Инквизитор

Он оранжевый, как солнышко, этот чай с лесными ягодами. В нём плавает лимон, закручивая яркую воронку вниз, вслед за ложкой, погнутой и тонкой. Мину плевать. Ему абсолютно всё равно сколько он положил ложек мёда и положил ли вообще. Он просто смотрит в чайный водоворот, алеющий на дне и вдыхает приторно-цитрусовый запах заварного пакетика. Он неуверенно и с непривычки заторможено проводит пальцами по свежевыкрашенным в чёрный волосам. Они всё ещё мягкие после профессиональной маски и пахнут новой акварелью. Чуть с горчинкой. Не знать, зачем сделать ту или иную вещь, — странно. Но Мин, правда, не знает, нахрена попёрся в самый ближний салон красоты на углу рядом с хлебным и магазином сотовой связи, гордо мигающим красными билбордами, где смазливый парень с козлиной бородкой и зачесанными назад, прилизанными волосёнками. В зелёной, обтягивающей худобу неокрепшего тела футболке (и это в ноябре-то, когда сам Мин пришёл в тёплой рубашке и худи на молнии) и с нарочито вежливым участием в поверхностно-неглубоких глазах. В салон, где этот парень, хер его раздери, промурыжил его два с половиной часа. Жёсткое, синее кресло больно впивалось в не такие уже и мягкие ягодицы даже сквозь плотную ткань джинс, а лицо с краем полотенца на лбу, намотанного вокруг головы, создавало не самый выигрышный вид для его лица. Щёки зачем-то выпирали, делая его круглее. Всё это время Мин молчал. Он вообще как-то перестал хотеть разговаривать, а на предложенные варианты цвета только качал головой, уходя пространным взглядом бродить по светлому кафелю и аквамариновым шторам. А потом всё-таки остановился на самом тёмном, выбранном наугад. Парень выкрасил его волосы в оттенок пять-десять и предупредил, что может отдавать зеленцой после нескольких вымываний головы. Мин прослушал. По дороге домой он пинал камни и замедленной походкою своей голубей разгонял. Серые птицы, шебутные и дерганные полностью отразили бы его состояние до. До того, как он понял, что что-то изменилось в нём. Это что-то, оно то тихо лилось сахарной нитью в грудине, то вздёргивало на дыбе. Как будто появилось нечто странное. Чего раньше не было. Мин по привычке зашел в чайный и сдуру набрал пять упаковок "трёх слонов" с разными вкусами. И сейчас вот, давится третьим. Чёрный байховый, лесные ягоды. Почему он на деле оранжевый, остаётся тайной. Хотя, Мину же плевать. Может, от положенного внутрь лимона. Мин морщится и жмурит глаза, как будто ему очень больно. Такие же складки на белом лбу, отдающие затхлой серостью и безнадёгой. Как у всех больничных, которые должны зачем-то выслушивать пожелания скорейшего выздоровления и скупые сочувствия, зная, что никакого выздоровления не будет. Это как плюс и минус. Плюс может стать минусом, а вот минус плюсом — никогда. Значит, болезнь это и есть тот самый минус, который не уберёшь. Мин не считает себя больным. По-крайней мере, не физически. Он снова продирает истонченными пальцами дороги в нехарактерно уложенных вихрах. И вспоминает: "Так нравятся твои волосы". Тогда, пару дней назад (может, пять, а может, девять — кто их считал-то), они были ещё рыжие. Цветом в самый беззаботный сентябрь. Ему теперь не идут. И выдох обреченный в самый висок. Лу Хань, оказывается, умеет быть нежным. Только нежность его какая-то слишком жестокая. Слишком вспарывающая. Всё слишком. Как и сам Хань. Он запыхавшийся опаздывает на первый урок и как обычно разваливается в белоснежном кресле, опять протирая указательным пальчиком на наличие пыли подлокотники. И почти удовлетворенно хмыкает. Все знают, что он постоянно ругается с уборщицей, которая зачем-то моет это кресло мокрой тряпкой, взывая на себя гнев праведный и нетерпеливый. Интересно, сколько же он ей платит, что она это терпит? По лицу Ханя блуждает коварная улыбка, сравнимая разве что с убийцей детей, осужденным на пожизненное. Он говорит: — Хотите расскажу вам но-о-вость, — и с прищуром играется ручкой, обводя затихший класс лукавым взглядом. И все напрягаются, будто им, как собакам, говорят: фас. Мина отчаянно рвёт на куски. Он старается не поддаваться беспричинному страху от этого голоса, противного и