Особый тип Баранов

      Овчинников и Шульгин выработали план действий. Адвокат планировал собрать с бабушкой Баранова необходимые вещи — одеяла, продукты, сигареты, — и отвезти их в изолятор. А также поговорить с Барановым: объяснить ему, что нужно потерпеть два-три дня, в течение которых полиция и другие заинтересованные лица смогут найти настоящего убийцу. Если за это время убийца не будет найден, то Овчинников откроет и подтвердит алиби Баранова. На этом условии настоял Павел. Каждый лишний день Гошиного заключения добавлял ему седых волос. От мысли, что кроткий и простодушный Гоша сидит в одной камере с насильниками, ворами и убийцами, ему становилось дурно. Тюрьма была самым страшным его сном: Павел хорошо знал, что может случиться в тюрьме с мужчиной нетривиальной ориентации. По этому поводу адвокат тоже обещал проинструктировать Гошу. С тяжёлым сердцем Павел согласился на эту затею — и то только потому, что Шульгин аргументированно убедил его в том, что такие убийства часто раскрываются по горячим следам. Надо только немного подождать и помочь расследованию. То, что свидетели не расскажут следователю, они вполне могут выболтать такому хорошо знакомому и примелькавшемуся в театре человеку, как Овчинников. Завтра, двадцать девятого декабря, в холле театра будет выставлен гроб для прощания с Эдуардом Первушиным. Соберётся много людей, нельзя упустить шанс выяснить правду. — Если хотите, я могу что-нибудь передать Баранову. На словах, потому что письма запрещены, — сказал Шульгин. — Передайте ему, что я… — Павел вздохнул и замолчал. Передать, что он сделает всё, чтобы вытащить Гошу из тюрьмы? Но он мог ещё утром рассказать следователю, что подозреваемый всю ночь сладко сопел в собственной кровати, понятия не имея, что Первушин настойчиво звонит ему и пишет сообщения. — Я не знаю. Не надо ничего передавать.       Павел поехал на работу. В последнее время он пренебрегал служебными обязанностями и теперь собирался подчистить хвосты и дать указания помощникам, чтобы освободиться от дел на завтрашний день. А потом — выходные и новогодние праздники. Когда он разобрался с накопившимися бумагами и спустился в экономический отдел, чтобы провести небольшое совещание и поздравить сотрудников с наступающим, позвонила Кристина. Павел вспомнил, что они должны были встретиться в «Бульдоге». Он отошёл к окну, украшенному вырезанными из салфеток снежинками, и негромко сказал: — Крис, извини, я не смог вырваться. У тебя что-то срочное? По телефону нельзя решить? — Паша, нельзя решать такие вещи по телефону. Когда ты сможешь? Сейчас везде забито — праздники, корпоративы. Знаешь в центре кафе, где булочки с корицей пекут? Я около восьми вечера смогу подъехать. Нам очень нужно поговорить. — Ладно, я постараюсь. Давай.       Он выбрал самый дальний столик и сел спиной ко входу: Кристина его найдёт, а другие не обратят внимания. Ему не хотелось светиться с самой красивой в городе проституткой в таком популярном месте, но отказать девушке не мог. Заказал двойной эспрессо и манговый коктейль для Крис. Она пришла ровно в восемь. Ещё ослепительнее, чем ему помнилось. Светлые пряди беспорядочно рассыпались по роскошной шубке, в ушах качались крупные камешки на цепочке. Баснословно дорогую сумочку она небрежно шмякнула на стол. — Паш, я на минутку. Никто не должен знать, что я с тобой разговаривала. Это мне? — Крис подозрительно обвела глазами кафетерий и всосала полстакана коктейля за раз. — Выкладывай, что у тебя стряслось. — Это у тебя стряслось, а не у меня. Павел настороженно уставился на неё. Проститутки