая как, всполошившись не на шутку, вываливается из стеклянно-пластиковой, раздвижной двери прямо в густой, ночной воздух. Этот воздух наполнен чем-то объемным, тем, что поселяется в лёгких и раздувает их изнутри. Чем-то исключительно тёплым на ощупь и ледяным на кончике языка и губах. Мин останавливается всего на секунду, чтобы сделать короткий выдох. Но и этого хватает. Его перехватывают за локоть. Перехватывает дыхание. Даже не оборачиваясь, он всё равно знает, кто это. Интуиция, чёрт бы её побрал, и тотальная невезучесть в кубе играют ему не на руку. Заставляют жмуриться, морща бледную переносицу, пуская тоненькую полосу морщины вниз к чуть выступающей косточке на носу. Фонарь мигает призывно, как в старых вестернах. Как в современных фильмах ужасов. В любом случае, произойдёт что-то херовое, Мин чувствует это под самой коркой застывшей кожи. Его потихоньку сковывает льдом. Осознание того, что Лу Хань, блядский учитель математики, держит его почти за руку, а вокруг ни души... больно вцепляется в дрожащие ресницы, а глаза слезятся выжженным и горьким. Лу Хань медленно отступал к синему, почти чёрному в ночном свете, столбу возле прозрачных пластиковых окон, за которыми свет и тепло. — И почему ты убегаешь?.. — и улыбался странно. На его подбородке и лбу тёмно-серые тени от ближайшего тусклого фонаря. Они стояли возле входа, чуть дальше, метрах в трёх. Если бы мимо них проходили люди, уже начали бы коситься. Но как на зло, никого не было. Мину даже незачем было бы орать: помогите, насилуют. Его тупо никто не услышит. Мин озирался по сторонам и хлопал глазами, как девочка, путая кофе влажностью испуганных век, а Хань буквально чувствовал как по тому сквозь тоненькую, полупрозрачную кожу ползёт липкий страх, берёт за руку и ведёт вслед за Ханем, куда он отходил, с другой стороны. И при этом ещё и нашептывает ему непристойные вещи. Ему вдруг захотелось остановиться и остановить Мина, который двигал деревянными ногами по скользкому асфальту как попало, явно находясь в самовыдуманной абстракции доводов разума по поводу «за и против». Мин не плачет. Конечно, нет. Но ему мерзко, отвратительно, и так непередаваемо и необъяснимо хорошо, что он готов распластаться сейчас по влажному асфальту, выглаженному недавним дождём, и умолять Ханя, задыхаясь в собственных словах, не отпускать его. Его самого не отпускает. У Ханя крепкая хоть и худая рука. Он пристально смотрит на почти-профиль Минсока, скрывающийся в ночной мгле. Смотрит и не может оторвать взгляд. Мин сейчас олицетворяет загнанную в клеть свободу, смиренное негодование. Он жмёт губы и старается не поворачиваться к учителю, только тот всё равно методично пытается развернуть его к себе. Не зря же он нёсся за ним, как школьник. У Ханя тоже терпение не железное, он силком поворачивает Мина одним хорошим рывком, до сих пор не понимая, чего хочет этим всем добиться. Не конкретно развёртыванием, а всем, что он делает. Не останавливает, когда тот открыто флиртует, злится, видя его целующимся с девушкой. Хань злится на него за беспросветное блядство, на себя — за эту самую беспричинную злость. Замкнутый круг крутится спиралью, ни на секунду не оставляя. Мин такой маленький и бледный в его руках. Бледный той самой, фиолетоватой бледностью, которая означает крайнюю степень усталости и вымотанности. Его брови мучительно изогнуты в кривые линии и он всё ещё не смотрит на выходящего из себя Ханя. — Смотри на меня, — шипит он, жилистыми пальцами поворачивая остренький подбородок параллельно своему лицу. У Мина глаза огромные и пугающие. Не такие чёрные и злые, как днём, но с широкими наркоманскими зрачками, расплывшимися к краям тёмной радужки. На Ханя буквально пахнуло кофе. Глаза Мина — он в них путается, как котёнок в клубке с шерстяными нитями, без шанса на спасение. Минсок дышит тяжело и громко. Сопит носом. Белки глаз блестят в свете фонарей на парковке. Ночь оседает на плечи вязкими каплями молочного воздуха. Ещё немного и шум машин где-то там, далеко, затихнет, оставляя их в вакууме полнейшей неизвестности. Мину кажется, если он сейчас ничего не скажет, то проглотит свой язык от страха и грохнется в обморок, как кисейная барышня в самые нежные годы. — Вы следите за мной? — фальцетом выдавливает из себя он и тут же захлопывает