Инквизитор

Сиреневая кружка с сетью ореховых трещин, как паутина, раскрещивающих белую эмаль в кофейный. Она стоит на стеклянном столе. А Мин вынужден седлать диван в упорото-лисьей позе. Вспоминая о том, что забыл по дороге домой купить хлеба и перекись водорода. И если без хлеба он ещё мог прожить, то без перекиси, которой медсестра буквально приказала ему обрабатывать рану на губе, придётся туго. Мин такой мнительный, что просто сдохнет в агонии от того, что будет опасаться каждого мимопролетающего микроба. Чай стынет уже второй час, а взгляд ни на секунду не переместился с фикуса, одиноко стоящего в углу, за кухонным диванчиком. Ему хочется забыть, забыться и тихонько умереть. В его плейлисте песни сменяются ровно по порядку, потому что переключать их нет никакого желания. Он слушает спокойную песню, свободные ассоциации которой приводят к распахнутым окнам. Слушает и старается не думать... — Ким Минсок, — Хань не мигает, как рептилия, своими чёрными глазами. А Мин вздрагивает, передёргиваясь от плеч, потому что этот голос. Под кожей, в крови. Внутри. И он не может этому сопротивляться. Его трясёт холодной дрожью от того, как маленький рот учителя, с треснувшей, розовой губой, переходящий в бордовый бархат в самых уголках, чуть изгибается в ласковую иронию, смешанную с паточно-сладкой злостью. — Когда же вы начнёте учить? — спрашивает он, наверное, у потолка, потому что смотрит именно туда. Мечтательно и медленно. Медленно. Ещё медленнее. Хлопает ресницами, а Мин злится. И злость перетекает во вновь пришедший страх. Из-за чего он боится Лу Ханя, Мин бы не ответил. Просто ему страшно и всё. Просто колени опять превращаются в макароны и разваливаются на части. Мину хочется ответить: никогда. И со спокойной душой плюхнуться задницей о твёрдый стул. Сзади за ним наблюдает Чонин, который всё ещё надеется на то, что у него с Мирой всё будет хорошо. Но Мин-то знает, что ничего уже не будет. Он, конечно, может делать вид, будто в их отношениях ничего не поменялось. Но для этого ему нужно буквально с мясом выдернуть, вырвать из себя последние остатки догнивающей совести. А если по-честному, то единственное, чего ему сейчас хочется, это того, чтобы все вдруг свалили из кабинета. Испарились. — А в ответ — тишина... — догоняется Хань и ещё больше понижает и так низкий голос, от чего он становится похожим на голос клубных певцов. Из тех самых клубов, где есть лаунж-зона, и которые хоть что-то из себя представляют. Сехун гаденько ухмыляется, кривляет свою рыбью рожу так, что Мин еле сдерживается, чтобы не подойти и не вмазать ему раз с правой. Пофиг, что в драках он не ахти какой мастер. Ему думается, что мелкого и выёбистого Сехуна он бы уделал. Уделать бы ещё самого себя за то, что сейчас, как распоследняя блядина, потирает колени друг о друга от того, что они неприятно вибрируют при одном только взгляде на учителя. Руки так и чешутся схватиться за парту, чтобы усидеть на месте и не подойти к нему. Но Хань крутит пластмассовую ручку в руках и усмехается. Инквизитор. — Я выучу, — так тихо, как только может, выдавливает из себя Минсок и опускает голову. Ему кажется, что этот смиренный жест становится его коронным. Хочется наклониться ещё чуть-чуть и со всей недюжинной силы ёбнуться лбом о светлую, гладкую парту. Хань замирает на полукруге от стола в своём крутящемся кресле, чёрт бы его, и даже перестаёт вертеть ручку в пальцах. Он неестественно передразнивает: — Ми-и-лая, я изменюсь, я стану хоро-о-ошим... А Чонин ржёт, прикрывая рот кулаком. Как, в принципе, и половина класса. — Чему равна производная "е в степени икс"? — гадко спрашивает Хань, как бы заранее готовясь к неправильному ответу. — "е"? — неуверенно отвечает Мин. Он точно помнит что-то такое в гребаной таблице на страницу, которую он честно пытался выучить, но потом просто прогнал через принтер и засунул в учебник по алгебре. — Нет, дубина. Производная "е в степени икс" равна "е в степени икс". Он поднимает над головой такую же таблицу в аккуратненьком файлике, какая есть у всех, которую он, собственно, сам скинул всему классу в социальной сети и приказал распечатать, переписать, заучить, как отче наш. На выбор. Он смотрит на Минсока и старается не веселиться без причины. Потому что всё, что без причины — признак... того, чем ему уши ещё в младшей школе прожужжали. — Вот такой каламбур, — Хань натянуто разводит руками. — Я понимаю, математика половине из вас вообще не пригодится в жизни никак, — взмах кистей. Мин некстати размышляет: не занимался ли учитель танцами. — Мне, например, не пригодилась... Всё ежедневно-бытовое закончилось на