I wanna see you be brave

      В голове вакуум. Я вижу, как чьё-то тело падает на землю и больше не шевелится, но не могу понять, кто это. Военные машины отъезжают прочь, поднимая огромные облака пыли и создавая такой гул, что звенит в ушах. Я пытаюсь сморгнуть попавшую в глаза грязь, но почему-то моргаю слишком медленно.       Земля вокруг пляшет в диком танце. Как мне велеть ей остановиться?       — Джессика!       Голос Четыре взывает ко мне где-то запредельно далеко.       — Джессика!       Я трясу головой. Военные машины уже исчезли за поворотом, и теперь мне более отчётливо видны люди, стоящие там, где буквально несколько секунд назад мой брат приставлял пистолет к голове моего отца. Там стоит Айзек. Он помогает кому-то подняться на ноги, а затем подходит к другому, лежащему навзничь, приседает на корточки и трогает его лицо. Чьи-то руки подхватывают меня за подмышки и ставят на ноги. Шатаясь, я бреду к Айзеку. Первым голову на меня поднимает отец. Я тру глаза: нет, мне не кажется — он жив. Но в кого тогда стреляли?       Папа вдруг снова опускается на колени и прижимает кого-то к земле всем телом. Айзек рядом помогает ему. Я вижу, как третий человек под ними с силой дёргает ногами, а затем по всей округе раздаётся оглушительный вой.       — ПУСТИТЕ МЕНЯ! Я УБЬЮ ВАС ВСЕХ! ПРЕДАТЕЛИ! — это Стайлз, но голос не похож на его.       Останавливаюсь на месте. Айзек поднимает на меня глаза и что-то говорит, но за дикими криками Стайлза я не могу разобрать ни слова.       — Ты в порядке? — Четыре настигает меня и касается спины. Я киваю.       — Кто стрелял? — оборачиваюсь на Четыре.       За ним стоят Лора и Лу. Я точно знаю, что это был кто-то из них.       — Я, — подаёт голос Лора. В её глазах нет вины — она словно уверена, что поступила правильно. — Адреналин и резкая стимуляция нервной системы поможет вымыть из крови сыворотку подчинения в минимальные сроки.       Я ничего не говорю в ответ. Лишь снова перевожу взгляд на Стайлза, которому заткнули рот рукавом собственной чёрной куртки. Это не мой брат. Его глаза не выражают ничего, кроме ярости и ненависти, а лицо бледное, словно лист бумаги.       Я беру автомат прикладом вниз и одним быстрым ударом вырубаю Стайлза. Когда он перестаёт дёргаться, я наконец различаю рану на его левом плече. Достаточно близко к сердцу, но и достаточно далеко, чтобы его не задеть. Кажется, пуля прошла навылет.       Лора точно знала, куда нужно стрелять.       Опускаюсь на колени и обнимаю папу. Он прижимает меня к себе слишком крепко — чувствует, что я вся дрожу. Я просто не смогла бы пережить его смерть, а Стайлз… Он бы её себе никогда не простил.       — Я в порядке, принцесса. В порядке, — шепчет папа. Его тёплое дыхание обжигает моё ухо. — Всё хорошо.       Нет, это неправда. Всё плохо. И только сейчас я начинаю отчётливо это понимать. Если такими лихачами, как Стайлз, переполнена Яма, то мы трупы: все и каждый, кто не захотел подчиняться Джанин или Максу и Эрику — трупы. Это становится лишь вопросом времени.       — Что будем делать дальше? — интересуется Айзек.       Он смотрит на меня. Все они. А я не могу связать и слова. Опускаюсь ближе к брату, лежащему без сознания, убираю куртку от его лица и прижимаю её к ране, из которой пульсирует кровь. Другой рукой убираю длинные каштановые волосы, прилипшие к его лбу, и целую в щёку, чуть ниже алеющего синяка.       — Ничего, — наконец произношу я. — Мы должны… Амар мёртв. Линн тоже. И Джексон. Я уверена, на этом список не заканчивается. Мы должны похоронить их.       — Джессика…       — Нет, Лу, — он наверняка хотел сказать, что у нас на это нет времени. — Мы сделаем это. Плевать на время.       Никто больше не высказывает сомнений. Отец и Айзек подхватывают Стайлза и тащат его обратно к штаб-квартире Эрудиции, туда, где нас ждёт машина. Лу плетётся за ними — на нём всё их оружие. Лора и Четыре остаются со мной, словно ожидают дальнейших указаний.       — Всех, кого найдёте, несите к грузовику. Сильно раненых и мёртвых отправляйте в Товарищество. Тех кто под сывороткой, лучше вырубить — сами видели, они совершенно неадекватные.       