рот, потому что это самая дебильная фраза, какая только могла прийти в его тупую голову. Конечно, учитель, у которого своих дел по горло, следит за ним! С биноклем и веточками на голове. Мина чуть не растряс истерический смех. У него такое бывало. Когда всё совсем уж херово, он начинал ржать, как сучка, со слезами на глазах и безнадежностью за стеной громких позывов смеха, больше похожих на рвотные. Он оседал в коленях и продолжал смеяться, утирая уголки глаз. Но в этот момент просто стоял с недоискривленной линией синеватых губ. Больше всего он боялся, что сейчас нагрянет старая добрая истерика и Хань вытряхнет его из рук, пятясь, как от полоумного. Хань улыбается совершенно искренне и светло, что как-то не вяжется с его недавними словами и злостью во властном голосе. Это не похоже на того Ханя, который любит, чтобы ему подчинялись беспрекословно, безмолвно и как так и надо. Он кивает головой и еле сдерживается, чтобы не прикусить квадратную костяшку в основании указательного пальца во избежании неуместного смеха. Он думает, что если сейчас рассмеётся, то Минсок на него обидится. Ведь в его глазах всё серьёзно. Они всё ещё большие и тёмные, как эта ночь. Такие же мокрые и туманные. Взгляд Ханя из полуоткрытых век сползает вниз по щекам к подбородку, а потом перескакивает на губы. Глаза открываются шире, а в горле скручивается толстый жгут, готовый перетянуть в любую секунду. Этот жгут чёрный, как змея, расползается по всему телу так, что колени вибрируют, а дыхание вырывается комками на нос Мина. Тот застыл и не подаёт никаких признаков жизни. — Может быть... — зачем-то очень тихо говорит он, пытаясь так откровенно не улыбаться, а Мина дёргает со всей силы от того, что его слова не соответствуют тону голоса. Хань — мудак. Самый настоящий. Но Мина тянет к нему, будто стальным тросом, и он ничего не может с этим сделать. Он перестал понимать, когда его затянутое тучами одиночество превратилось в отчаянное желание кого-то с собой рядом. Они стоят в каких-то сантиметрах друг от друга, смотря прямо в глаза. И Мину от этого настолько правильно, что мороз отказывается холодить его, отрезвлять. Он стремительно пьянеет без капли алкоголя, потому что дышать уже не получается, а брови сами просительно складываются в отчаянные дуги. Внутри него всё переворачивается, и снова, и снова. И снова. Но он пытается привыкнуть к этому. Он даже не вспоминает о Мире, о Чонине и, собственно, о том, с чего всё началось, потому что Хань улыбается самой убийственной своей улыбкой и шепчет: — Сейчас... И целует его. Когда дрожат самые кончики волосков на теле и тебе хочется рычать. Когда ты ударяешься затылком о холодный железный столб блёкло-синего цвета, а вокруг только мягкая тень. Когда грубость на твоих губах это нечто, что не переходит границу извращений, а только распаляет внутренности, несмотря на лютый холод ноября. Когда глаза закатываются, а кровь в артериях и венах становится расплавленной ртутью. Вот, что бывает, когда тебя целует Лу Хань. Холодные руки резко обхватывают пояс, смыкаясь на затянутой резинке парки на пояснице. Она была почти девчачья, эта парка, но Мин не хочет сейчас об этом думать. Он сам не знает куда деть вспотевшие холодным ладошки, поэтому просто держит их чуть выше шеи Ханя, не решаясь опустить на открытую кожу под воротником. Хань опять шагает вперёд, теперь уже намеренно проставляя свою ногу между раскиданных конечностей Минсока, снова прислоняя его к столбу, изошедшему ноябрьской изморозью. Его долбит по башке нещадно, словно у него температура под сорок. Щёки горят, а в ногах приятная тяжесть, комом стелящаяся от коленей и выше. От этого Мин неосознанно, по инерции чуть приподнимается, линией позвоночника проезжая по металлу. И хмурится сквозь закрытые веки жалобным щеночком. Того и гляди, вцепится хватливыми ручками за жесткий драп чёрного пальто Ханя и будет ширить кофейные глаза, топя его ещё больше, чем он уже успел утонуть. Хань старается не ржать, как мудак, хотя бы не в поцелуй, но получается, видимо, плохо, потому что Мин сгибает тонкие брови, выделяя верхнее веко ломаной линией, почти квадратной. Поджимает нижнюю губу куда-то в рот и уже смотрит исподлобья. Его глаза распахиваются внезапно и устрашающе. Из-за этого ему хочется только взять Мина и показать, что