часто знают больше, чем остальные, — такая у них профессия. — Крис, ты что-то от клиентов слышала? — Пашенька, я уже два месяца не работаю. Я с мужчиной познакомилась. Не спрашивай, кто он. Я теперь порядочная девушка: готовлюсь летом в институт поступать и замуж выходить. — Он знает про тебя? — Всё знает. Ревнует, как Отелло, но не обо мне речь. Я узнала, что ты… Что на тебя… Как сказать-то? Если он узнает, что я слила информацию, — мне конец, — Кристина с хрустом стиснула пальцы. — Скажи так, чтобы ничего не сказать. Чтобы я сам догадался. И успокойся. — Ты в разработке. — Что? — Притихни. Ничего не делай до нового года. Ни-че-го. Просто сиди дома и читай книги. Понял? Ты в опасности, — Кристина вцепилась в его пальцы и начала от волнения выкручивать. Павел впервые видел её в таком состоянии и даже подумал, что она или напилась, или обкурилась, но пахло от Кристины только цветочными духами, и взгляд был тревожным, умоляющим. — Ничего не делать до нового года? — Обещай мне! — Крис чуть не плакала. Вдруг испуганно уставилась куда-то за его плечо: — Почему она так смотрит на меня? Павел медленно обернулся и увидел Алёну с голубой коробочкой в руках. Коробочка выскользнула из её рук, тяжело шлёпнулась на мокрый от талого снега пол и взорвалась круглыми коричными рулетиками. Павел кинулся к жене, но она с размаху засадила ему по лицу — хотела пощечину, но промахнулась, мазнула по губам. Бриллиант в её кольце обжёг царапиной, но Павел не почувствовал боли. Схватил Алёну, встряхнул: — Пошли домой, — и потащил её, упирающуюся, к выходу. Засунул в свою машину и дал по газам, выруливая по снежной каше так резко, что сзади истерично засигналили.       Дома Алёна сказала: — Я говорила, что уеду с Сашуком к родителям, но я не хочу. Я передумала. Почему я должна бросать свой дом из-за того, что ты завёл себе малолетнюю любовницу? Ну у тебя и вкус! Я думала, там трепетная и скромная библиотекарша, которую ты по доброте душевной послать не можешь, а тут какая-то проститутка для богатых папиков. За ручки держались! В кондитерской! Так банально, что даже не обидно. Просто мерзко! — Алёну передёрнуло. — Знаешь, вали сам к ней. Судя по всему, квартиру ты ей уже подарил. — Она мне не любовница. Ты ошибаешься. — Да, я ошибаюсь, я ревнивая истеричка, меня надо лечить в психушке. А ты ангел с белыми крыльями. Собирай вещи и уходи. — Ты, что ли, безгрешный ангел? — спросил Павел, презирая себя за удар ниже пояса. — Что взять с психбольной? Уходи! Ты что, не видишь, как мне плохо? Пожалуйста, оставь меня! Мне нужна передышка, чтобы не думать ежеминутно где ты, с кем ты! Хочу спокойно встретить Новый год с Сашуком — по-человечески, без нервотрёпки. Я так устала! — Хочешь, я дам тебе телефон, и ты с ней поговоришь? Она мне не любовница, мы по делу встречались. У меня большие проблемы… — Мне всё равно. Я хочу только одного — чтобы ты ушёл. — Ладно. Я уйду, но обещай не делать резких движений. Мы можем наладить отношения, если постараемся. Алёна промолчала, ушла в спальню и грохнула дверью. Павел заглянул в детскую: Сашук сидела с планшетом и в наушниках, на экране танцевали весёлые мультяшки, но глаза у ребёнка были полны слёз. Павел обнял дочку, плотно прикрыв наушники ладонями, и покачал в объятиях: — Какой я дурак, Сашук. Что мне делать? Человек из-за меня вторую ночь в тюрьме проведёт. Представляешь, Гоша в тюрьме. Мама твоя плачет — она ведь не дура, это я ей вру всё время. Дед твой меня ненавидит. Ты сидишь тут в темноте, как сирота беспризорная… — он начал целовать тёплую макушку. — Но я не могу его