Я забрасываю автомат через плечо.       — А ты? Куда ты собралась? — Четыре так просто не проведёшь. Он сразу понимает, что сама я не собираюсь оставаться с ними.       — К альтруистам, — отвечаю я. — Если Эрик и Макс действительно следят за городом, то это поможет вам выиграть немного времени.       — С чего ты взяла? — уточняет Лора.       — Да есть такое предположение, — бросаю я.       Четыре знает, что я права, поэтому не спорит. Лишь молча разворачивается и трусцой пускается в сторону, куда минутой раньше ушли Айзек и папа.       — Прости, что выстрелила в твоего брата, — прежде чем последовать за Четыре, говорит Лора.       — Ты сделала то, что должна была. Ты спасла моего отца, — Лора кивает, но всё же опускает глаза в землю. Никогда бы не подумала, что эрудиты могут испытывать смущение или стыд. — Могу я попросить тебя кое о чём? — Добавляю я после секундной паузы.       — Конечно.       — Присмотри за моим братцем. А я сделаю всё, чтобы спасти твоего.       Идти до квартала Альтруизма оказалось дольше, чем я предполагала. Поэтому когда перед взором наконец вырастают низкорослые серые постройки домов, стоящих ровными рядами, я тяжело выдыхаю и останавливаюсь, не доходя до них чуть больше десяти метров. Всё выглядит вполне обычно, за исключением людей в чёрных и белых одеждах — тех правдолюбов, которым удалось спастись после взрыва. Все они выглядят слишком обыденно: идут по своим делам, останавливаются, чтобы завести разговор. Но это лишь видимость — я понимаю это, как только перевожу взгляд чуть выше.       На каждой крыше расположилось по лихачу с оружием.       Чёрт.       Я сжимаю ладони в кулаки и снова возобновляю движение. Представляю, как смотрюсь со стороны: взмыленная девчонка с колтуном вместо волос в жёлто-красной одежде, пропахшей металлом и потом, идёт уверенной походной с оружием наперевес. Лишь играет так, слово ей всё по плечу, потому что выглядит, как ни крути, слишком жалко.       — Эй! — зовёт кого-то громкий голос. Меня — сомнений в этом нет. — Эй, стоять!       Звук затвора. Кто-то собирается спустить курок. Я не останавливаюсь. Прохожу мимо альтруистов и правдолюбов, шепчущих что-то. Прислушиваюсь.       Они велят мне бежать прочь, спасаться, пока есть возможность.       — Стой, или я буду стрелять! — женский голос. Низкий, шелестящий и незнакомый.       — Не думаю, что Эрику это понравится, — отвечаю я, не поднимая головы. — Скажите ему, что я хочу поговорить.       — О чём? — уточняет другой голос. Этот я знаю: противный, скрипучий, надоедливый. Питер.       — О сотрудничестве.       — Он в Яме. Здесь тебе нечего делать.       Я прыскаю. Неужели они думают, что я настолько глупа, чтобы заявиться в штаб-квартиру Лихости в одиночку? От меня тут же и мокрого места не оставят. Или, не дай Бог, возьмут в плен и накачают сывороткой — что в разы хуже.       — Я знаю, что он захочет поговорить, — я останавливаюсь и повышаю голос. Ни один человек рядом со мной не шевелится. — Так что передайте ему, что я буду ждать здесь до завтрашнего утра.       Мой голос холоден и твёрд. Я наконец поднимаю голову на людей на крышах. Некоторые из них держат меня на прицеле, но большинство лишь смотрят с сомнением. Ни один из них не находится под сывороткой, и от этого неприятно скручивает желудок. Предатели позволяют мне исчезнуть в одном из домов альтруистов, в том, где жил Айзек, и даже не стреляют предупредительными в воздух.       Как только дверь за моей спиной закрывается, я падаю на пол, снимаю с плеча автомат и отбрасываю прочь, словно он ядовитый. Стягиваю с себя рубашку, прижимаю её к лицу и кричу. Прекращаю лишь тогда, когда понимаю, что собственные руки пахнут кровью брата. Хочется снять с себя всю одежду и поджечь вместе с собой — только так возможно очиститься от крови и грязи, застрявшей под ногтями, от запаха пота и пыли, от шума выстрелов и взрывов, осевших в голове.       Хочется сдаться. Снова.       