tendresse de la guerre et de la revolution

Гарри откровенно не надеялся привыкнуть к тому, что когда он просыпается, вокруг него только темнота и пустое место, где ночью еще крепко спал король. В последнее время сон обоих стал более чутким, и каждый мог проснутся даже от шелеста простыней, случайного прикосновения рук во сне, и чем дальше, тем больше неудобств это доставляло. Пока Гарри не видел ни единого плюса в статусе официального королевского фаворита, учась унимать панику и отчаяние, когда белоснежный матрас совсем рядом прогибается под Луи. Все, что с ним происходило, — это плотные шторы, прятки от любопытных глаз, кошмары и ставшая грубой ткань кружев, что скоро начнет царапать кожу. Кто бы его не спрашивал о короле, он мог позволить себе только улыбку и холодный взгляд, отчужденность, делал вид, словно не услышал ничего. Когда это доводило почти до сумасшествия, он бездумно бродил коридорами уже омрачающего Версаля, цепляясь пальцами за рамки картин, формы статуй и длинные шторы, выглядывая в окно, где невесомым слоем землю устилал снег. Сады померкли, облачаясь в белое кружево, розы увяли, а фонтаны замолчали, и эта тишина сводила с ума еще больше. Гарри не считал дни, не смотрел в глаза короля, ходил словно тень по безлюдному траурному дворцу, теряясь в осуждающем шепоте прислуги по углам. Ему иногда казалось, что если и была магия в голосе Луи в тот последний день, в еще цветущем саду, то сейчас это ушло куда-то далеко, как и сам король с частыми отъездами и визитами к привлекательным маркизам. Гарри не глуп, чтобы думать, что если он сам остается нетронутым королем, то Луи не захочет уединиться с другими. Эти назойливые мысли боролись внутри с холодом по отношению к мужчине и абсолютным разочарованием, которое не давало собраться и появиться на людях. Никто и не настаивал. Луи часто оправдывался за своего фаворита, придумывая разные неловкости и фобии, словно юноша не привык к свету, ему нужно время и силы. Он никогда не говорил об этом Гарри, хотя, по правде, они не говорили так много, всего несколько слов на дню, и этого уже было много. Против воли король замечал, что мальчик спит спокойней, когда они не обменивались короткими фразами. Когда он приезжал в Версаль после долгого отсутствия, то мог только ждать, пока Гарри уснет, и долго смотрел на его дрожащие губы, нахмуренные брови и руки, даже во сне пытающиеся натянуть одеяло до макушки, чтобы не стыдиться почти обнаженного вида. Было сложно смотреть, как юноша иногда настолько сильно отдается дрожи, что его пальцы хаотично щупают шею, вместо того, чтобы комкать подушку. Им было больно смотреть друг на друга, а уж тем более говорить, и каждое слово резало по ушам осуждением и болью, когда оно срывалось с уст Гарри. Король молчал о визитах глав соседних государств, молчал о приемах и фестивалях, на которых Гарри просто должен был присутствовать, и только задвигал плотные ширмы вокруг кровати, отстраняя его от внешнего мира. Возможно, он совершал ошибку, заставляя страдать еще больше, но скорее всего, он знал об этом. Просто так было правильней. Гарри все чаще чувствовал себя глупо, когда стоял возле окна в спальне и смотрел на прибывающую карету, экипаж, который покорно открывает двери королю, а затем отходил подальше от окна и прятался от отчаяния в сотне уголках Версаля. Он думал, что выглядит так, словно и правда ждет своего официального возлюбленного, а не молится Богу, лишь бы тот задержался и его нога не переступила порог комнаты. Он сходит с ума гораздо медленней в одиночку, нежели под присмотром Луи. И его убивала та покорность, с которой он принимал каждый приход Луи. Это ранило, когда он видел хоть каплю сожаления в ледяных глазах. — Гарри, — горько шептал король, лежа на боку, — Вам нужно сходить куда-то, прогуляться в саду, освежиться. — Я больше не так свеж для Вас, сир? — ухмыльнулся юноша. — Подождите еще немного, и я увяну. Обещаю, Вам не захочется спать в одной постели с таким. — Прекратите говорить чушь. Я делаю это по собственному желанию. Гарри возмущенно фыркнул, поворачиваясь лицом к королю, спокойно смотрящему на него, подперев голову рукой. — Еще недавно Вы называли это вынужденными мерами безопасности, а теперь это нравится королю? Сир, я бесконечно разочарован в Вас, не падайте ниже. Луи потянулся вперед, заправляя кудрявые пряди за ухо, и тихо прошептал, отстраняясь: — Я бы сделал все, что помогло бы объясниться. — Что же Вам мешает? — чуть погодя, спросил Гарри. — Не могу объяснить все это себе. Пересиливая разочарование, Гарри укрыл себя одеялом, отворачиваясь от короля. Луи же, потянувшись за едва ощутимым шлейфом дыхания Гарри, поместил руку на его талию, целую в щеку, чуть было не попадая в уголок губ. Юноша терпел грубую ласку длинных пальцев, иногда сильнее нужного сжимающих его поясницу, и