***
Гоша знал, что у него билет на третье число. Он пытался поспорить, но их было больше — тех, кто утверждал, что ему обязательно нужно лететь в Торонто. Отец, бабушка, мама. Жанна Ивановна, подписавшая отпуск за свой счёт, и Алёшенька, пакующий чемодан в Лондон. И даже Овчинников, хотя с его стороны это выглядело как предательство. Павел привёл десяток аргументов, которые неопровержимо доказывали, что девятнадцатилетнему Гоше, с его характером и особенностями, непременно нужно переселиться в более благоприятный климат. Гоша возражал, маскируя слабую аргументацию бешеной жестикуляцией и употреблением крепких выражений типа «я очень сильно не хочу», но его сопротивление было сломлено хитрым и опытным противником. Тогда Гоша изобразил смирение, но он знал как дважды два, что вернётся из Канады намного раньше, чем истечёт его полугодовая виза. А второго января в утреннем блоке местных новостей сообщили, что тридцать первого декабря в результате оперативных мероприятий, проведённых сотрудниками Следственного комитета России, при получении взятки в особо крупном размере задержан депутат Областной Думы Крошин Виктор Сергеевич. Задержан, да отпущен. Воспользовавшись статьёй о депутатской неприкосновенности, Крошин в тот же день пересёк границу с Финляндией на собственном автомобиле. По сообщению пограничной службы с ним находилась Малышева Анна — личная помощница депутата и мисс «Таёжная Краса-2010». Кроме того, за границу был вывезен её малолетний сын, предположительно рождённый от Крошина. В офисе сбежавшего депутата уже произведен обыск и выемка… Диктор ещё не договорил, а Павел уже набирал номер телефона и выбивал из пачки сигарету. Вышел на воздух: — Кристина, ты меня о готовящемся задержании предупреждала? — Тут таких нет. — Не можешь говорить? Твой мужчина из Следственного комитета сильно обрадовался, когда вместо худого чиновника поймал жирного депутата? — Вы ошиблись, молодой человек! — Ты просто ангел, ты знаешь? — И я вам желаю счастья в новом году! — засмеялась девушка. — И надеюсь, вы больше не будете ошибаться! Павел подставил лицо солнечным лучам. Он запоздало испугался за себя. Получается, Чумаченко сотрудничал с органами, и только чудо уберегло Павла от ареста и многолетнего заключения. И это чудо — не Кристинка. Павел, с головой погружённый в беспокойство о Гоше, даже не потрудился расшифровать её эзопово предупреждение, а на встречу с Чумаченко не поехал потому, что накануне сделал выбор, позволивший показать фак тестю-шантажисту. Пока Павел размышлял о том, как замысловато переплелись события последних дней, из дома вышел раздетый Гоша и обнял его сзади, прижимаясь молодым ненасытным телом: — Перед тем, как ты меня отвезёшь к бабушке, можно я ещё раз… — Ты только об этом и думаешь, верно? — не удержался от упрёка Павел. — Нет, я о разном думаю. Пойдём в баню? Я завтра уеду и буду сильно скучать, — Гоша жмурился от яркого солнца и страстно дышал на Павла тёплым белым облачком. — Нельзя натрахаться впрок, Гоша, — Павел затушил окурок в пустой банке. — Но что-то мне подсказывает, что ты попытаешься. — Да, я попытаюсь.***
Уехали двумя машинами. Божучку, из карманов которой торчали голубые полоски тестов, забрал с собой Миша. Прикопанную у окна нарядную ёлочку оставили в одиночестве — весной снег растает, и она упадёт. Павел завёз Гошу домой, потом доставил в общежитие Кузиных и волоокую Машу, которая так и не смогла выбрать между одним чудесным мальчиком и другим, а после поехал к Алёне. Развод — разводом, но помочь в трудной ситуации надо. Вопреки его опасениям, Алёна была бодра и деятельна: — Прикинь, мама повеселела! Я целый день с ней провела, боялась, что она мне мозг вынесет, а она кремень — ни разу ни давление не