бросить, просто не могу и всё…       Он взял из дома немного вещей и переехал в съёмную квартиру. Бестолково сидел на кровати, играя с зажигалкой, пока не позвонил Шульгин. Павел собрался, вник в информацию. Баранова перевели в тёплую камеру, и два новых его соседа не выглядели как рецидивисты-насильники. Продуктов и сигарет у него достаточно, чтобы продержаться ещё несколько дней. Просьбу потерпеть до освобождения он воспринял спокойно и просил передать дословно: «Павел Петрович, не переживайте, я всё понимаю». Павел вдруг почувствовал, что ему тяжело дышать и распахнул настежь окно: — Это всё? Больше он ничего не сказал? — Он упомянул про Новый год. Вроде, вы обещали что-то придумать. — Да. Я ему обещал, — Павел жадно дышал ночным морозным воздухом. — Всё под контролем, Павел Петрович. Завтра действуем по плану: вы идёте на гражданскую панихиду и разговариваете с людьми, близко знавшими покойного. Просто спросите, кто, по их мнению, мог убить Первушина. А я проведу день в ГУВД, знакомясь с материалами следствия. Будем на связи. Всё будет хорошо, поверьте мне. Павел хотел бы иметь такую уверенность, как у Шульгина. Он долго стоял под обжигающе-горячим душем, надеясь, что это поможет ему заснуть. Измотанный событиями дня, который начался разговором с бабушкой Катей, а закончился скандалом с Алёной, Павел мечтал рухнуть в постель и заснуть. И он рухнул — но не заснул. Почуял от подушки слабый запах Баранова, подтащил её к себе и крепко обнял. Если с Гошей в изоляторе случится что-нибудь плохое, он себе не простит. Эта мысль так его терзала, то явственно рисуя страшные картины, то превращаясь в тревожно-бредовые сновидения, что утром он чувствовал себя совершенно раздавленным.

***

      Гроб с телом установили на постаменте в центре холла. Чёрный лак влажно поблёскивал в свете многочисленных свечей, а подножие целиком было погребено под букетами свежих цветов. Сотни поклонников пришли проститься с гениальным балетмейстером, который за короткое время сумел превратить музтеатр в центр культурной жизни всего региона. Негромко играла трагическая музыка, Павел в ней не разбирался. Он подошёл поближе к гробу и заметил богатые венки от мэра и губернаторши. Первушин был известной личностью, дружил со многими влиятельными людьми. И враждовал тоже. Медленно передвигаясь со скорбной толпой, Павел наконец оказался у гроба и взглянул в лицо покойника. Разбитые губы, синяк под глазом. Баранов бил от всей души, не сдерживая эмоций, желая причинить настоящую боль. Павел вздохнул, прикоснулся пальцами к холодной чёрной полировке и прошептал: «Эдик, не знаю, кто тебя убил, но я его найду». Почувствовал, как чья-то рука деликатно потянула его за локоть: «Проходите, пожалуйста, не задерживайте церемонию».       Там же в холле были накрыты траурные столы для поминок, но Павел ушёл к Жанне. Выпили по сто или двести грамм водки за помин безгрешной Эдикиной души, выкурили по несколько сигарет. — Как ты думаешь, кто его убил? — спросил Овчинников. — А хрен его знает. Что у тебя с губой? Прям как у Первушина. — Жена по роже дала. — Ну передай ей респект, — Божучка всегда отличалась женской солидарностью. Потому что все мужики сволочи, даже её лучший дружбан Паша. — Мы сегодня не работаем. Поминки, похороны — нажрёмся все. Видел, половина театра уже еле передвигается? Танька Кузина из Перми приехала, вообще лыка не вяжет. Пацаны от неё прячутся где-то. Не уважают мамку-то… Вот… А завтра и тридцать первого театр работает в обычном режиме. Праздники-ёлки, опера-балет — шоу маст гоу он, сечёшь? — Божучку резко повело