вздрагивал, когда во сне Луи и вовсе придавливал его своим телом к матрасу, неосознанно тычась губами в голые плечи. Гарри не думал, что всегда в таких случаях король спал, особенно когда его руки стаскивали с плеч королевские кружева, а затем Луи жадно ощупывал пальцами обнаженную кожу. Но он в самом деле спал, и если такие инстинкты руководили им во сне, Гарри было странно представлять, как сложно было королю контролировать себя в осознанном состоянии. А затем, утром, он снова просыпался в одиночестве, в плену плотно задернутых ширм, и от короля оставались только тяжелые мысли в голове. Снова начинались бессмысленные скитания по коридорам, рассматривания картин, изучения давно прочитанных книг. Только однажды Гарри заметил в личной библиотеке Луи кого-то кроме прислуги. Кого-то, кто тихим голосом попросил не беспокоиться, потому что он королевский клерк. — Леон? — оторопел Гарри, разглядывая сгорбившегося над книгами друга. — Спустя столько времени твоего пребывания здесь, мы, наконец, встретились, — улыбнулся парень, откладывая перо в сторону, — я почти соскучился по тебе, если не считать, что видел тебя каждый день в Версале. Кудрявый улыбнулся, вымучено и грустно, устало, но был рад видеть кого-то благосклонного к нему среди ненавистных взглядов придворных. Он присел рядом, смотря на документы, и перевел взгляд на Леона, который нежно погладил его по щеке, затем играя с волосами, как и раньше. — Мне жаль, что все обернулось так драматично для тебя, но король был как никогда прав, объявив тебя своим фаворитом. Гарри фыркнул, теряя долю теплоты, которую почувствовал, увидев друга. — Он был прав, обрекая меня на вечное существование в тени своей мантии. Не думаю, что моему положению можно завидовать. — Если бы он не сделал этого, ты отправился бы вслед за Эльдером. Это была вынужденная мера. Я, по правде, думал, что между вами есть симпатия. Его Величество выглядел с тобой немного мягче и веселей. Покачав головой, Гарри сложил руки вместе, думая, что ему было бы полезно сейчас снова побродить отдраенными до надоевшего совершенства комнатами. Но Леон схватил его за руку, осторожно целуя, доверчиво глядя в глаза своей не тайной и не скрытой любви. — Я знаю, что рискую своей головой, но хотел бы быть с тобой снова. Гарри, это так глупо, что мы встретились тогда, но я сгорел бы на Гревской площади, чтобы вернуть тот день. Это было так беспомощно и отчаянно, что только ухудшило их положение, а Гарри и вовсе померк еще больше, отстраняясь от друга. Он бы никогда не сказал ему, что влюблен в него и хотел бы быть до конца, потому что попал бы в рабство уже других глаз и чувств, не способный полюбить или делать вид, что может найти в себе ответ на чувства. — Ты ведь знаешь, я не могу быть с тобой. Не могу обманывать до конца жизни, я потрачу твое время и заботу напрасно. — Мы можем скрыть это от короля, от прислуги, почему ты не хочешь? — Я не люблю тебя, — горько ответил Гарри, отворачиваясь, — я не хочу опять принадлежать кому-то. Леон понуро опустил голову, не способный принять резкий отказ, и не отпускал надежду, хватаясь за каждое слово юноши. — Позволь хотя бы поцеловать тебя, — он звучал так жалко, что Гарри подумал о согласии, — прошу, всего один поцелуй. Вздохнув, он кивнул, медленно, чтобы дать себе время на лишние мысли, наклоняясь к Леону. Но тот не намерен был ждать, грубо притягивая возлюбленного к себе и впиваясь в его сухие губы, не замечая, что не получает ответа, только наоборот — Гарри протестующе бормотал, пытаясь отодвинуть клерка дальше. Треск и звон древней чаши, что была любимой у короля, все же положил конец поцелую, а удивленные глаза служанки породили страх в груди фаворита, заставляя его вскочить на ноги, отступая от Леона. Девушка так быстро убежала, как, наверно, и распространятся сплетни по всему Версалю, и только одно не давало покоя. — Ты знал, что она придет сюда, — разозлился Гарри, — ты знал, потому что никто не приходит в королевскую библиотеку без приказа! Леон ничего не сказал, пожимая плечами и не выглядя так, как будто сожалел. Он был пуст, как и разбитая теперь ваза, а Гарри поспешил уйти от еще одной обиды, скрываясь в потайных коридорах с библиотеки Луи. Он схватил канделябр, не привыкнув к кромешной темноте, потому что, на самом деле, бывал в таких тайных ходах Версаля всего несколько раз, толком не зная, куда этот лабиринт приведет его сейчас. Стены не были такими, как во дворце — ни обоев, ни росписей, только серые, неровные, бетонные ограждения от жужжания слуг. Продвигаясь чуть дальше, Гарри услышал громкие стоны девушки, что набирала для него ванну, и рык одного их министров, вероятно, Марселя, и скривился, ускорив шаг. Грохот посуд, отдача приказов и обсуждение военной стратегии — это все почти заглушило тихий и горький плач ребенка, что слышался чуть дальше