померила, ни заплакала. Они с Сашуком пельмени лепили и над «Приключениями Шурика» хохотали. Представляешь, мама хохотала! Впервые за последние двадцать лет. Она тоже решила разводиться. Отец звонил из Швеции, сказал, что не вернётся. А я и не догадывалась, что у него вторая семья с секретаршей Анечкой. Братика мне родили внебрачного. Вот так живёшь, ни о чём не догадываясь, а потом всё рушится. — Ты молодая и красивая. А мать твоя — богатая женщина. Всё наладится. — Ну да… Кстати, ты планируешь подавать на раздел совместного имущества? Я думаю, учитывая всё, что произошло, с твоей стороны будет благороднее… — Я планирую всё на Сашука переписать. Ничего делить не буду. — Ладно, — сказала Алёна. Прошло всего несколько дней, как они расстались, а её взгляд уже приобрёл несвойственную ей прямоту и твёрдость. Только сейчас Павел понял, как калечили Алёну тиски несчастливого неестественного союза. Она помолчала и нехотя выдавила: — Спасибо. Третьего января в съёмной квартире раздался звонок Кристины: — Надо встретиться! У меня мало времени. — А сколько сейчас? Кристина, восемь утра, ты с ума сошла… — Павел сел в кровати, потирая пальцами переносицу и зевая во весь рот. — Тебе нужен такой большой коричневый конверт с порнографическими фотками? Павел захлопнул рот, едва не прокусив язык, и продиктовал Кристине адрес. Она пришла в собольем манто, наполнив прихожую ароматом дорогих духов. Тонкими пальцами она сжимала толстый конверт — тот самый. Павел, вытирая полотенцем волосы, спросил: — Кофе будешь? Кристинка покачала головой и обрушилась спиной на входную дверь, с любопытством разглядывая его мокрую грудь в вырезе халата: — Я слышала про тебя перед Новым годом, но не поверила. Павел вытащил из её рук плотный шершавый конверт: — А после этого поверила? — Ага, ни единого сомнения не осталось! Ну ты отжёг! Я думала, ты деловой и порядочный женатик, поэтому никогда с проститутками не трахаешься, а ты… — Я предупреждал, что я блядь. — И первоклассная, — усмехнулась Кристина. — Знал бы ты, чего мне стоило изъять эти фотки. — Почему ты рискуешь ради меня? — Потому что ты добрый и красивый. — Не разочаровалась во мне? — Скорее, наоборот. Взглянула на тебя с неожиданного ракурса. — Увидев его недоумённое лицо, расхохоталась: — Пашенька, ну что за глупые вопросы? Ты видел меня в самых дебильных позах, но никогда не брезговал мной. Подумаешь, с мужиками спишь — тоже мне проблема! От этого я не стану любить тебя меньше! — Крис посмотрела на золотые часики, ойкнула и кинулась на шею пушистым соболем, шепча в ухо: — Мне пора, Пашенька. Я знаю, тебе трудно, но держись. Если ты пошёл на такое ради парня — значит, он того стоит. — Я ради себя на это пошёл. Внезапно захотелось почувствовать себя человеком. Чтобы занять утро, отправился на работу. Вдумчиво и без суеты разобрал накопившиеся бумаги, почистил компьютер и ответил на все неотвеченные письма. Освободил рабочий стол и стенной шкаф от личных вещей: после случившегося не стоит дожидаться, когда попросят на выход, правильнее уйти самому. Такое не прощается и не забывается. Представитель власти должен быть безупречен. Овчинников написал заявление об увольнении, не указывая дату, и оставил на столе секретаря. Он не испытывал особенного огорчения. Несмотря на престиж и выгоду, эта работа никогда не была интересной, полезной или важной. Может, к Жанне попроситься декорации по сцене таскать? А что, он сильный, и ориентация для театра подходящая. Павел перекусил в ближайшем кафе и понял, что пришло время везти Баранова в аэропорт.***