вправо, и Павел поддержал её за талию. Усадил на стул. — Секу. Я думаю, Эдик бы оценил. Что балет не умер вместе с ним. — Конечно, оценил бы! Ему на всё похер было, кроме балета. Никого не любил и не щадил. Человек искусства — не то что мы, технический персонал. Дай закурить. Мои кончились. Павел отдал ей всю пачку и снова спросил настойчиво: — Так ты-то что думаешь? Кто его застрелил? — Только не обижайся, Паш. Пидорас его застрелил. Не, я в буквальном смысле. Это не какие-то там профессиональные балетные траблы или ночные грабители — это на почве личных разборок. Любовь-ревность, всё такое. — А с кем у него могли быть такие разборки? Божучка хихикнула: — Да со всеми. Тут же большинство — меньшинство! Жанна, хоть и пьяная была, но озвучила точку зрения всей театральной тусовки. Эдика убил кто-то из своих. Преступление страсти. Учитывая, как регулярно между мальчиками, которые ещё вчера были лучшими друзьями, вспыхивали жестокие ссоры и драки, Павел был склонен разделить эту точку зрения. Он вышел за кулисы и увидел Таню Кузину, которая громко звала своих детей: «Рома! Тёма! Вы где?». Он отпрянул и быстро спустился в затемнённый зрительный зал, не желая попадаться на пути нетрезвой мамаши. За последними креслами партера он заметил мелькание затылков и, нагнувшись, добежал до прохода, опустился на пол. Рядом, поджав ноги и пригнув головы, сидели близнецы Кузины в чёрных траурных костюмах. — Вы от кого тут прячетесь? — спросил шёпотом. — От мамы. — Почему? — Она какая-то странная. Так-то нормальная, но иногда странная. Сегодня — странная. Так-то мы её любим. Но не всегда, — перебивая друг друга, затараторили Рома и Тёма. Различить их было невозможно. Настолько жгучие брюнеты, что их губы казались лиловыми, а белки глаз сверкали в полумраке, как катафоты. — Как вы думаете, кто Эдуарда Иннокентьевича убил? — напрямую спросил Павел. Далее он имел удовольствие наблюдать словесную и физическую потасовку между братьями: — А чё, не Гоша? — Гоша не мог! Молокосос ты недорезанный! — Подзатыльник. — А ты хомяк клонированный! Гошка его избил. Я видел. Повалил прямо в селёдку под шубой и как захерачил в глаз, потом по носу, потом по зубам… — Тычок под рёбра. — Иди ёжиков паси! Селёдки там не было, я проверял. Она была только у директора и у тёток из пошивочного. А нам мимозу поставили! — Толчок в грудь обеими руками. Толкнутый брат повалился на красный ковролин, свирепо пинаясь накачанными балетными ногами. Однажды Павел наблюдал, как, соревнуясь между собой, близнецы крутили фуэте на репетиции. На третьем десятке он сбился со счёта и начал аплодировать чокнутым танцовщикам. — Пацаны, вы что, контуженные? — Он — да! — Нет, это он — да! — Всё, тихо. Хватит пинаться, вы мне уже все брюки запачкали! Вы спали с Первушиным? Сначала возмущённое сопение, потом заголосили в два горла, не разберёшь кто: — Кто вам это сказал? Клевета! Мы с девочками спим! С девочкой. Гондон! Сам гондон! — Всё, достали. Как вас Эдик терпел? Пойду выпью. — Мы тоже хотим! Принесите нам, пожалуйста! А Эдик нас бил. — Обойдетесь. Кто с Первушиным спал, признавайтесь? — Так Алёшенька! Где водки можно достать, чтобы взрослые не видели? — Я сейчас вашей маме пожалуюсь! Пока Кузины верещали, как недорезанные поросята, Павел вернулся в осветительный цех, где уже собирался театральный люд из тех, кто попроще. Жанна командовала поминальным банкетом. Павел спросил: — Алёшеньку не видела? — Третий день дома отдыхает. Нервный срыв у мальчика. Любовника мёртвого найти — пойди попробуй! — Откуси себе язык! — Павла передёрнуло. — Адрес знаешь?