слева. Гарри ускорился, находя взглядом в темноте дверь, и нетерпеливо дернул ручку, заходя в комнату, где кроме потайной больше не было дверей. В золотой колыбельке, над которой парил прозрачный балдахин, лежал беспокойный младенец, кусающий палец и смотрящий вверх. Он был замотан в белоснежные пеленки, но, видимо, так сильно вертелся, что края выбились и разлетелись по кровати. Увидев незнакомца, он прижал кулачки к губам, со страхом и интересом глядя на Гарри, едва не начиная плакать снова. — Нет, — глупо прошептал юноша, — нет, не плачь. Он потянулся к малышу, подхватывая его на руки, когда тот всхлипнул несколько раз, быстро моргая. Гарри терзал сам себя домыслами, чей это ребенок и почему он заперт, что с ним и что ему нужно. В последний раз он держал младенца на руках только когда помогал воспитывать Эльдера, и сейчас ему казалось, словно малыш безумно похож на его брата в первые месяцы его жизни, что с трудом удавалось вспомнить сквозь пелену отчаяния и боли. Покачивая плачущего ребенка на руках, он почувствовал, что что-то продолжает уперто раздражать его кожу на шее, и чуть отстранил малыша от себя, находя на его шее золотой кулон с королевским гербом. Это странно, потому что Гарри не был уверен, но его носили только члены королевской семьи. Он мог только представить, как этот малыш сможет успокоиться, но старался держаться в плену детского плача, не зная, что будет, если это слишком его разжалобит. — Гарри. — Юноша подскочил, прижимая младенца еще ближе, когда тот снова заплакал. — Что Вы здесь делаете? Освещенная несколькими свечами фигура короля напоминала образы святых в церкви под куполом священного храма. Он двинулся чуть ближе к Гарри, внимательно смотря на сверток в его руках. Луи поставил свечи на тумбочку, потирая руки, видимо, надеясь согреть их, потому что они выглядели бледными, а кожа казалась сухой. — Что здесь делает ребенок? — в свою очередь спросил он, гладя малыша по голове. — Об этом никто не должен знать. Луи протянул руки к юноше, но Гарри отступил назад, не отдавая едва успокоившегося младенца в руки короля. Тот нахмурился, когда, сделав еще несколько шагов, все еще не справился с сопротивлением фаворита, который цеплялся за малыша слишком отчаянно. Когда дыхание обоих сбилось, и они хотели что-то сказать, их прервало недовольное мычание, грозившее перейти в плач, и Гарри прижался губами к опухшим щекам, маленькому носу и вспотевшему лбу, лепеча что-то, чтобы маленький секрет короля нашел в этом спокойствие. Когда Гарри поднял голову, король был совсем близко, держа в руке крохотную ладонь малыша, почти обманом забирая ребенка к себе на руки, пока юноша не понял, в чем дело. — Это мой сын, — неожиданно признался Луи, — но я умоляю Вас никому не говорить о нем. — Все равно узнают, — прошептал Гарри, приглаживая короткие волосы на голове малыша. Король улыбнулся, глядя на юношу, и чуть выше приподнял сына на руках, медленно покачивая сверток. — Конечно, ну пусть лучше это случится после моей смерти. Мой сын должен быть в безопасности. Гарри смотрит на спокойного короля, который играет с маленькими пальчиками малыша, и себе признается в том, что от Луи это звучало неожиданно и продумано, потому что, ох, да кто из его придворных так спокойно заговорит о собственной смерти? Они боятся ранить себя кончиком ножа за завтраком, что с кровью передают своим детям. Когда из темных коридоров послышался топот ног, они оба спохватились, укладывая малыша в колыбельку и закрывая ее хоть немного балдахином, действуя так слажено, что потом это станет хорошей темой для рассуждения в одиночестве. Или вместе. К тому времени, как в комнату зашли министры, король взял Гарри за руку, практически портя момент, потому что это было вынужденной мерой, потому что они должны были делать так для чужих глаз. Министры пораженно смотрят на них, хлопая ресницами, и Марсель улыбается своему королю, приседая на одно колено, и даже в протянутой руке во время поклона Луи видит лукавство. — Сир, — тянет он, иногда глядя на Гарри, - позвольте спросить, что могло заставить короля прийти в потайную комнату с его фаворитом? Юноша фыркнул, прекрасно понимая, к чему такой вопрос, и повернулся к Луи, который ответил мягким взглядом и обернул руку вокруг его талии. Король осторожно и невинно поцеловал в покрасневшую щеку смутившегося парня. — Увы, ты не можешь, — ответил он вскоре, — не думаю, что хочу говорить об этом. Марсель взмахнул мантией и ушел, и все было бы гладко, если только остальные министры вышли бы быстрее вслед за ним, потому что секундой спустя в колыбельке заплакал ребенок, привлекая внимание мужчин. Гарри среагировал куда быстрей, бросаясь к кроватке и беря на руки мальчика, убаюкивая его под выжидающими взглядами мужчин, а Луи заступает его собой, складывая руки на груди. — Разве есть