терпеливого, от мёртвых глаз. Но ему дико страшно до колик в животе и до внутренней икоты, грозящейся вылиться в настоящую истерику. Внезапно в голову влетает мысль: а вдруг он расскажет... Но потом здравый смысл отвоёвывает с горем пополам часть утопающей в прострации головы и Мин успокаивается. Ненадолго. — Хотим, — весело говорит Чонин, потирая вздернутый кончик носа тыльной стороной ладони. Мин вдруг осознаёт, что так долго не общался с ним... Вон, тот успел где-то простуду подхватить, шмыгает сидит и головой трясёт от того, что в глазах жжёт. Температурит. И Мин такой херовый друг. И такой классический парень-мудак, каких захочешь найти — не найдёшь. — Ни для кого не секрет, — театрально начинает он, делая упор на первые слова, затихая к концу, — что ваша англичанка уходит в декрет. "Ваша англичанка" — это минова классная. Он гадко ухмыляется, будто знает, что она тупо залетела и лила слёзы на третьем этаже, плачась уборщице. Ей тридцать восемь и... ну куда уже рожать. Тем более без мужа и без опыта. Заядлая была холостячка, а жизнь ей — не самым лицеприятным местом повернулась. Мину не было её жаль. Его бы кто пожалел. Просто, почему именно Хань завёл эту тему? — И угадайте: кого поставили вашим классным руководителем? У Сехуна выпадает из кроличьих лапок тетрадь. Толстая такая, по геометрии. И весь он жмётся, явно не желая слушать дальше, дёргает свою рваную седую чёлочку, вымораживая и подначивая на хороший пинок. — Очевидно, что вас, — опять поддерживает разговор Чонин. И откуда у них внезапно взялись такие дружественные отношения, что они болтают, а все надулись, как мыши на крупу, и сидят, пересчитывая спинкой стула позвонки хребта. — Бинго, Кай! — Хань делает вид, что стреляет в него из красной ручки, подкидывая её в двух пальцах так, что она поначалу взлетает, а потом по дуге идёт обратно. А у Мина всегда вываливалась, когда он так делал. Ему не хочется думать о том, почему учитель называет Чонина Каем и какого хрена улыбается ему, как милому ши тцу с бантом на светленькой головке. Мин даже поворачивается к Чонину, чтобы кислотная салатовая водолазка буквально прикипела к разъедающим глазам диаметром девять на двенадцать. Как вариант девять в двенадцатой. Потому что глаза у Мина были огромные и ужасные. Вгоняющие в оцепенелый полусон. Чонин недоверчиво глянул на его кадык и на сжатые в нитку губы, фиолетовые от давления друг о друга, а потом тихо, но со злой иронией прошипел: — Не ревнуй. А Мин взвивается, как от укола в зад, потому что — ревнует? Он? Серьёзно? Хочется бешено расхохотаться Чонину в лицо, но он сдерживается и ограничивается ещё одним злым взглядом, предназначенным для того, чтобы вывернуть того наизнанку. Так, как выворачивает его самого. Ну, как будто поменяли все органы на взрывчатку. — Посему... — Хань небрежно раскрывает обложку их классного журнала и листает тонкие страницы, настолько белые, что отдают грязной лазурью, смешанной с оттенком металлик. Сквозь них просвечивают окна и свет, тускло льющийся из них. На тяжелом небе повисают кучные облака, придавливая затылок ко лбу. Они стелются пузырями, угадываясь за тонкими ветвями деревьев, скрюченных и скукоженных. — Мне нужны ваши номера телефонов, телефоны ваших родителей и место жительства. Он задумчиво останавливается на одной из последних страниц, ведя подушечкой пальца по гладкой строке, нетронутой ручкой. — А то кто-то не больно парился насчёт всей этой бумажной волокиты. Хань скривился так, будто ему в рот насильно засунули лимон без сахара, но, что странно, даже так он производил впечатление абсолютного доминирования. Вот, что значит — внутренний стержень. — Она этот журнал даже в руки не брала, — фыркнул Чонин, вольно обтирая кислотную лопатку о спинку стула. Ему откровенно доставлял тот факт, что с учителем они общаются только вдвоём. Ему всегда нравилось чем-то выделяться. Хань посмеялся в кулак. Чтобы совсем уж не распускать учеников. А то ведь его ежовые рукавички того гляди и расплетутся, а детки на голову сядут. Особенно, такие оторвы, как Ким Чонин. — Вы гиперболизируете, — насмешливо пропел Хань и опять улыбнулся Каю. — Хм. Нравится мне это