уровне четвёртого года обучения в младшей школе, где мы сотни складывали и цену яблок за килограмм узнавали. Его пространный взгляд блуждает по голубым стенам, опираясь на холодные отсветы серого дня, переходящие в мягкие тени. Голос — въедающийся и противный. Как и в любой другой день. Лу Хань не может не ёрничать в принципе. Учитель вздыхает: — Но знать её все, и Минсок в частности, вы должны, пока не свалите из этой школы. Потом хоть тетради на ритуальной пентаграмме жгите, хоть пляшите с бубном. Мина бесит. Всё это жутко раздражает. В последнее время, он только и делает, что бесится. Иногда ему кажется, что выход, который нашел Чондэ, не самый худший... Не самый. А потом звенит звонок и Хань бросает короткое: — Let it be, — перелистывая увесистый учебник. И: — Дорешать примеры дома. А потом принимается писать что-то в журнале. Его белые волосы, как горящие солнечные нити, растрепываются от лёгкого, но холодного ветра, что нежно дует прямо Ханю в загривок, раздувая парус шелковой шторы. Он даже не ёжится, а только жмёт губы и сосредоточенно выдыхает. У него почерк аккуратный, будто из девятнадцатого века, времени, когда писали красивые письма и эпистолярный жанр ещё не канул в лету. А Мин сам не знает, зачем заторможенной походкой подгребает к его столу, держа лямку рюкзака на ладони, прижатой к плечу. Время густеет, становится медленнее. Воздух слетается в плотные линии, опутывающие и молочные. Он зачем-то плотно прикрывает пластиковую раму, касаясь тонкой ткани шторы, но молчит и совсем не знает, что сказать. Хань всё решает за него, обрывая судорожно-тормозные мысли на тему: ну что сказать, ну что сказать, и сам подаёт голос из-под кипы всяких бумаг, которые лежат на обоих краях стола ровненькими стопочками. Он говорит: — Что-то ещё? — когда слышит тихое, сбивчивое дыхание за своей спиной. Он говорит: — Если вы хотите поиграть в молчанку, то знайте, я перестал играть в игры, когда мне было лет десять, — и то ли хмыкает, вспоминая детство, то ли усмехается просто так, как он любит. Со своим вечным сарказмом. Он говорит: — У меня куча дел и настроение паршивее некуда. И поворачивается. Чёрный взгляд останавливается где-то в районе шеи, играя с жемчужной пуговицей на вороте белоснежной рубашки, выглядывающем из-под сливочного свитера. Мин весь в белом в полную противоположность Ханю, утянутому в чёрный костюм. Он кладёт локти на хромированные подлокотники и прикладывает ручку к щеке, будто спрашивая: ну и что дальше. Чёрный взгляд пытливый и горящий. Мин давится им. Хань свободно вдыхает холодный воздух, в котором всё ещё, странно, витает запах дорогого Fort из бумажных пакетов, который он хранит в нижнем ящике стола, и прикусывает мягкую губу изнутри. Ему интересно. — Учитель, я... — Мин мнётся и слова опять вылетают из головы, сороками разлетаются с корявых, осенних веток, чернеющих орешником на плите серого небосвода. — Не учу алгебру, — весело продолжает Хань и улыбается. Скотина, — рычит про себя Мин и хмурит широкие, тёмные брови. — Не учу, — соглашается он, проклиная всё на свете. Благо, успевает придушить в себе первокласснический порыв качнуть головой в подтверждение своих слов. Улыбка уродливым оскалом расползается по лицу учителя, который всё ещё сидит и ничего не делает, а только возит синим кончиком по скуле туда-сюда, сбивая Мина с правильных мыслей. Кончик ручки спадает на нижнюю губу, а Мина бросает в жар. Он чувствует как за секунду вспотевают ладони и, наверняка, становятся противно-розовыми и влажными. Как по вискам течет ледяная испарина, разжижая отрастающие каштановые корни волос. Как в ушах стучит отбойным колоколом, переходящим в белый шум. Хань просто мучает его и наслаждается этим. Это невыносимо. Воздух пропитан до основания всей какофонией кофейного запаха, щекочущего ноздри, а из-за неважно прикрытой к спеху двери доносится приглушенный фейерверк из визга первоклассников. Плевать, что им по пятнадцать лет и вместо мозгов у них белые вставки из комиксов. Абсолютно пустые. Мину трудно дышать так же легко, как дышит учитель. Он потеет и пытается мысленно укусить себя за зад, чтобы впредь не повадно было. — Чего-то хочешь? — издевательски мурлычет Хань, еле раскрывая губы и откидываясь на кремовую спинку кожаного кресла. — Хочу. Он выбрасывает это из себя ещё до того как мозг начинает функционировать нормально, а вдруг вспыхнувшая жара перестаёт давить на виски. Ему хочется взять свои слова обратно. Но Хань улыбается ещё шире, сияя фарфорово-яблочными скулами, и выбивает всякую почву из-под замшевых ботинок цвета какао. Хань приподнимается, держась ладонями за