что-то, на что вы так уставились? — довольно грубо говорит он. — Ваше Величество, мне, как и каждому здесь, кроме месье Гарри, хотелось бы знать, что младенец делает в замкнутой комнате? Вы скрываете его от кого-то, сир? Кто же тогда малыш? Луи обернулся к Гарри, держащего на руках его сына, и приобнял его за плечи, пальцами свободной руки заправляя кудри за ухо. Никто и не знал, что сказать, ясно только, что правду знать не должны. — Я взял на себя ответственность за него несколько месяцев назад, — выпаливает кудрявый, чувствуя крепкую хватку на своих плечах. Король улыбается, одобряя такой вариант, такую ложь, и его захватывает в плен гордость и восхищение своим фаворитом, так смело принимающим удары на себя. Конечно, Луи не позволит нанести ему вред, иначе зачем он так портил их отношения этим официальным признанием в любви, назначением Гарри фаворитом. — Странно, что мы не слышали о нем раньше, — процедил Марсель. — Что же, пусть растет хорошо во дворце, нам было очень приятно видеть вас обоих. Недоброе желание скорее захлопнуть дверь за министрами угнетало Гарри, но он оставался спокойным в руках короля, так и не отпустившего юношу с ребенком. Луи тихо вздохнул, когда они снова остались одни, и его самого убаюкивала сладкая мысль о том, что в этом совсем невинном уединении не было притворства и отвращения. Гарри сконфужено смотрел на то, как король открыл небольшой сундук возле кроватки и принялся вытаскивать оттуда белье, пеленки и детские игрушки, которые следовало бы повесить над колыбелькой. — Что Вы делаете? — тихо спросил Гарри, укутывая мальчика в пеленки, чтобы он не замерз. — Он всегда будет рядом с нами. Если министры знают, узнает и Версаль, Гарри, так что если Вы не возражаете, я хотел бы разместить его кроватку в нашей спальне. Язык Гарри не повернулся бы, чтобы в такой момент выпалить что-то о том, чья же это спальня. Да и повода не было, когда король заботился сейчас не об этом, а о своем сыне. Так что Гарри только кивнул и, дождавшись Луи, пошел вслед за ним.

***

Тихо шепча и без устану поправляя развевающийся балдахин, Гарри возился с королевским наследником так долго, что Луи только улыбался взволнованному юноше, лежа на спине. — Я уверен, что он чувствует себя прекрасно, Гарри, — заверил его король, перекатываясь на бок. — Вам тоже пора спать. И словно в противовес словам отца, мальчик зашевелил ручками, начиная хныкать, а Луи поспешно покинул постель, чтобы встать рядом с фаворитом, одетым в королевские кружева. Он обязан был их носить, даже немного привык к тому, что король видит его практически обнаженным, но Луи они нравились куда больше, чем если бы Гарри в самом деле был голым. Как бы он не изводил себя тем, что хотел бы взглянуть на это зрелище хоть раз, то, как почти прозрачная ткань доходила до середины бедра кудрявого, огибая плавные линии его тела, заставляло дышать громко и часто. — Мой маленький наследник не хочет отпускать Вас, — усмехнулся он, без единой мысли откидывая волосы Гарри назад. — Как его зовут? — Даймон. Людовик настоял бы на таком имени, я уверен. — Вы выбрали имя своему сыну только чтобы угодить отцу? — Нет, мне нравится. К тому же, зачем угождать мертвым, не так ли? — необдуманно сказал Луи, за что сразу же пришлось оправдываться. — Ох, Гарри, нет, я не это имел ввиду. — Все в порядке. Не совсем, когда он опускает голову и закрывает глаза, но его состояние напоминает норму, когда рука короля обнимает его поверх кружев, а сам Луи тихо шепчет, что им пора спать. Король никогда не укладывал его в постель, заботливо укрывая одеялом, прекрасно понимая желание хоть как-то скрыть свою наготу, никогда его руки на теле Гарри не чувствовались приятно, и уж точно он никогда не шептал пожеланий спокойной ночи Гарри на ухо, целуя его в линию подбородка. Гарри вздрогнул, чаще вдыхая парфюм короля, когда тот резко задернул ширмы, скрывающие их от света и людей. Он выждал несколько секунд, прежде чем дышать нормально, но чужие пальцы очертили линию бедер, а юноша содрогнулся, предвидя, что может случиться. Он жалобно заскулил, прижимая ладонь к губам, но король практически вжался в него, тяжело дыша в изгиб шеи. Луи оставил там след своих губ, чувствуя жар и помутнение рассудка, не осознавая, как быстро он может потерять доверие, тяжело отвоеванное каждым днем в Версале, не полученное толком до конца, но даже шпага не удержала бы его от новых поцелуев в оголенное плечо, с которого от стянул свободный рукав кружевной сорочки. — Сир, — взмолился Гарри, — пожалуйста, прекратите. Луи поднял на него глаза, прожигая потемневшими льдинками, и потерся носом о покрасневшую щеку, с улыбкой выдыхая в покрывшуюся мурашками кожу. Его руки спустились ниже и, погладив острые коленки, чуть приподняли кружева, оголяя дрожащие бедра. — Вы не можете позволить мне то, что отдаете