Сборник драбблов

Киеши осторожно сгибал и разгибал пальцы. Мягкая нашлепка пластыря немного отклеилась с краю, обнажив темно-коричневую корочку запекшийся крови. Киеши сжал руку в кулак. Корочка натянулась и треснула. Не больно. Из ранки побежали две тонкие струйки крови. Киеши не слушал, что обсуждали бабушка и дедушка с Нанао-саном. Знал, но не хотел слышать, как они тихо обговаривали время, место и цену, как решали, какой материал лучше использовать для могилы. Киеши осторожно сгибал и разгибал пальцы, смотрел, как кровь пропитывала аккуратно завязанный узелок бинта. Белый-белый. Если закрыть глаза, зажмурившись крепко-крепко, то можно не видеть белый-белый бинт, напитывающийся кровью. Если заткнуть уши, то можно не слышать разговор. Но если закрыть глаза и заткнуть уши, то в черной бархатной тишине появится огромный оранжевый грузовик, его низкий, как пароходная сирена сигнал, и грохот и острая, давящая боль. Этот жуткий грохот всегда приходит с болью. Киеши не закрывает глаза и не затыкает уши. Папа всегда учил, что он должен быть сильным и храбрым. Но, почему-то, когда Нанао-сан начал говорить про мацуго-но мидзу, сильным быть не хотелось. Он помнил много полузнакомых лиц родственников, сладкий, приятный запах курящихся ароматических палочек и тонкие струйки дыма. Душная комнатка, в которой он находился, едва вмещала два тела и трех человек. Люди постоянно входили и выходили; Киеши не смотрел на них. Сизый дым ел глаза. Пепел с тлеющих благовоний падал в чашку с рисом, воск со свечей стекал на булочки. У Киеши болели руки. Замотанные в белый чистый бинт пальцы ныли и дрожали. Болела шея и голова. После аварии так было часто. Врач сказала, что это сотрясение мозга. Киеши хотел уйти и выпить таблетку, но знал, что нельзя. Так не принято. Это немного злило. Злил заклеенный белой бумагой алтарь. Мама не любила белый цвет. И если мама не любила его, то почему алтарь обклеили именно именно белой бумагой? Мама любила оранжевый. Значит, наверное, надо заклеить алтарь оранжевой бумагой? У них дома точно где-то лежал рулон ярко-оранжевой гофрированной упаковочной бумаги. Мама расстроилась бы, когда увидела, что ее одели в белое. Хотя, кёкабара было красивое. Тонкое, мягкое, расшитое белыми хризантемами и какими-то птицами. Жаль, что под одеялом его не видно. Правда, когда Киеши сказал бабушке, что кимоно ему нравится, она совсем не обрадовалась. Интересно, мама правда будет совершать паломничество в этом кимоно? Киеши бы хотел посмотреть. А вот папе бы понравился его костюм. Папа всегда любил черный. Они были красивые. Спокойные, чистые, тщательно одетые. Свечи и хризантемы у изголовья тоже были красивые. Бабушка говорила, что лучше ему не ходить на похороны. Его дрожащие, неловкие руки сулили неудачу в будущем. Ему или всем присутствующем? Его тетя забила гвоздь с первого удара, значит, наверное, только ему. Не мог же он забрать себе ее удачу. Снова заговорил священник, и гроб мамы понесли в печь. Следом гроб папы. Киеши замер. Неожиданно в зале стало очень тихо, так, словно он остался один. Так, как на самом деле и было. Почему-то только сейчас Киеши полностью осознал, зачем нужны были все те странные ритуалы и что означали сутры, которые читал священник. Кто-то тронул за плечо, сжал его ладонь в своей большой теплой руке, тихо что-то произнес и мягко, но настойчиво повел прочь. Киеши переставлял заплетающиеся ноги, вывернув назад шею. Он не мог не смотреть. Киеши даже на выходе из зала слышал, как тихо и мерзко что-то трещало в кремационной печи. Он почти не помнил, как его привели вместе с другими родственниками в другую комнату, как кто-то сунул ему в руки чашку горячего чая, пряно пахнущего травами. Киеши не помнил, сколько времени там просидел. Взрослые о чем-то негромко говорили, изредка кто-то из них подходил к нему и спрашивал как дела. Киеши ненавидел их в этот момент. А потом дедушка опять взял его за руку и сказал, что сейчас снова надо побыть сильным и храбрым. У Киеши тряслись руки. Кожа под туго затянутыми бинтами зудела, хотелось сорвать их прямо сейчас, немедленно. Палочки, крепко сжатые пальцами, дрожали. Киеши боялся дышать. Если слишком сильно выдохнуть, то серый пепел с протвиня полетит прямо в лицо. Киеши тяжело сглотнул и едва не выронил палочки. Он украдкой облизнул пересохшие губы. Зачем ему это делать, зачем все это делают? Киеши смотрел на белую, изящную урну и чувствовал, что еще одна косточка и его стошнит. Нет, надо потерпеть, уже почти все. Уже почти не осталось костей. Киеши повернулся, осторожно принял палочками небольшую кость. Короткую, с утолщениями на концах, немного обгоревшую с одной стороны. Похожую на кость фаланги. Одну из тех, что еще пару часов назад были мамиными руками. Ее красивыми, ласковыми руками. Кость полетела на протвинь, палочки с тихим стуком упали на пол. Киеши зажал одной рукой рот, а второй закрыл глаза. Его точно сейчас стошнит. Слезы щипали глаза, текли по щекам, попадая в рот. Кто-то подхватил его за подмышки, вздергивая на ноги, и выволок из зала. Он у всех украл удачу. Киеши забрался на кровать с ногами, осторожно развязал узелки и распустил бинты. Поднес ладони к глазам, внимательно осматривая. Кое-где еще виднелись мелкие царапины, между указательным и средним пальцем левой руки белела черточка крохотного шрама. Кроме него у Киеши не осталось ничего. Как будто его родители просто исчезли, оставив после себя лишь одного Киеши. Оставив его одного. Киеши закрыл руками глаза. И беззвучно заплакал. Где-то далеко за окном смеялись другие дети. Где-то очень далеко.