***

      Павел приехал по адресу без предупреждения. Панельный дом на окраине города, загаженный подъезд. Дверь открыла хрупкая женщина с испуганно распахнутыми глазами: — Вам кого? — Я из городской администрации. Мне нужно поговорить с Алексеем Меркуловым. — Он нездоров. — И тем не менее. Из-за материного плеча появилась невысокая фигурка: — Мама, я знаю этого человека. Я поговорю с ним. Мать вздохнула и ушла на кухню, из которой плыли аппетитные запахи домашней выпечки. Павел вспомнил, что не ел сегодня. Пока он раздевался в прихожей, услышал из дальней комнаты скороговорку спортивного комментатора и громкие крики болельщиков. — Отец с братом смотрят хоккей, — пояснил Алёшенька и провёл гостя в маленькую комнату. Две кровати: одна — свалка грязного постельного белья, вторая аккуратно заправлена светлым покрывалом. Два письменных стола: на одном пирамиды едва опознаваемого мусора — от растрёпанных порножурналов до раскуроченных спиннинговых катушек, на втором — маленькая елочка, украшенная серебристыми бантиками. Алёшенька усадил Павла за стол с ёлочкой, а сам присел на светлое покрывало. Спину держал ровно, а руки изящно сложил на коленях. — Вы хотели со мной поговорить, Павел Петрович? За стеной раздались крики возмущения и разочарования. Шайбу забили не туда, куда надо. Павел подождал, пока они смолкнут, и спросил: — Ты знаешь, что Гошу арестовали по подозрению в убийстве Эдуарда Первушина? Он уже два дня в тюрьме. По нежному лицу разлилась смертельная бледность. Алёшенька сгорбился и вцепился пальцами в покрывало. Красивая балетная поза разрушилась, и Павел увидел напуганного растерянного мальчика. Сел рядом и взял за руку, согревая тонкие ледяные пальцы: — Ну что ты? Успокойся. Ты за Гошу переживаешь? Я знаю, вы дружите… По щеке Алёшеньки, ровно между двух родинок, которые так любил фотографировать Гоша, скатилась большая прозрачная слеза. Потом ещё одна, и ещё. Он плакал, не всхлипывая, не закрываясь, а просто безнадёжно и обречённо истекая слезами. — Он мой единственный друг. До него у меня никогда не было друзей. — А в училище? — Меня не любили. Я никому не нравился, кроме преподавателей. — В театре тебя любят. — Они восхищаются тем, как я танцую. А в остальном им плевать на меня. — Гоша тебя любит. Алёшенька поморгал длинными мокрыми ресницами и посмотрел снизу вверх на Павла: — Вы хотите узнать, как я убил Эдуарда Иннокентиевича? — Хочу. Алёшенька отодвинулся и сел на кровати лицом к Павлу. Начал свой рассказ, боязливо замирая от взрывов болельщицкого негодования за стеной: — Я его полюбил с первого взгляда. Вернее, с первой репетиции. Я много разных балетмейстеров видел, но он был уникальным. Он ставил такие восхитительно сложные танцы, что не каждый артист мог исполнить. Некоторые говорили, что это невозможно, но мне всегда удавалось. Он был моим балетмейстером, а я — его танцовщиком. И мы оба знали: мы особенные, мы созданы друг для друга. Иногда он был жестоким и требовательным, но ведь с лучших и спрашивается строже, верно? Я согласился на близость с ним, чтобы мой танец стал свободнее, проникновеннее, раскрепощённее. Он так сказал, и я поверил. Наверное, это было моей ошибкой. Эдуард Иннокентьевич не разделял балет и личную жизнь. Он переносил наши рабочие отношения в ту сферу, где не должно быть ничего, кроме желания. Прямо сказать, во время любви он был таким же грубым и жестоким, как во время репетиций. Я был и счастлив, и несчастлив одновременно. Вы понимаете, о чём я? — У меня были в жизни моменты, когда я был и счастлив, и несчастлив одновременно. — Тогда, может быть, понимаете. Это было тяжело. Я часто плакал, но нельзя было плакать при нём. Я начал задумываться о том, чтобы сменить театр. Уехать в Москву, Санкт-Петербург или даже Лондон. У меня было много