моим придворным, — прошептал он. По спине Гарри пробежали мурашки, и он в ужасе осознал, что служанка проболталась королю о его поцелуе. Страх и вина плескались в нем, и юноша закрыл лицо руками, лишь бы не чувствовать себя таким испорченным в руках Луи. Король оборвал себя, не притронувшись к Гарри, и едва не сорвал ширмы, бросаясь к дверям. Гарри слышал громкий хлопок двери, неподвижно лежа на простынях, пока вдруг назойливая мысль о том, что собирался сделать Луи, не наполнила его до краев. Он судорожно пытался вспомнить, куда положил свои штаны, и детский плач не останавливал его от постыдного побега. Если потом король захочет казнить его — станет только лучше. Юноша не церемонился, небрежно и наспех поправляя рукава своей рубашки, натягивая фрак, лишь бы успеть до прихода короля, иначе он попрощается с миром раньше, чем успеет его увидеть. Гарри буквально крался долгими бесконечными коридорами, вздрагивая от каждого шороха занавесок или шепота придворных. По правде, он не знал, как стража пропустила его ночью через ворота, если до этого за ним днем следили даже в саду. Это повторялось, он снова убегал в никуда, не зная даже, кто осмелится приютить его в этот раз, когда революция ревела страшным воплем о том, что ее предводитель заполз в постель к королю. По улице разносились отдаленные крики протестующих, восставших, тех, кто еще не истек кровью от меча королевской стражи. Где-то трещали дрова в огне на площади, а люди не встречались в темных закоулках, предпочитая скрываться от ада восстаний в далеких домиках, ниже, чем торговые лавки, тише любой таверны. Гарри почти жалел о своем побеге, крепко сжимая онемевшими руками тонкий плащ. Он обходил полуночных пьяниц на улицах, чьи руки так и тянулись к нему, миновал повозки и диких лошадей, вырвавшихся от стражников. Он все хотел свернуть и пойти к людям, но таким его не примут, не примут королевским любовником, предателем и изгоем. — Гарри, — окликнули его, — эй, малыш. Образ Александра появился из мрака придорожной таверны, изуродованный хитрым прищуром и оскалом. Он дернул кудрявого за руку как девку в баре, утаскивая за собой в гомонящее и душное помещение, от чего лоб Гарри покрылся испариной, блестя в ярком свете. — Друзья, — засмеялся пьяный парень, не отпуская Гарри, — нас посетила удача встретить давнего знакомого ночью, на улицах Северного Парижа, бродящего одного королевского фаворита. — Кто бы мог подумать, — фыркнул мужчина, в руках которого кудрявый увидел кружку пива. — Он выглядит таким аппетитным, — захохотали молодые парни в углу, — понятно, почему король прибрал его к рукам. — Но не думайте, что он достанется вам, — хмыкнул Александр. — У нас всех на него были другие планы, так что угомоните свой аппетит, месье. Люди недовольно загудели, взмахивая руками. — Почему это мы должны оставить его? Этот мерзавец должен почувствовать вину за свое предательство. — Король не предатель! — вырвалось у Гарри. — Он не тот, как мы все думали. Министры — вот, кто ваш враг. Прошу вас, поверьте, вы гибнете за ложь министров. Впервые с того времени, как Гарри появился здесь, таверна умолкла, и охмелевшие мужчины готовы были разорвать юношу за то, что он говорит не так, как революция хотела услышать. Алекс толкнул его на пол, наступая зловещей тенью. Кудрявый даже не жалел, что это вырвалось у него слишком резко и быстро, потому что теперь не стыдно было бы получить удары от мужчин, обступивших его. — Отнесите его на чердак, — сказал кто-то из них, а Александр только кивнул, — продержится там до завтра — отдадим на растерзание Гревской площади. Там только этого и ждут. Гарри тяжело вздохнул, еще больше падая духом, услышав громкий плач и женские вопли, сквозь которые прорезался голос Луизы. Юноша только на секунду увидел ее, принимая за видение, когда мужские фигуры волокли его за собой по лестнице, а каждую кость цепляли уголки ступенек. Его спина соприкоснулась с холодными стенами комнатки на чердаке, и это звучит очень нежно в его голове, гораздо нежнее того, как Александр оттолкнул его, бросая тело без сил далеко от себя. Гарри был безумно благодарен за это. За то, что над его телом пока что никто не издевался, не забирал у него ощущение рук короля на бедрах и его томного взгляда из-под ресниц, направленного на юношеские ключицы, никто не вырвал из его памяти то мгновение, когда король смотрел на него с обожанием и нежностью. Поворачиваясь на бок, Гарри охнул, чувствуя кровоподтеки и раны, осторожнее ложась на ледяной пол, сворачиваясь и закрывая глаза, шепча в полусонном бреду просьбу королю — просьбу сберечь его таким, как и в его постели, еще ненадолго, пока он сам не посмотрит на проснувшихся ото лжи людей, новую революцию, революцию чести и гордости, когда ее цвет не будет расталкивать мир по закоулкам Парижа, забирая чужую молодость.