Вещей у Гоши было немного. С бабушкой Катей он попрощался дома, выслушав массу ценных указаний о том, как вести себя в самолёте, в аэропортах пересадок и непосредственно в самой Канаде. Согласился со всеми требованиями и пообещал вести себя достойно. На прощание бабушка прослезилась и крепко поцеловала внука, а заодно поцеловала и Овчинникова, хотя он-то никуда не уезжал и даже собирался бабушку навещать. Павел подумал, что прощальные поцелуи выглядят трогательно, но чересчур трагично, поэтому лучше от них воздержаться. До аэропорта доехали быстро. Очень удобно, когда аэропорт в центре города. Павел припарковал машину у широкой аллеи, засыпанной снегом, и достал пачку сигарет. Оба закурили, избегая смотреть друг на друга. — Можно, я несколько сигарет возьму? — нарушил молчание Гоша, и Павел вспомнил, как в первую встречу он стрельнул две сигареты и спросил его имя. Чтобы шептать вечером. — Бери всю пачку. — Спасибо. — Ты когда прилетишь… — начал Павел. — Не беспокойся, я обязательно позвоню. Папе, бабушке и тебе. — Тогда пойдём, уже объявили посадку. — А, может, к тебе поедем? Зачем мне та Канада? Пожалуйста. — Не начинай. Пожалуйста. Гоша огорчённо вздохнул и вышел из машины. Пассажиров на вечерний московский рейс было немного, и очередь быстро продвигалась к воротам досмотра. Сотрудница в синей форме увидела торчащую из толпы знакомую светлую голову и приглашающе махнула рукой, но Гоша отрицательно затряс кудрями. Он никуда не спешил. Он до последнего ждал и надеялся, что Овчинников скажет: «Ладно, поехали ко мне». Не дождался. Перед тем, как отпустить Гошу к воротам металлодетектора, Павел обнял его, мимолетно прижавшись к гладкой прохладной щеке, сказал: «С богом!» и отступил на несколько шагов, чтобы уж точно не начать плакать и целоваться, как сентиментальная бабушка. — С богом… — эхом повторил Гоша. Не оглядываясь, Овчинников вышел из аэропорта и сел в машину. Опустил стекло, подставляя лицо колючим снежинкам, и замер опустошённо. Внутри него было холодно и пусто, словно уехавший Гоша заполнял собой не только внешний мир Овчинникова, но и внутренний. Потом очнулся, поднял стекло и вцепился пальцами в переносицу. Можно ехать домой, но у него нет дома. В кармане булькнул сигнал сообщения. Павел удивился, увидев имя Гоши: Люблю тебя, но не за ум, Люблю тебя не за удачу, Люблю тебя лишь потому, Что для тебя так мало значу. Ага, опять стихи. Сначала радостной вспышкой в сердце влилось «люблю-люблю-люблю», потом он прочитал «так мало значу». И тут Овчинников обиделся. По-настоящему — по-детски. Всё, что он сделал, — этого мало? Павел вышел из машины, в сердцах хлопнув дверью. Две женщины, курившие у газетного киоска, испуганно обернулись на резкий звук. Разве он не доказал тысячу раз, как много Гоша для него значит? Павел раздражённо прошагал по обледенелому тротуару до запорошенной лавочки и обратно. Опасно поскользнулся, едва не рухнув на плохо расчищенную дорожку, и злобно пнул сугроб на обочине. Слежавшийся снег большими тяжёлыми комками полетел из-под ботинка. Бедняжка Баранов, влюбился в равнодушную скотину и бессердечного ублюдка! А сам он хоть раз поинтересовался, каково Павлу? Спросил, почему распалась ячейка общества? Почему ни в чём не повинная женщина Алёна превратилась в нервнобольную мегеру, а маленькая девочка Саша привыкла жить в наушниках, чтобы не слышать вопли родителей? Уж не потому ли, что особый тип Баранов очень сильно скучал и хотел видеть своего любовника каждый день? Хоть раз Гоша спросил, где Павел работает и почему не может торчать в театре с утра до вечера? Да что там, Гоша даже не спросил, каким образом его вызволили из тюрьмы! Наверняка он уверен, что Овчинников нашёл убийцу и доставил к следователю, чтобы забрать невинного Баранова на встречу Нового года. И вряд ли Гоша догадывается о том, кто убийца, кто укрыватель, и почему нельзя смущать покой балетных мальчиков волшебными