предложений, но Эдуард Иннокентьевич не отпускал меня. А у нас не принято уходить без разрешения — я хотел получить его благословение. А потом пришёл Гоша… «Ковальчук! Бросок! Штанга!!!» — стена сотряслась, а Алёшенька переждал шум и продолжил: — Он сразу мне понравился. Я впервые такого парня встретил. Вы понимаете, какого? Я с ним общался и забывал обо всех неприятностях. Забывал о разочаровании, унижении, боли. Гоша приходил к нам в класс, смотрел, как я репетирую, и сам пробовал заниматься. Делал растяжку, повторял движения. Артисты дразнили его верзилой и увальнем, а Эдуард Иннокентьевич бранился матерными словами, но Гоша никогда не обижался, не брал всю эту гадость внутрь себя. Мне казалось, он наполнен чем-то светлым, потому что даже в грязном он видел чистое. Такой у него необычный взгляд на мир. Вы замечали? — Замечал. — Вот! Мы и подружились. Я стал его немножко тренировать. Занятия расписал, диету придумал — он слушался меня. Всё свободное время мы проводили вместе, нам было хорошо. А потом я догадался, что у него кто-то есть. Мужчина. Я никогда в жизни ни с кем не разговаривал на эту тему — не терплю пошлости. А в Гоше пошлости не было. Я понял, что он влюблён в своего мужчину, и начал расспрашивать. Но Гоша сказал, что поклялся сохранить тайну. Тогда я сказал, что мне не надо имени, пусть просто что-нибудь расскажет. Мы были у него дома, сидели на полу и вырезали из журналов статьи про его любимых музыкантов. Он собирает статьи, вы знаете… — И что потом? — У Павла засосало под ложечкой. — А потом он рассказал о своём мужчине. Вернее, о себе. О том, что он чувствует, когда… «Ковальчук впечатывает соперника в борт и применяет силовой приём!!!» —… когда они делают это. Я и не знал, что так бывает. Гоша сказал, что он целует его всего, прежде чем… И делает всё медленно и ласково, чтобы не причинить боли. А сам терпит, чтобы Гоше приятнее было. И уж, конечно, никаких слёз. Вы не подумайте, что я совсем необразованный, но о некоторых нюансах я не знал. Я семь лет прожил в интернате при хореографическом училище, мы занимались в классах до десяти часов вечера. Некогда было думать о глупостях. А Эдуард Иннокентьевич не посвятил меня в тонкости. А Гоша рассказал. И когда он рассказывал о своём любовнике, у него… Ну вы понимаете… И у меня тоже. Так получилось, что мы сделали это вместе. Но вы не подумайте ничего плохого! В тот момент он думал только о нём. И я тоже думал о нём — это было так приятно, как никогда раньше… С Эдуардом Иннокентьевичем такого не было. Павел отвернулся, разглядывая мерцающую ёлочку. Под ней стояла фигурка одинокого Деда Мороза — без Снегурочки. Потом всё-таки спросил: — Что ещё вы делали с Барановым, кроме совместной мастурбации? — Иногда по телефону мы разговаривали о том мужчине. Словно оба в него влюблены. Но больше ничего. Мы дружили. На корпоративе я увидел, как Эдуард Иннокентьевич что-то сказал Гоше. Что-то очень злое, от чего Гоша потерял голову и набросился на него с кулаками. И я видел, как вы кинулись к Гоше и оттащили его в сторону. Вы его держали и успокаивали, и я догадался, что вы тот самый человек. Гошин любовник. Я и не подозревал… «Давай пас! Бей! Добивай!» — Потом Эдуард Иннокентьевич напился. Он звал меня к себе, но я сердился из-за того, что он довёл Гошу до драки. Ладно меня мучил, я сам на это согласился, а вот за Гошу обидно стало. Поэтому я поехал к себе домой и лёг спать, но заснуть никак не получалось. А Эдуард Иннокентьевич начал слать сообщения: «приезжай срочно», «надо поговорить». Я не вытерпел и поехал. Собрался тихо, мои даже не проснулись. Приехал, а он совсем пьян. Накинулся на меня и такого бреда наговорил. Что я, извините, шлюха, изменил ему с дебилом-рабочим, что я с Гошей насмехаюсь над ним. Из его слов я понял, что он не одобряет