***

Утро впервые за долгое время не пришло с лучами холодного солнца, оно окатило Гарри ледяной водой, когда дверь громко открылась, ударившись о стену, и Александр встряхнул его тело, пока юноша считал себя каким-то посторонним наблюдателем, а не куклой в руках бывшего друга. — Пришло время познакомится с королевским фаворитом, — сказал он безразлично, снова утаскивая юношу за собой. Гарри глупо улыбнулся, думая, что к нему относятся едва ли не как к королевской персоне, таская по душным тавернам и пересчитывая ребра на деревянных лестницах. Его представление рисовало ему картинки того, что дальше будет хуже. Намного хуже, если дать этим людям свободу, если они заставят его любимую Францию видеть в нем подлого изменника, дрожащего перед честным судом революции. — Тебе будут рады, — единственное, что Гарри услышал от мужчин перед тем, как его затолкали в карету, что даже было слишком мило по отношению к предателю. Карету, хотя больше она походила на бедную повозку, но для живого мертвеца была роскошью, качало в разные стороны, а Гарри безвольно лежал на жестком диванчике, обвитом грубой, давно испорченной и потрепанной тканью, не годившейся и для сарая на окраине города. Было слышно только как лакей бьет лошадь, громкие ругательства кого-то за пределами повозки и приближающиеся вопли протестующих. Он уверен, Александр предупредил людей, и сейчас все с нетерпением ждут свой обещанный сюрприз. — Выходи. Сейчас, — зарычал кто-то за окошком, словно у Гарри были шансы остаться целым и невредимым, если он того захочет. Люди почти сломали дверь, выталкивая королевского фаворита на площадь. К его спине мягко приложилась рукоятка неразложенного ножа, сопровождаемая нежными ударами кнутов и плоской стороной мечей. Гарри улыбался каждому, кто плевал ему в лицо и толкал вперед, к его пьедесталу, вокруг которого собралось больше людей, чем обычно. — Мразь, — мило шепнули ему на ухо, привязывая к столбу, на котором сгорело тело его маленького Эльдера. — Тебя сможет избить каждый, присутствующий здесь. Поверь, они это сделают. Что ты хочешь сказать им? — Пусть посмотрят за меня на новую Францию, без их лихорадки против короля, — засмеялся Гарри, прерывая себя хриплым кашлем. — Пусть увидят своего врага и справятся с ним. Я так надеюсь на это. За свои слова он получил первые удары, и это было все, что могло попасться под руку, но в основном что-то острое, что лучше разрывает рубашку и режет кожу. Каждый истошный крик вырывался из его груди громким смехом, благодарной улыбкой и долгим кашлем. Люди, вероятно, приняли его за безумца, иногда не жалея сил и труда, чтобы сильнее ударить его по уже истекающим кровью ранам, принося ему только больше счастья. Скоро это все закончится, каждый удар приближал его к концу и краю пропасти, к которой он стремится еще с гибели брата. А самой страшной бедой для него будет, если люди вдруг прекратят делать это, найдут в себе капли человечности и бросят оружие, если они его сейчас оставят с ранами и кровью, заливающей глаза, если его начнут лечить и приводить в чувства, продолжая мучения на невольной земле, захваченной теми, кто хотел для нее лучшей судьбы, чем такая участь — принимать кровь своих сыновей. — Оставь, — сказал кто-то, и Гарри едва не захлебнулся обидой, готовый вымаливать каждый удар, — оставь и отойди от него. На него надвигалось кровавое пятно, непонятная фигура, образ которой был размыт кровью, сочащейся из брови и лба. Кто-то отвязал его, заставляя Гарри глухо завыть. Никто и не обратил на это внимание, все, наверно, считали, что это вопль благодарности за спасение. — Тише, — сладко прошептали ему, — я уведу тебя. "Оставь меня здесь." Его снова унесли в карету, теперь уже более роскошную, чего Гарри не мог бы видеть, и уложили на что-то до урчания приятное и мягкое, но голос словно забрали, ну и пусть, пусть заберут все. — Пускай полежит сейчас, — сказал Леон, и королевский лекарь кивнул, — потом сделайте что-то с его ранами, на это невозможно смотреть. Король извелся. О, это была единственная правда в этом дне. Луи не мог угомонить свое сердце, колотящееся в груди, не мог взять сына на руки, которые безумно тряслись в агонии, он блуждал по их спальне, справедливо считая, что она не только его. Король предпочел бы принять на