Я поднимаюсь на ноги и бреду на второй этаж. Захожу в самую дальнюю комнату и там падаю лицом в подушку. От неё пахнет Айзеком-альтруистом: хозяйственное мыло, хлопок и что-то горьковатое, принадлежащее только юноше. Переворачиваюсь на бок, подкладываю под щёку сложенные руки и плачу.       Не кричу, не всхлипываю, а просто позволяю солёной воде скатываться по щекам непрерывным потоком. Вместе с ней уходит боль и приходит облегчение.       Чтобы успокоится, концентрирую взгляд на обычном деревянном столе, стоящем напротив окна. Он совершенно пустой, и, как по мне, из-за этого смотрится слишком нелепо. Альтруисты против любого потакания собственным желаниям, и туда в обязательном порядке входят любым предметы интерьера, не имеющие функционального значения. Поэтому в комнате Айзека нет ни вазы, ни статуэтки, ни корзины, ни книги — ничего. И когда взгляд цепляется за что-то на ножке стола, я сразу понимаю, что этого здесь быть не должно. Провожу ладонями по лицу, стирая влажные следы, встаю с кровати и приседаю на корточки перед столом.       Знак Лихости, выцарапанный на гладкой деревянной поверхности, заставляет меня улыбнуться. Провожу подушечкой указательного пальца по его контуру и чувствую что-то приятное внутри, что так сильно контрастирует с предыдущим чувством отчаяния. Подаюсь чуть вперёд и упираюсь лбом в столешницу, шумно выдыхая ртом. Сколько у тебя было секретов, Айзек? Почему ты перешёл в Альтруизм, если продолжал быть лихачом?       Как только я хочу отодвинуться прочь, замечаю что-то, спрятанное с обратной стороны столешницы. Наклоняюсь и вижу обычную чёрную тетрадь, одну из тех, в которых мы писали в школе. Знаю, что не должна это делать, но всё-таки отлепляю скотч и беру тетрадь в руки. На обложке нет ни подписей, ни обозначений.       Наверняка это что-то личное.       Пальцы сами открывают тетрадь на первой странице.       Это дневник. Не датированный — каждые дни отделены друг от друга пунктирной линией. Я не фокусирую взгляд на конкретных строчках и просто пролистываю тетрадь. Сама не знаю, что именно хочу там увидеть. Однако, своё имя нахожу моментально.       Церемония Выбора на следующей неделе. Я не знаю, как поступить будет правильнее, но так хочу быть с ней рядом, что едва ли соображаю. Она не выберет Эрудицию, и мне там тоже нечего делать. Правдолюбие — аналогично. Она такая же настоящая товарка, как и я — настоящий лихач… Если решит остаться с отцом и братом, то и мне будет легче — я наконец уйду из Лихости… А вдруг она выберет мою фракцию? Из-за этих глупых правил я даже не могу спросить у неё, что она решила! Тупая система! Что делать? Не знаю… Теперь всё зависит от Джессики.       Эти строчки не могут быть обо мне, но как ни стараюсь, не могу вспомнить ещё одну девушку по имени Джессика, о которой Айзек из прошлого мог написать. Перелистываю на несколько страниц вперёд, затем на столько же назад. Больше моё имя не упоминается нигде, словно до того момента Айзек сдерживал себя, а уже после — снова одумался. Я захлопываю тетрадь и скручиваю её в рулон.       Это ничего не меняет, даже если написано обо мне.       Внизу хлопает дверь. От неожиданности я роняю тетрадь на пол, пинаю её под кровать, надеваю рубашку и выскальзываю в коридор. Мой автомат остался на первом этаже — и это моя главная ошибка.       — Джессика?       Женский голос мне знаком.       — Талия? Сейчас спущусь.       Я в несколько больших шагов пересекаю лестницу и оказываюсь на первом этаже. Женщина в сером сарафане, так похожая на Дерека, держит в руках какой-то кулёк.       — Ты в порядке? — спрашивает она, проходя вглубь дома.       — Могло бы быть и хуже, — отвечаю я.       Мы присаживаемся в гостиной: она на диван, я в кресло. Женщина протягивает мне кулёк, но я не тороплюсь его принимать.       — Думаю, ты проголодалась, — мягко произносит она.       Живот тут же, словно по команде, начинает предательски урчать. Я принимаю кулёк и разворачиваю его у себя на коленях. В вакуумном контейнере нахожу куриную грудку, два ломтика чёрного хлеба и овощи.       — Спасибо, — произношу я, не сводя взгляд с угощения.       — Ешь, — разрешает Талия. — Я подожду.       