подлокотники, как он уже делал когда-то, от чего лазурные вены на пястьях прорисовываются синим грифелем изломанно и дёргано. Мина это почему-то цепляет в данную минуту. Это, а не то, что Хань верхней губой на уровне его косой кости челюсти, переходящей в нежный подбородок. Мин приоткрывает рот, чтобы дышать. Но дышать не получается. — Я весь твой, — тихо, больше на уровне децибелов и мегагерцов беззвучия, шепчет Хань, становясь нормально. Мин с запоздалым огорчением, как и всегда, отмечает, что тот выше. Практически на целую голову. Хань кидает взгляд на квадратный циферблат часов от Альберто Кавалли, скашивая улыбочку влево: — На целых одиннадцать минут. Через одиннадцать минут закончится перемена. Мина, как маленькую птичку, рвёт на части, вспарывает ему мозг тупым ножом для хлеба, с ребристым лезвием. Он не знает, что ему сейчас делать. Он теряется в хлынувшем потоке мыслей, ненужных образов и едкого запаха, концентрированного именно в ханевой одежде. Если есть то, чего ты больше всего хочешь, пусть это будет иксом. Нужно всего лишь задать правильную функцию и найти игрик. Чистая математика. Тогда функция будет решена и ты чудесным образом поймёшь, что с этим самым желанным делать, когда оно в твоих руках. Мин не силён в математике, но он надеется, что Хань поможет ему понять хотя бы основы. Он не улавливает, когда Хань опускает голову на уровень его лба и проводит кругленьким кончиком носа по его переносице. Волосы как обычно, уже обычно, пахнут летом и сладкими травами и его хочется обнять в себя. Чтобы оставить в подреберье, чтобы этот запах хладной элегантности, смешанный с летом, остался в клешнях ржавых костей. Чтобы любить его отчаянно и тяжело. А по-другому не выйдет. Губы учителя, гладкие и кукольные, легко касаются его обветренных и сизых. Они горчат на том самом мягком месте за нижней губой, которую каждый хоть раз в своей жизни обкусывал с каким-то запредельным рвением. И поцелуй вязкий, долгий и с кофейной поволокой стелется в самое горло, где скручивается шипом и опять рвёт, опять раздирает. Мину невыносимо стоять и чувствовать как нёбо идёт нервной вибрацией, расходящейся к кончикам ушей и пальцев на ногах. Локти прижимаются к талии в попытке сдержать что-то ненормальное, лезущее изнутри. Хань запускает пальцы в минов загривок, туда, где волосёнки уже реденькие, но до одури мягкие. — Так нравятся твои волосы... — выдыхает он перед тем, как прихватить нижнюю губу Мина зубами. Легонько. Но Мин сдавленно стонет и неосознанно толкает его на стол, прижимая поясницей о твёрдый скос чёрного дерева. Кажется, вишни. Крышу сносит. А Хань просто нормальный мужчина и когда в него вжимаются всем тёплым и мягким, он естественно не может оставаться в стороне. Он дышит глоткой, прекращая поцелуй. Он смотрит на розовые щёки Мина и думает: а как всё это случилось? Но мысли тараканами разбегаются по закоулкам разума, скрываясь где-то в его чертогах, а руки наливаются ртутью. Тяжелеют. Он крепко обнимает Мина за спину, проводя подушечками бледных пальцев по лицевым и изнаночным линиям на свитере, передвигаясь в широкой резинке, прикрывающей пояс на кофейных штанах. Они целуются и попеременно толкают друг друга в стороны, как подростки в подъезде, каждую секунду думая, что будет, если кто-то зайдёт. Ханю опять хочется веселиться. Но звонок отрезвляет и прибивает к неоправданно дорогому ламинату, а Хань от неожиданности прикусывает Мину губу. — Прости. Кровь на пальце, забивается бурым пятном под кругленький ноготь, а Хань рассматривает её так, будто это третья голова младенца из кунсткамеры. Вина растекается по его венам вместе с кофе, заставляя ломать светлые линии тонких бровей. Он не смотрит на Мина, ему кажется, что тот сейчас просто уйдёт, убежит и поймёт наконец, что не всегда всё будет так же радужно, как пони на мультяшной ферме. Когда-нибудь будет косяк и посерьёзнее, чем кровящая губа. — Ничего страшного. — Да нет, это просто... — пытается подобрать максимально подходящее слово: — знак? Знак. Дурацкий пример. Но по-другому и не назовёшь. Минсок смотрит на него и не понимает того, о чём все его мысли сейчас. Чем они множатся и метастазируют по организму. Хань выдыхает, мол, бессмысленно всё это. И выпроваживает ученика на урок... Мин останавливает трек на второй минуте и злостно выдыхает с обреченно-звериным шипением. Он силится без ущерба для здоровья поднять своё тело с дивана и доплестись до алюминиевой раковины, отсвечивающей краснотой от алой линии шкафов. Мин, кажется, понял, что хотел донести до него Хань. И понимает, что не будет уже вообще ничего. И меняет опостылевший чай на зелёный.