себя то, что испытывают перед гильотиной, лишь бы вернуть фаворита в Версаль, укутать его в одеяло и прижать к себе, грея душу мыслями о том, что тепло льется сейчас в них обоих. — Пожалуйста, не разводите панику, — позволяя себе многое, сказал Марсель. Луи ухмыльнулся, подходя к министру и, к всеобщему удивлению, на глазах у придворных и министров, со свистом залепил пощечину мужчине, подскочившему в следующую же секунду. — Что Вы себе позволяете? — голосил он. — Я не слуга, я министр! — Вы ничтожество, занимающее пост среди таких же гнусных предателей и подхалимов. Комната оглохла, звеня колоколами собора на окраине Парижа. Его звон редко доносился до мур Версаля, и Луи отвлекся на это, а не на свое внезапное откровение. Ему не было ни горячо, ни холодно от своих слов, только тело все еще тряслось от искренности и волнения за Гарри, скитавшегося сейчас улицами и площадями. Он отправил половину стражников на поиски фаворита, громкими криками вынуждая их привезти юношу живым и невредимым к нему во дворец. Министры умолкли, тем и спокойней. В нескольких комнатах от них неспокойно вертелся его сын в руках прислуги, видимо, чувствуя нарастающую тревогу и страх. Луи уставился в окно и только ждал каких-то новостей, хороших и плохих, но о Гарри — только положительных. Люди слишком заигрались в этом, больше, чем король мог позволить, и он должен прекратить это баловство в борьбу за права, когда он и сам видел, где пробивается корень зла. Он видел его у себя под боком — министры, смирно сидящее и поправляющие иногда свои парики. От таких стоило избавиться еще его отцу, но Людовика никогда не интересовала политика так, как его любовницы. Ох, найти бы и Луи одного, сбежавшего под покровом ночи у него за спиной, напуганного и запутавшегося мальчика, который может стать добычей Гревской площади, ненасытного монстра и огня противостояний, за который когда-то сам боролся. Изменится ли что-то сейчас? Луи считал, что да, непременно. Если нужно будет — он пойдет войной на недоразумение и несправедливость, он сделает это, чтобы объединить два лагеря митингующих и отправить каждого министра на тот свет перед собой. — Ваше Величество, — взволновано залепетал ворвавшийся в помещение парень, — кажется, стража уже нашла Гарри. Они везут его сюда. — Как он? Где он был? С ним ведь все в порядке? — на смех министрам бормотал король. — Ох, сир, я не знаю, — запищал слуга, — люди на площади. Они били его, сир. Когда Луи спрятал лицо в ладонях, закрыл глаза и тяжело дышал, Гарри же, напротив, — распахнул свои и удивленно осматривался по сторонам. Шумиха, гам, громкие переговоры и ощущение, словно из него торчала шпага. Он увидел Леона, беспокойно сидящего напротив и вертящегося в разные стороны. Юноша хотел дотянуться до него, зацепить рукав и привлечь внимание, но только жалобно застонал, убирая руку и хватаясь за нее другой, более невредимой. — Гарри, — прошептал парень, — как хорошо, что ты пришел в себя. Кудрявый забыл свою обиду на поцелуй и на возможную подлость Леона, он был рад ему. — Мы должны скорее приехать в Версаль, — мямлил он больше для себя. — Мы должны, мы обязаны. — Что нам мешает? — выдавил из себя слова Гарри. — На улицах разбойники. Даже сейчас, днем, — нервно рассмеялся парень. — Господи, если они узнают, где ты, они разорвут всех. Этого Гарри не хотел. Он хотел пасть сам, не утягивая за собой другие жертвы, оставляя место для тех, кто достоин смотреть на новую Францию, но люди заберут и Леона, и лакея, всех, если захватят карету. Они иногда сбавляли скорость и ехали узенькими улочками, едва вписываясь в повороты, чтобы быть тише, чем это возможно. Иногда лакей дергал поводья, заставляя лошадей ускорить темп и нестись мимо опасных перекрестков, где могло быть достаточно бандитов. Вся осторожность и предусмотрительность сошли на нет, когда кто-то на улице громко объявил о подходе королевского экипажа, и повозка мигом пошатнулась сильнее, а на крыше затопали ноги. Леон встревожено поднял голову, готовясь к тому, что и он может распрощаться с жизнью в любой момент. Дверь выломали, а чьи-то руки подхватили Гарри, не так уж и любезно вытягивая и скидывая на землю. Гарри услышал только вопль, занявший секунду, а затем увидел, как лакей упал на землю мертвым и бездыханным, молясь