Мне неловко, но физиологическое желание превыше стеснения: я набрасываюсь на еду, не беспокоясь о том, чтобы сходить за вилкой или хотя бы помыть руки.       — Они забрали с собой некоторую часть правдолюбов, — начинает Талия. Я не перестаю жевать, но прислушиваюсь к её речам. — Точнее — самых раненых. Не знаю, куда именно, потому что больше мы их не видели. — Внутри меня всё холодеет. Курица встаёт поперек горла. — Ни Макс, ни Эрик лично не приезжали, только лихачи: под сывороткой и нет. Дерек тоже приезжал.       — Дерек? Как он? — я говорю с набитым ртом, но Талии, кажется, всё равно, как и мне.       — Он в порядке. И, — Талия вдыхает — слишком долго для хороших новостей, — когда он приезжал, он был в сознании. Дерек делает всё по своей воле.       Я отрицательно качаю головой.       — Он не мог, — аппетита как и не было. Я перекладываю еду на диван. — Дерек не такой.       — Он убил одного из альтруистов прямо на моих глазах, — подбородок женщины дрожит. — Как я поняла, он — заместитель Макса и Эрика. Все лихачи слушаются его.       Разумеется. Наверняка, они думают, что такой человек, как Дерек, не будет руководить толпой, если сам не верит в правильность действий. Они верят ему, как верила и я.       — Вы уверены, что он не под сывороткой? — уточняю я.       — Он мой сын, — тихо отвечает Талия. — Я бы сразу поняла, если бы с ним было что-то не так.       Теперь когда я смотрю на женщину, от её слишком сильной схожести с сыном мне становится не по себе. Дерек предатель. Дерек, который всегда был рядом, чтобы подстраховать — предатель. Дерек, который пил со мной, когда было так паршиво — предатель. Дерек, который был мне так дорог — предатель. Дерек, который научил меня тому, чему не смог научить Амар — предатель.       Амар… Неужели, он погиб зря?       Я не хочу верить. Не хочу и не могу. Кажется, что только что съеденная курица вот-вот выйдет обратно.       — Ваша дочь Лора с нами, — говорю я. — И я обещала ей спасти Дерека, но теперь…       Талия ничего не отвечает. Она опускает взгляд в пол. Я не хочу видеть, как она плачет, потому что сама снова разревусь. Вместо этого я сжимаю ладони в кулаки, молча встаю с места и с силой пинаю кресло, на котором сидела. Провожу рукой по волосам, пытаясь успокоится, но сердце бьётся так быстро, словно готовится вырваться из груди. Чтобы подчинить себе моего брата, Эрику пришлось воспользоваться сывороткой. Дерек же пошёл сам. Почему? Он был единственным, в ком я не сомневалась, а оказался единственным, кто предал.       — Простите, Талия, но теперь я правда не знаю, как мне постараться сдержать своё обещание, — успокоившись, произношу я.       Талия качает головой.       — Я понимаю. Но он всё ещё мой сын.       Я киваю. Не знаю, почему, просто с силой трясу головой, как ненормальная, пока шея не начинает неприятно ныть.       — У него наверняка есть план, — в голове не укладывается возможность того, что Дерек — предатель, поэтому я решаю попробовать оправдать его. Прежде всего, перед самой самой. Затем — перед его матерью. — Или Эрик вынудил его примкнуть. Дерек умный — он знает, что лучше без сыворотки, потому что в этом случае он, если появится возможность, сможет пристрелить его. — Талия едва заметно морщится, когда я говорю о смерти Эрика. — Он убийца, Талия. Он заслуживает смерти.       — Но ведь можно начать с прощения, — шепчет она.       Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.       — Нет. После всего произошедшего уж точно, — Талия вопросительно смотрит на меня, и я объясняю: — Он вколол сыворотку моему брату, и тот чуть не убил нашего отца. Теперь Эрик числится в моём личном списке смертников.       — Ведь он придёт, верно? Ты бы не позвала его, если бы не была уверена.       — Да, — я киваю. — Эрик сентиментален, несмотря на всю свою жестокость. Он, вроде как, испытывает ко мне определённые чувства, — я запинаюсь на каждом втором слове. Говорить об этом вслух почему-то оказывается тяжелее, чем прийти к этому в голове. — Он точно придёт.       — А где другие?       — Отправились обратно в Товарищество… По крайней мере, должны были. Мы, — я набираю в лёгкие побольше воздуха, — понесли определённые потери сегодня. Эти люди не заслужили смерти, и уже тем более того, чтобы их мёртвые тела продолжили лежать в штаб-квартире Эрудиции.       — Но вам удалось украсть сыворотки? — допытывается Талия.       Я вспоминаю о коробках, которые лихачи-предатели грузили в военные машины.       - Нет. Мы опоздали. Всё было зря.       Амар, Линн и другие умерли зря. Они умерли за то, чтобы мы проиграли очередную битву с Джанин. Они умерли за то, чтобы их настоящий лидер Дерек Хейл оказался на стороне врага. Теперь Джанин вместе со своими сыворотками наверняка присоединилась к Эрику и Максу в штаб-квартире Лихости, откуда они смогут начать полномасштабную зачистку города. Эти трое доведут свои планы до конца за считанные дни, и тогда всему городу придёт конец.       — У вас есть план? — спрашивает Талия. Она наклоняется чуть ближе и добавляет шёпотом: — У тебя есть план?       Есть ли у меня план? У меня был один, но он не сработал практически сразу.       — Нет, — честно отвечаю я. - Но, как мне кажется, так даже будет лучше. Как много альтруистов готовы встать на нашу сторону в случае чего?       — Все, — сразу же отвечает Талия. — И каждый.       Я пытаюсь сомкнуть глаза хотя бы на час, но сон никак не хочет приходить. Лежу на кровати Айзека, обняв автомат, смотрю в окно, где в тусклом свете уличных фонарей невозможно различить даже соседний дом, и жду. Эрик наверняка захочет появиться внезапно. Если он не пришёл вечером, значит, придёт ночью или ранним утром.       Я так и не придумала, что именно скажу ему. Попрошу сотрудничества? Притворюсь предателем? Или просто плюну на всё и, как только он перешагнёт порог дома, выстрелю ему в голову? Какой из вариантов я не выберу, итог будет один — я труп.       Дышу беззвучно и даже не шевелюсь — прислушиваюсь. Талия ушла несколькими часами ранее, оставив меня одну, но предупредила, что будет прятаться в соседнем доме вместе с другими старшими членами Альтруизма, включая Маркуса Итона. Но что они могут? Это не лихачи, способные и без оружия нанести немалый вред, это альтруисты, которые не обидят и мухи. К тому же, принимать помощь от отца Тобиаса мне совсем не хочется — это будет походить на предательство, а его за последние двадцать четыре часа у нас и так в избытке.       Я сразу слышу, когда дверь на первом этаже открывается. Бесшумно спрыгиваю с кровати и на цыпочках следую в коридор, перехватывая автомат в удобное для стрельбы положение.       Шаги внизу становятся громче. Там явно не один человек. Ловушка. Я слышу, как кто-то перезаряжает автомат, а затем поднимается по ступенькам в мою сторону. Проскальзываю во вторую комнату на верхнем этаже, дверь которой, — о, чудо! — оказывается открытой. Оставляю небольшую щёлку, чтобы было видно коридор, прижимаю автомат прикладом к плечу и готовлюсь открыть огонь. Как только человек, чьего лица я не вижу, оказывается в поле моего зрения, я выхожу обратно в коридор и прижимаю дуло к его спине.       — Стоять, — шёпотом говорю я. — Пикнешь хоть слово — разряжу в тебя весь магазин, и плевать, что меня саму потом убьют.       В полумраке практически ничего не видно. Человек хмыкает и поворачивает голову вполоборота.       — Понимаю, я не идеальный друг, но убивать меня за это уже будет лишним.       Четыре. Я опускаю автомат, парень поворачивается, и я обнимаю его.       — Что ты здесь делаешь?       — Неужели, ты действительно подумала, что я брошу тебя одну?       С первого этажа доносится чья-то ругань. Кто-то с грохотом что-то роняет.       — Кто с тобой? — интересуюсь я.       — Зик, Трис и Айзек, — отвечает он.       — Как вы миновали охрану?       Четыре молчит. Стоя так близко к нему, я различаю в темноте глубокую складку, пересекающую его лоб.       — Там нет никакой охраны, — на лице Четыре неподдельное удивление.       Я хочу было сказать, что они не могли пропустить лихачей, стоящих на крыше каждого дома альтруистов, когда меня прерывает громкая и оглушающая сирена, не несущая в себе ничего хорошего.       По крайней мере, для нас.