он не такой ужасный и плохой, каким тот себе его выдумал. Нет, Хань, конечно же, себе врать не будет и не сможет: он сволочь та ещё и ублюдок, каких днём с огнём. Но с Мином пока что хотелось быть нежным. Ему хочется именно втолкнуть Мина в столб, вдавить острыми лопатками за тканью тонкой парки. Заставить его расправить маленькие крылышки на спине, чтобы он так не зажимался, как будто старался зажать всё в свою грудную клетку. В ней не хватит места. Мин такой миниатюрный, как ручная зверушка. Хань крепко сжимал его талию между большим и указательным пальцами, с каким-то отстранённым восторгом замечая, что может прощупать подушечкой пальца нижние рёбра даже сквозь прослойку его одежды. Он точно как зверушка, которую мы всегда любим какой-то гиперболизированной любовью. Но на самом деле она ничто. Пуф. Но пока что Мин только трётся гладкой щёчкой о грубую скулу Ханя, вставая на носочки в своих песочных ботинках и трепещет странными веками. Подрагивает не на уровне каштановых ресниц, а где-то выше, возвышеннее. Мин готов был поклясться, что они целовались больше двадцати минут, пока он не сбился с и так рваного дыхания и не начал задыхаться. В носу было горько и солоно, а морозь врывалась в открытый рот, когда он безумно вдыхал ночной кислород, по-особенному наполненный чем-то кристальным. Он дышал самой грудной клеткой, как дышат обычно девушки, сипел и широко распахивал глаза. Хань настолько погрузился в пучину себя, что перестал понимать то, что Мин уже просто внимательно разглядывает его. У него волосы вблизи каждой прядью отдают ненужной синевой. И Хань легонько приподнимает и сжимает холодные ладони на косых, продольных жилах шеи, что ромбом выгибаются навыворот и дрожат. Мин честно не понимает: почему Лу Хань смотрит на него таким долгим и страшным взглядом. Что он хочет сказать? Мин не понимает. Что сейчас происходило на этой ночной и пыльной парковке возле супермаркета? Где их окружал только один единственный и тусклый фонарь да неоновый, льющийся из-за широких окон свет. Что случилось до того, как их губы прошлись по касательной? Хань смотрит в пустоту чернильного неба и всё ещё ощущает птичье сердце под костями рёбер Минсока. Оно бьётся так сильно, что хватило бы на пятерых таких, как он. И Мин думает, что определённо что-то не так, поэтому сухо выдавливает: — Жалеешь? И непонятно-виновато кусает лиловато-розовую губу, а кругленький кончик его носа незаметно поджимается. Сам не замечает как переходит на ты. Хань непонятно вздыхает и то ли саркастически усмехается, то ли раздраженно цыкает сквозь зубы, проводя ладонью по лицу, закрывая его почти полностью. А потом трясёт головой, от чего белая шевелюра ещё сильнее падает на лоб и смахивает её на лево. — Не жалею, — говорит он и опять мягко кладёт отчего-то теплеющую руку Мину на поясницу, почти не прикрытую тканью. — Совсем, — говорит он уже тише и подталкивает его к себе ближе, чтобы упирался растопыренными локтями к его бокам. И ещё тише: — Совсем нет. И да, он целует его так, как никто до него. У Мина, в принципе, небольшой опыт в делах любовных. Он не считал себя красивым и не давал никому этого увидеть, но Ханю как-то удалось пробиться иглой под толстую скорлупу, сделав надлом. Этот надлом он мог бы ещё закрыть, если бы захотел, но тёплые ладошки на плечах, на жесткой ткани пальто, а потом на затылке в волосах. Это всё не способствовало. Хань почему-то невесело усмехается ещё раз уже в приоткрытые губы Мина, замершего с полузакрытыми глазами и поражающими, светленькими, как и он сам, ресничками, но всё-таки продолжает целовать. Мина разморило настолько, что он всё-таки умудрился как-то в обход мозгу высунуть кончик кошачьего язычка, шершавого и, как оказалось, довольно игривого. А Хань растянул губы, прихватив язык зубами и шипя прямо так: — Расслабь губы. Всё это было едва ли понятно (ну, с чужим языком-то во рту попробуй поговори связно), но Мин, кажется, старался изо всех сил, превращая свой рот в картошку. Натуральную такую, разваристую. Хань выдохнул, пытаясь в который раз не скатиться в смех. Дети они такие обидчивые, воспримет ещё на свой счёт, а потом ищи его, извиняйся. — Ну что? — недовольно пробубнил Мин, пытаясь не встречаться с Ханем взглядом, потому что ему казалось, что как только он на него