слово, — очевидно, что он имел ввиду последнее: — по нему можно сразу понять, что я, как минимум, работаю учителем в школе. Мину становилось дурно. Его мутило, бросало по такой амплитуде, что представить страшно. Если бы у него сейчас спросили: какой год. Что бы он ответил? Состояние нестояния, как выразился Чонин позже, прокомментировав его нежелание идти в школу. И ведь Мин на самом деле не пошёл. Попёрся в салон. А потом домой. А потом он сам позвонил Каю и глухо сказал: — Давай напьёмся? И сейчас Чонин сидит напротив него, между ними бутылка дешевого виски, который обычно пьют из тумблеров, но Мин почему-то решил достать тюльпаны. И ведь не такие миниатюрные, которые предназначены для ценителей виски дорогого и солидного, а объемные, на длинной, будто женской, ножке, для красного вина. Плещущаяся в них прозрачная жидкость с чайным оттенком бронзы придавала особый шарм. Мин неотрывно смотрел на Чонина, а тот курил одну за одной. Они выпили по три. Его глаза в дыму — бледно-серые, как небо. И Мин думает, что это довольно посредственное сравнение, но другого в голову не приходит. У него то ли жажда, то ли передоз. Рука сама перехватывает его кисть с зажатым цилиндром сигареты, серебристым по краю фильтра. Пепел ссыпается на стол, сигарета превращается в пепельный столбик. Столбик термометра падает вниз. Сигарета идёт на убыль. Чонин не сопротивляется, потому что, чтобы напиться, ему не нужно много. А Мин продолжает неосознанно поглаживать мягкое расстояние между большим и указательным пальцами и тянуть его руку через стол к себе. На часах ещё нет даже четырёх, а они уже пьяные и сонные. Приближающаяся зима навевает тоску, выпитая половина заставляет говорить. Развязывает узлы на языке и припечатывает слова, как камни о землю. — Мин, — жалобно скулит Чонин, у которого в глазах уже появился тот характерный склизкий блеск, покрывающий всё глазное яблоко, замыливающий реальность. — Прости меня, Мин. Он начинает тихо всхлипывать на сухую, только вот Мин нихера не может понять: за что тот чуть ли не слёзно извиняется. — Что ты несёшь? В ответ — усиливающаяся дрожь в спине и плечах, передающаяся через их вытянутые руки. Мин старается не слушать, а только аккуратно втягивает никотиновый дым из сигареты в чужой ладони, который сразу же идёт носом наружу, покалывая и обжигая. Колючий дым в глотке — это так похоже на ощущение, зарождающееся при виде Лу Ханя. Даже страшновато становится. — Я спал с... Сердце пропускает удар. Мин отчаянно хочет закрыть уши, чтобы не слышать, не слышать, не слышать. Не дышать. Только не договаривай, — наносекундно молит про себя Мин, но... Чонин его не слышит: — ... Мирой. Сердечный ритм глухо отбивает в уши. А может, это всего лишь алкоголь. Но слышать это не мешает. И вслед за грозой эмоций приходит тишина. Абсолютная, всепоглощающая и он падает в бездну. В груди предательски выравнивается и рёбра уже не ноют, как от удара, а в горле не стоит кол из виски и тошноты. Ему странно нормально. Ему чертовски плевать. Ему хочется заржать и... его ничего не сдерживает. Он смеётся, как самый настоящий козёл, которому срать на собственную девушку, как и на то, что её трахнул его друг. В его чёрных волосах путается дымная вязь и, о боже, как же прекрасно он себя чувствует. Маленький дьявол внутри него потирает ладони, приговаривая, что всё разрешилось само собой, как он и хотел. — Когда? — всё же выдавливает из себя Мин, пытаясь изобразить... что-то. — После того... Он недоговаривает "минета в сортире", но Мин понимает. Если бы он смог быть сволочью, то стоило бы обвинить Миру, устроить сцену, "расстаться по-человечески", как говорят в простонародье. Но именно потому что ему срать, он не будет этого делать. Он просто пошлёт ей гребаную, пьяную смску в две строчки и сразу же удалит, запомнив только слова: "ебись с Каем дальше". И это отнюдь не оскорбление, а даже напутствие. Ему совсем не жаль. Может быть чуть-чуть, от того, что опять придётся сношаться со своей левой, а так, в принципе, нормально. Чонин так и не поймёт, да и Мин, кстати, тоже, как они оказались в самом углу этого углового, кухонного дивана. Практически без