Сборник драбблов

Ева замечает это, когда близнецам исполняется четырнадцать. Что-то почти неуловимое и очень неправильное между ними. Осторожные, будто бы случайные прикосновения. Вот Вергилий, отчитывая брата, сует пропитанную перекисью ватку ему в нос и осторожно ощупывает переносицу. Вергилий хмурится, он явно зол – меж светлых бровей залегает глубокая короткая морщинка, губы сжаты в тонкую линию. Ева украдкой поглядывает на него. Высокий, поджарый, всегда серьезный и собранный старший сын выглядит намного старше своих лет. И сейчас – даже больше, чем обычно. Ева запоздало понимает, что такой Вергилий ее пугает. Что-то в нем постороннее, плохое, чего не должно быть в мальчике четырнадцати лет. – Как ты опять умудрился подраться, идиот? – он отрывает кусок пластыря и заклеивает ссадину на скуле брата. Данте громко хлюпает носом, кашляет, и, скривившись, сплевывает кровь в ком ваты. – Он первый ко мне полез. Ау-у! Ева думает, что судьба, наверное, пошутила с ней, подарив похожих внешне, но таких разных на самом деле детей. Данте вертится на стуле, морщится и активно возмущается, когда Вергилий случайно задевает расквашенный нос или темно-лиловый синяк под глазом. Данте болтает и улыбается, рассказывая как отметелил того ублюдка из параллельного класса; улыбка выходит немного жуткой – опухшие разбитые губы кровят. Данте совсем, совсем другой. Теплый, живой; хочется трепать его за румяные щеки и смеяться и дурачиться вместе с ним. Данте очень похож на человека. – Стирать испачканные шмотки будешь сам, не вздумай сгружать это на мать. – Вергилий медлит, глядя на брата. А потом вдруг протягивает руку и мягко прикасается к щеке пальцами, поглаживая. – Сильно болит? – Нет, – выдыхает Данте, – уже почти не больно. – Вергилий! – прикрикивает Ева. Он медленно, с явной неохотой отнимает руку и оборачивается к ней. Губы брезгливо поджаты, светлые глаза смотрят с неприкрытой злобой. Ева ясно читает в них «ты – лишняя». Наверное, то и был первый раз. Точнее, первый раз, когда она лично видит. Наверное, в этот момент она начала терять его. Их. Немного позже ей удается убедить себя, что в жесте Вергилия не было ничего плохого, и все вроде бы возвращается на свои места. Короткие двусмысленные взгляды и жесты. Явные и за спиной. Они ужинают вместе. Что-то бормочет телевизор, висящий на стене, за окном громко смеется и нескладно поет на разные голоса пьяная компания. – Как у тебя дела в школе, Данте? Мне звонил твой классный руководитель, сказал, что у тебя полный завал с математикой... – М-м, немного. – Данте косится куда-то в сторону, кончики его ушей краснеют, сдавая с головой. Ева качает головой: – Ты же обещал мне, что возьмешься за учебу, Данте. Посмотри на своего брата и попытайся взять с него пример. – Вот как? Данте поворачивается к Вергилию, откидывается на спинку стула и улыбается. – Видишь ли, мам, я не такой идеальный как Вердж, математика кажется мне ужасно скучной, и я никак не могу сосредоточиться. Но я тут подумал – может он мне поможет? Вергилий неожиданно дергается, ударяясь коленями об крышку стола, и сжимает приборы так, что белеют костяшки пальцев. Данте веселится. Данте запихивает за щеку рыбную палочку, облизывает испачканные сухариками пальцы, неглубоко втягивая в рот средний палец. Он ухмыляется, закусив губу, Вергилий ерзает, глядя на него из-под нахмуренных бровей. Ева снова чувствует себя лишней. Кажется, будто она подглядывает через замочную скважину в чужую комнату или смотрит с родителями фильм, в котором неожиданно началась откровенная любовная сцена. – Ну так что? Поможешь младшему братику с учебой? – Пошли, – рявкает Вергилий и рывком поднимается из-за стола, едва не опрокидывая стул. – Видишь, мам? Вердж мне поможет, – заливисто хохочет Данте. Ева смотрит вслед уходящим близнецам. Данте забрасывает руку на плечо Вергилию, тот раздраженно сбрасывает ее. Видимость нормальности рушится в один момент. Ева возвращается домой рано – занятия в школе закончатся только через час, и она успеет спокойно приготовить обед. Ева отставляет бумажный пакет с продуктами. Кроссовки Данте, в которых он сегодня ушел, валяются у обувницы. Ева разувается и спешит в его комнату, готовясь задать сыну хорошую трепку. Если паршивец опять прогуливает!.. Дверь в комнату Данте приоткрыта и через узкую щелку доносится его голос. Ева с изумлением слышит и Вергилия. –... не меняй тему, тебе показалось. – Брось, Данте. – Я серьезно. Мне не нравится, как ты ведешь себя с мамой в последнее время. Ева слышит негромкую возню и шорох. Что-то со звяканьем падает на пол. – Она считает тебя... Она хочет сделать из тебя человека, привязать к человеческой жизни. – Вердж, мы и так наполовину люди. – И я очень жалею об этом. Но ты же видишь, что ей мало половины. Я люблю ее и буду защищать ценой своей жизни, но не позволю делать из нас обычных людей. Слабых. Данте негромко смеется. – Ты меня пугаешь, Вердж. – Ну, может хоть так я достучусь до тебя. – Лучше поцелуй меня и пообещай, что перестанешь быть мудаком. Ева замирает, замирает время. Тихие влажные звуки и шелест одежды кажется невероятно громкими, наверняка его слышат даже соседи за толстой бетонной стеной, а секунды тянутся вечность и еще вечность. Ева зажимает рот руками, давит наверчивающиеся на глаза слезы. Они щиплют глаза, затапливают собой нереальный, хрупкий мир, в котором Данте, ее младший сын, стонет «да хватит, вставь уже». Стонет своему старшему брату. Ева, пошатываясь, поднимается на ноги, закрывая уши руками, чтобы не слышать скрипа кровати и шлепков плоти о плоть. Пол и стены дрожат от слез, а может, это рушится ее мир.