посмотрит, тот тут же начнёт смеяться. Мину хочется вспороть ему гладкие, белые щёки и пустить из них бордовую кровь. Ему хочется сдаться и поднять чёртов изорванный белый флаг его достоинства и трусости. Трусости больше оказалось. Он хочет разрыдаться прямо у Ханя на глазах, потому что... Его опять всё это достало. Заебало так конкретно. Но он не сможет плакать, ни тогда, ни вообще, он же не баба, в конце-концов. Поэтому просто бессмысленно ковыряет носком ботинка мокрый асфальт и тяжко вдыхает вязкий воздух, густеющий с каждой секундой. Так бывает каждый раз перед косым дождём, что стоит сероватой стеной, мешая ходить, и рассеивает жёлтые отсветы фар на полосы. Мин шмыгает носом и утыкается лбом в землю. Стоит на месте, как кретин, обзывая себя последними словами, а уйти не может. Потому что Хань — напротив него, опять в половине шага, со своим этим нечитаемым выражением лица. Смотрит теперь прямо и с садистским вызовом, а Мин думает, что он уже сдался... чего уж теперь. Вся эта белиберда, эти соблазнения, они, действительно, не для него. — Ничего, всё нормально, — и в смеющихся, дегтярных глазах ни намёка на иронию. Он даже не попытался убрать свои аристократичные руки со спины Мина, когда дерзко улыбался ему в обиженное личико. Тот насупился и опустил макушку так, что она торчащими волосками щекотала Ханю ноздри, грозясь превратить всё это в чихание, но его волосы пахли так вкусно, каким-то шампунем, очень дорогим, на котором никогда не пишут с каким он запахом, и в них хочется зарыться и улыбаться. Ханю смешно от того, что он запал на ребёнка. Действительно запал. На совершенного ребёнка. Для серьёзного учителя двадцати пяти лет отроду, это просто... просто... невероятно. Но вот Мин поднимает глаза и всё становится с хрустом на место, на какое-то херовое, но всё-таки место. — Поцелуй?.. — тихо просит Мин, срываясь на шепот, не догадываясь какую цепочку раскрутил в ханевой голове. Ему хочется то ли скорее всё закончить и забыть об этой истории, то ли правда втянуться, даже если потом будет больно, а больно точно будет. — У нас ничего не получится. Мин почти оседает от тихого голоса из самого горла, опять-таки не понимая. Зачем он ему это говорит, зачем целует до трясущихся коленей и фиолетоватых губ, а потом вот это. Мин молчит. Но Хань не продолжает, а только опускает голову, всё ещё держа ученика в кольце рук. Дыхание замедляется, становится глубже. — Всё равно, — так же тихо роняет Мин. Если ему всё равно, думает Хань, то чего уж там. Просил поцелуй? Пусть получает. Он наклоняется к нему, медленно дыша в губы. И это даже интимнее, чем поцелуй — когда на тебя дышат. А ты позволяешь. Это всё равно, что принимать душ вместе, это — дышать вместе; не в том сопливом смысле, придуманном в сопливых фильмецах. Это реально один воздух на двоих. Тёплый с горьким запахом кофе, но да пусть. И снова затягивающие воронки поцелуев. В самые недра души, в самую суть. Он ворочается на кровати. На часах пол пятого. Он целовался с учителем на ночной парковке и ловил невъебенный кайф. И вот теперь он уж точно не знает, что с этим делать. Он ворочается, стараясь не пускать дурацкие мысли в голову. У него впереди два дня беспросветного дождя и тяжелых мыслей. Завтра он должен встретиться с Мирой. И что-то, в конце концов прояснить. Глаза закрываются сами по себе, а голова затылком упирается в жесткую подушку, сбитую куда-то вверх, мешающую лежать удобно. Она в складках, но, серьёзно, какая разница? Мин неосознанно вспоминает холодные руки на шее, пускающие ворох чего-то такого же холодного, нестерпимого и неправильного. Он задыхается, будто в самом деле чувствует длинные пальцы в углублении за косой жилой, уходящей в яремную впадину. В ушах стучит кровь, а живот скручивает с такой силой, что просто пиздец. Он морщится от боли, скорее моральной, потому что то, что он сейчас собирается делать это просто.... просто. Да ни хрена это не просто. Он сжимает руки в кулаки, прижимая их к груди. Закусывает губу так мучительно и сильно. Он не будет этого делать. Кулаки комкают белую ткань пижамы, оставляя неразглаживаемые полосы. Дыхание ни к чёрту. Он трётся поясницей о простынь, влажную и холодную от его ёрзаний. Агония душит. Впереди — два дня выходных. Часы отбивают пять утра. Мин отпускает ладони.