нашу дружбу и ревнует меня к Гоше, хотя это так глупо, ведь мы просто дружили, а если что и было, так не между мной и Гошей, а с вами. И только в моих мечтах… — Алёшенька тяжело вздохнул и опустил голову. — Мы сильно поссорились. Эдуард Иннокентьевич достал пистолет, который у него в сейфе хранился. Потребовал секса. А я отказался. Я, наверное, был не в себе, потому что сказал, что лучше пересплю с Гошкой. Или с вами. Или с первым встречным. Но с ним — больше никогда, и пусть мой танец потеряет всякую проникновенность. Он ударил меня, а я ударил его. Пока мы дрались, пистолет выстрелил, и Эдуард Иннокентьевич упал. Нет! Я не откровенен с вами. Я себя выгораживаю, потому что трус… Пистолет был в моей руке, когда раздался выстрел, но, сколько ни вспоминаю, я не помню, чтобы стрелял специально. Это случайность. Я же любил его. «И-и-и-и!!! Шайба улетает на трибуны! Могут пострадать невинные зрители!» — Я не помню, как вернулся домой. Мои не проснулись. Даже брат, который спит тут, — Алёшенька кивнул на грязную измятую постель. — Все уверены, что я дома ночевал. Меня минут сорок не было, всё так быстро произошло. Я спрятал пистолет под подушку и сразу заснул. Назавтра не смог пойти на работу, а двадцать седьмого утром поехал к Эдуарду Иннокентьевичу. Вы понимаете, мне вдруг начало казаться, что он живой. Что он не умер, а просто ранен и лежит там один без помощи. Я почему-то поверил в это. Меня так тянуло к нему, что не было сил сопротивляться. И я поехал. А он мёртвый. Совсем. Я начал плакать и кричать. Тормошил его, бил по щекам, посадил спиной к стене. Позвонил в полицию. Дверь неслышно открылась, и вошла мама Алёшеньки с подносом, на котором стояла тарелка, полная толстеньких фаршированных блинов и два стакана молока: — Поужинайте, пожалуйста. Я только что приготовила, горячие. — Большое спасибо, мама. Мы с удовольствием. Алёшенька поставил поднос на стол и пригласил Павла. Они ели румяные блинчики со сладким творогом и запивали молоком, как старые приятели. Как будто один из них три дня назад не убил своего любимого человека, а второй не оставил своего любовника в тюрьме. На бледное лицо артиста вернулись краски, он даже улыбнулся, салютуя надкусанным блинчиком: — Зато теперь можно не соблюдать диету! Я такой голодный! — Я вообще-то тоже. Отдашь мне пистолет? Я завтра с утра к следователю поеду, нужно Гошу освобождать. Павел не хотел оставлять заряженный пистолет в распоряжении Меркулова ещё на одну ночь. — Забирайте, конечно. На сколько меня посадят? — Не знаю. Лет на десять. — Справедливо. Гениальный был человек. — Он был высокомерный и завистливый садист, Алёшенька. Павел замотал пистолет в наволочку, которую сдёрнул с грязной кровати, засунул в портфель и уже собрался уходить, когда Алёшенька тронул его за рукав: — Павел Петрович, можно вас попросить? — Да. — Поцелуйте меня на прощание. Так, как вы Гошу целовали. Если вам не противно ко мне прикасаться. «Ну что ж, дорогие болельщики! Звучит финальный свисток! Мы с вами прощаемся!» Павел уронил портфель на пол, взял в ладони поднятое к нему лицо и поцеловал солёные, сладкие, молочные губы так нежно, как только мог. Он никогда не целовал Баранова так. И не делал всё медленно и ласково, чтобы не было больно. И уж точно не терпел, чтобы сделать Гоше приятнее. Баранов всё выдумал. Или нет, не выдумал. Просто внутри Баранова работало какое-то хитрое устройство, которое любую гадость превращало в чистоту и красоту. И вот к чему привела вся эта сказочная красота — один человек погиб, другой… тоже.       Сев в такси, Павел набрал Шульгина: — Договоритесь о встрече с Зыряновым на завтрашнее утро. Я должен дать важные показания. И пусть он будет готов распорядиться, чтобы Баранова выпустили. Прямо сразу, как только я приеду за ним в изолятор.