только чтобы Леон остался жив. Он видел причудливую тень, в руке которой был нож, и громко застонал, привлекая к себе внимание. — Не трогайте, — умолял он, — не трогайте парня, прошу. — Ты дашь за него больше, — усмехнулся мужчина в повязке, отбрасывая Леона в сторону. Когда его перекинули через спину лошади, он знал, что оставляя Леона в живых, он оставлял для себя надежду на спасение и возвращение к королю, который скрипел зубами от злости и ярости. Ему донесли, что повозку перехватили, а Гарри был схвачен разбойниками, и неизвестно, что с ним будет, куда они его увезут и с какой целью. Больше всего Луи боялся еще одного такого суда для фаворита, еще одного побоища, где центром станет именно юноша. Леон скулил на больничной койке в лечебном крыле, и Луи с сожалением смотрел на его проткнутые шпагой участки тела. Кровь лилась еще с переулка, а уже здесь заливала белые простыни. Король вздохнул, уходя от больного, давая ему и лекарю возможность как-то предотвратить наступление смерти. Лучше бы забрали его. Король куда важнее предателя для революции. Да и какой из Гарри предатель, если он клялся самому Величеству, что не смирится с участью противостояний в Версале. Луи натягивал тяжелые доспехи, думая о Гарри, беря в руки меч и вызывая командира, чтобы построить гвардию. Ему не хотелось думать об этом, но желание наконец показать людям лицо врага, желание отомстить за Гарри отдавало острой болью в сердце. Кого он оставит после себя, если уйдет из жизни прямо сейчас? Неважно, если он уйдет, значит, не будет вспоминать юношу. Версаль готовился к войне, когда протестующие наступали на его муры и приближались к дворцу, выкрикивая лозунги своей собственной, неясной пока еще и не до конца сформированной революции. Король должен показывать людям, как она творится, это смех, но больше никак они не смогли бы самостоятельно открыть глаза. — Нужно довезти его до наших лагерей, — процедил мужчина, срывая маску и глядя на Гарри, брошенного на замерзшее поле. Он корчился и скулил, когда одинокая травинка резала его кожу. Люди, собравшиеся вокруг, смотрели на него без интереса и жалости, что не действовало никак, даже если бы они продолжили выбивать из него жизнь — все равно. Все равно. Безразличие охватывало Гарри вторым слоем поверх боли, он смотрел вверх, на головы переговаривающихся людей, не в силах разобрать это бормотание низких голосов. Они довезли его до лагеря, где предусмотренные уже готовились к войне против короля, и усадили на промерзшую землю, с которой не сошел снег, ненадежно привязывая к палатке. Гарри вслушивался в их гоготанье за спиной, шевеля руками и ослабляя веревки. Он не спешил бежать, пока о нем так бурно спорили мужчины, деля его как товар, и ему было интересно — кто что заберет. Улыбнулся, подумав, что сердце не отнимет уже никто. Во все еще болевшей голове зародились кусочки разумного плана. Гарри думал выждать, когда мужчины потеряют бдительность, когда он наберется сил, хоть немного, чтобы доползти до ближайшего дома, где его готовы принять. Он не знал, что Париж уже горит войной, что революции уже нет, эти игры закончились, перейдя в настоящие битвы и жертвы. До отдаленного поля не доносились человеческие крики и звон метала, оставляя его в спокойной симфонии ветра и горячего дыхания Гарри. Так скоро теряя нить разговора, мужчины говорили кто что хотел, все свое и не по делу. Они забыли о мальчике на привязи, и он припал к земле, раздирая кожу об обмороженную землю, принимаясь ползти по полю все дальше и дальше от палаток. В нем вдруг проснулось желание жить, такая светлая и чистая любовь к каждой секунде, прожитой счастливо, несчастливо, но пройденной и невозвратимой. Он захотел прожить таких еще много, ползя по земле, скрывая израненное тело в высокой траве, и радостно вздыхая с каждым сантиметром, продвинувшимся вперед. Еще не сделав ровно ничего весомого, чтобы избежать смерти за побег, Гарри готов был кричать от радости так, чтобы Луи слышал его крик, упиваясь этим невинным и детским желанием существовать на земле. Его грудь разрывало от счастливо стучащего сердца и острых уколов боли, кровь из ран стекала на руки, оставляя за собой след по земле, но Гарри полз дальше, слыша ветер в своих ушах и чувствуя разгорающийся огонь жизни внутри.