***
— Ты так старательно изображаешь сон, что забываешь дышать. Эмили открывает глаза, щурясь от света. Аня вполоборота стоит у окна и размешивает сахар в кружке. — Не холодно? Ложка в руке Ани ловит на себе солнце, пуская зайчиков на стены. Это ее ложка. Аня пьет чай исключительно с сахаром и каждый раз со вздохом вспоминает о «нормальных ложках», оставшихся дома, видя простые икеевские Эмили. Так однажды в ее квартире появляется неоправданно дорогая старинная серебряная ложка. Ну, может и не очень старинная, но красивая. Тяжелая, с завитушками. Как Аня любит. — Немного. — Так надень что-нибудь. — Не хочу. — Почему? — Не знаю, — Аня пожимает плечами и отхлебывает чай. — Не хочу и все. — Все у тебя этим объясняется, — бурчит Эмили, кутаясь в одеяло, — не знаю, потому что, так надо. Аня звонко смеется, задрав голову. Эмили обиженно сопит и по инерции еще бормочет что-то, и почти не смотрит на Аню. Ходить по квартире Эмили голой — еще одна привычка, которая проявляется у нее в гостях. Эмили двумя руками за, но привыкнуть не получается до сих пор. Не получается привыкнуть к тому, как Аня преображается без одежды, как ходит, плавно покачивая бедрами. Когда она просит повернуться на спину, а потом ложится сверху, у Эмили все перекручивается внутри в горячий тугой узел. Аня чуть сползает вниз, как будто случайно мазнув рукой по внутренней стороне бедер Эмили, улыбается, довольная реакцией. Аня — большая и тяжелая, Эмили трудно дышать, ее волосы щекочут ребра, но Эмили лежит, затаив дыхание. Потому что скоро Аня вместе с братом вернется домой, потому что в холодных глазах напротив — обещание. — Переговоры уже закончились, как думаешь? — Не знаю. Наверное. Какая разница? — Аня хмурится. — Я лежу тут перед тобой голая, а ты думаешь об очередных бесполезных встречах, где наши братья меряются членами? — Да я не… Просто думаю, когда мы в следующий раз сможем увидеться. Аня закатывает глаза. Поколение голливудских романтических фильмов, что с них взять. — Может скоро. А может нет. В любом случае не стоит тратить время на болтовню, если его можно провести с пользой? Эмили забывает обо всем на свете, когда Аня целует ее, и сжимает грудь. Чуть сильнее, чем нужно — у Ани по-мужски сильные руки — но Эмили нравится. У Эмили поджимаются пальцы на ногах от горячей смеси восторга и возбуждения, даже мелькает мысль о том, что другие наверняка ей завидуют. Кто эти другие, Эмили не знает, но они точно завидуют. Потому Аня — её. Влажный горячий рот, шепчущий на ухо пошлости, широкие крепкие бедра, усыпанные родинками с внутренней стороны — её. Красивая, высокая. Потрясающая. Её. — Выше, если хочешь, чтобы было видно, ¬— Аня с готовностью подставляет шею. В голосе неприкрытая насмешка, но Эмили плевать. Она, черт возьми, хочет, чтобы все видели засосы на шее Ани. Эмили знает, как из-за этого бесится брат Ани, и внутри у нее все кипит от адреналина. Как будто она вновь в школе и тискается в грязной кабинке туалета с черлидершой-старшеклассницей. Эмили давно выросла, ей теперь можно с кем угодно и почти что где угодно, но почему-то именно с Аней в ней вновь просыпается дурной азарт подросткового возраста. Аня что-то говорит, сползает вниз и прихватывает губами тёмно-розовый сосок, легонько покусывает, тянет. Эмили всхлипывает, обхватывает Аню ногами, подается навстречу. Как же ей этого не хватало. Не то чтобы Эмили не засматривается на других женщин… Миниатюрные азиатки с мягкой светлой кожей ¬¬— больше всего ей нравятся кореянки, шумные и раскованные негритянки с умильно-светлыми ладонями и шикарными формами, разномастные европейские туристки — у Эмили хватает опыта. Этой весной она даже целуется с молодой арабкой. Не лучший поцелуй ее жизни, но уж точно один из самых волнующих. Эмили не помнит ни ее имени, ни откуда она приехала. Помнит только смеющиеся ярко-зеленые глаза в узкой полоске лица, не скрытой вуалью. Поцелуи ¬— дальше этого Эмили ни с кем не заходит. Не может, даже если хочет. Аня выпускает сосок изо рта с нарочито громким чмоком, дует на влажную кожу и увлекает в долгий тягучий поцелуй. — У тебя веснушки, — Аня мягко гладит ее скулы, щеки, — здорово. — Что в этом такого? У многих они есть. Аня качает головой. Прижимается губами ко лбу, щекам, звонко целует кончик носа. — Ты так восхитительно молода, что я порой забываю о своем возрасте. — Эй, ты говоришь как глубокая старуха. Совсем не сексуально, блин. Аня со смехом выпрямляется, седлая ее берда. Эмили усердно изображает недовольство, стараясь не пялиться на подрагивающую от коротких смешков грудь. Большую, тяжелую, с крупными ореолами сосков, так идеально ложащуюся в раскрытую ладонь. Что это вообще за глупости? Возраст там какой-то… Разве у женщин в возрасте бывает такая грудь или задница? Аня не перестает смеяться, когда пальцы Эмили сжимают ее. Ну да. В меру мягкая, в меру упругая. — Очарование юности, — мурлычет Аня. — Ах, где же мои триста лет? — Ну… ты и сейчас очень даже ничего. — О, не бойся, до колен мои сиськи не обвиснут в любом случае. Жаль только, что мои веснушки сошли много веков назад, и я постарела еще до того, как ты родилась. Стареть — это грустно, Эмили. Оставайся молодой. — Да что ты говоришь? Я не понимаю. — И не нужно. Аня плавно опускается меж раскинутых бедер Эмили.***
— Нас ведь могли снимать, — цедит Иван, пристегиваясь. — Ну не снимали же. — Ты издеваешься надо мной? — И в мыслях не было, — Аня примирительно ерошит его волосы. Иван раздраженно отмахивается. Аня отворачивается к запотевшему иллюминатору и облизывается, собирая с губ остаточный вкус клубничной жвачки Эмили.