света, потому что включать лампы западло, а темнеет уже рано. Чонин видит только огромные глаза, такие же серые в дыму, но всё-таки тёмные сами по себе, а потом вообще всё как-то быстро происходит. Мин говорит, срываясь в сквозной шёпот: — Ты должен попробовать... И целует его мокро, грязно и совершенно бесстыдно. Это даже нельзя назвать поцелуем, он просто вылизывает его рот со всем усердием, на какое только способен. Он знает, что Мира всегда нежничает в губы. Но Кай ведь должен уловить разницу между ними. Круг замкнётся. Очередная пьяная мысль. Чонин должен сравнить Мина и его бывшую (теперь уже), сказав, кто же лучше. Мин не думает ни о чём, кроме того, что вызывать тошноту — не худший способ, да и реакция эта не худшая. Он бесцеремонно засовывает холодную ладошку под майку, неожиданно оказавшуюся под пайтой у Чонина, который вроде же не мёрзнет в отличие от Сехуна. И его гладкая кожа расходится гусиными лапками от пупка к позвоночнику. Чонин вздрагивает. И Мину даже не нужно спрашивать, где погладить и как, потому что у Кая всё тело — сплошная эрогенная зона. Где не дотронься — всё мучительно и приятно. Он поджимает пальчики на ногах, от того, что Мин всасывает его мочку уха, а руки сами по себе вцепляются ему в плечи. — Ка-а-ай, — развратно шепчет пьяный Мин, явно себя не контролируя, потому что его рука уже поглаживает резинку трусов от D&G, которыми Чонин яро гордится, а голос сиплый от выпитого и выкуренного вместе с ним. — Чё? Не слово — выдох. Живой, сгорающий на губах. — Ты шлюха... Это слово ладаном на чёрта. Выдирает куски мяса из брюшины. Чонин готов поспорить, что его вдруг настиг Стокгольмский синдром, потому что миновы слова, а их много, неразборчивых и дурных, они ложатся и режут по живому, но даже это заставляет только опуститься спиной по спинке дивана на узкое сиденье так, что отросшие волосы волнами спадают на затылок, оставляя горящие глаза, всматривающиеся будто сквозь Мина. — Муда-а-ак, — стонет Чонин, чувствуя пальцы на своём самом святом, что у него есть, — какой же ты мудак... Губы на тонкой жиле вдоль шеи. Сухие, обветренные и болезненно горячие. — Я думал, что Хань ублюдок, — продолжает зачем-то Чонин. Он не хочет обижать Мина или стараться специально побольнее уколоть, он просто говорит то, что хочет. То, что нужно. То, что должен, иначе его разорвёт, как хомячка. — Но ты хуже... Взаимные оскорбления переходят на уровень нестройного оханья, когда Мин медленно усаживается на бёдра к Чонину, специально проезжая пахом выше от колена. Он, кажется, входит во вкус и чуть приседает, втираясь ширинкой в серые, байковые штаны-шаровары, а потом... А потом оглушительно звенит телефон. У него на звонке Good morning, beautiful и басы гитар орут, как невменяемые. Он кое-как доплетается до коридора, где в кармане парки лежит блядский мобильный. Приходится держаться рукой за стену, чтобы не споткнуться о собственную ногу и не выблевать, всё, что выпил. Голова идёт кругом. На экране неизвестный набор цифр. Он хмурится, но поднимает трубку: — Алло, — голос падает в хрип и он кашляет, едва ли не переходя в смех. Но весь смех выступает холодным потом на шее, когда он слышит тихое и глубокое: — Вот я и узнал твой номер. Встретимся? Вот же ч-ч-чёрт, — стонет про себя Мин, потому что его способность сейчас связно говорить где-то в жопе и Хань, бля-я-ядь, это действительно, нет, в самом деле, Лу Хань. Живой и настоящий. На том конце провода и хочет с ним, с Минсоком, увидеться. А он стоит, как громом пораженный и перебирает в скудном уме все варианты ответа, но кроме банального и совершенно трезвого "угу" ответить было, увы, нечего. Сердце колотило так, что уши наливались кровью, а поджилки тряслись, как избитый зверёк. Голос пропал. В горле драло так, что слёзы на глаза выступали. А может, это просто осознание блядства ситуации. У него в груди что-то странное. То льётся сахаром расплавленным, то развешивает гирляндой по новогодней ёлке. Сейчас развешивает. Мин решает, что прострелит себе башку, как Курт Кобейн. Он вдыхает и произносит: — Да. А потом почему-то отключает телефон и сползает по стене, царапая затылок о шершавые обои.