эротическими сказками. А теперь этот маленький, глупый, беспощадный эгоист кропает сопливые стишки о том, как мало для кого-то значит! Да пусть сначала покажет мальчишку, ради которого сделано больше! Мимо Павла прошкандыбала толстая женщина в оранжевом жилете, за которой по тротуару громыхала большая железная лопата. Павел на миг задумался, потом бросился к ней и подхватил под руку: — Извините, вы Лейла? Она пугливо дёрнулась, но Павел держал крепко. На ломаном русском с чудовищным акцентом, она всё-таки ответила: — А? Лейла? — Нет, не Лейла? А как вас зовут? Зульфия? — Какой Зульфия? Нет Зульфия. Лейла нет-нет! — Ну я не помню. Он же рассказывал о тебе! Как тебя зовут? Женщина зацепила край капюшона и прикрыла лицо от греха подальше, но имя назвала: — Аиша. — Точно! Аиша, дорогая! Ты помнишь Гошу Баранова? Такой здоровый и кудрявый? — Кудрявый? Помнишь. Дар кучо? Где Гоша Баранов? — А-а, помнишь! Он сейчас в Москву улетает. Регистрация уже закончилась, но ты же ходишь тут везде, правильно? У тебя же ключи всякие есть. От вип-салона, например. — Вип-салон, правильно? — Аиша смотрела на него честными непонимающими глазами. — Ман дар самолёт худро хуб хис мекунам. — Чего? Аиша, ты можешь туда пойти и передать кое-что Баранову? — Нельзя. Бисёр афсус. Правила внутренний распорядка. — На словах! Слова ему передашь? — Слова? Передашь. — Скажи ему… — Павел перевёл дух и сказал отчётливо, чтобы Аиша поняла: — Скажи, что я его люблю. Он помолчал, утопая в мудрых проницательных глазах, и добавил: — Люблю безумно. Страстно, нежно, бесконечно. Как ещё сказать, чтобы этот Шекспир понял и проникся? Скажи, что я влюбился, как дурак, и мне обидно получать такие стихи. «Я для тебя никто», «Так мало значу»! Очень обидно, между прочим! Ты понимаешь меня? Иди, скажи ему, Аиша. — Илтимос, ташвиш. Я люблю его. Безумно! — кивнула Аиша, сунула Павлу свою блестящую лопату и помчалась в обход здания — явно к потайному служебному тоннелю, ведущему прямиком в накопитель, или даже в самолёт, чем чёрт не шутит? Пока ждал, Павел откопал лавочку и уже подбирался к киоску. Курящие женщины с неослабевающим интересом наблюдали за молодым мужчиной в дорогом пальто — они чувствовали в нём какую-то волнующую загадку. Аиша вернулась крайне озабоченная и с выпученными глазами затараторила на таджикском. Потом совершила над собой усилие и перешла на условно-русский: — Гоша Баранов сел самолёт! Он не знал, что ты любить его безумно бесконечно! — Ах, ты не успела. Как же так? — Лопата выпала из рук и зазвенела по наледи. Аиша подобралась вплотную и, сверкая непостижимыми глазами горячей восточной женщины, предложила: — Могу позвонить сказать бомба. Самолёт остановить. Пассажиры возвращать обратно. — Ты с ума сошла! Тебя посадят! Или уволят! Забудь, я тебя прошу. Пусть летит в Канаду, так правильней будет. Спасибо тебе. Павел обмотался шарфом, застегнул на все пуговицы пальто и поднял воротник — внезапно ему стало холодно. Он направился к решётчатым воротам в арке аэропортового здания, через которые народ после прилёта выходил в город. Белый «боинг» с неизвестным количеством пассажиров на борту и забытым номером рейса плавно разворачивался и выруливал на взлётно-посадочную полосу. Круглые окошки ярко светились, и Павел перескакивал взглядом с одного окошка на другое, высматривая светлую лохматую голову. Ничего, конечно, не высмотрел. Самолёт проехал несколько метров и остановился, качнувшись на амортизаторах. Свет в окошках мигнул и погас до тускло-жёлтого. Ощущая в горле стук зачастившего сердца, Павел увидел, как к «боингу» подъехал пассажирский трап. Откинулась массивная дверь, и на трап в своей тощей курточке и плохо сидящих джинсах ступил улыбающийся Гоша Баранов. Ветер, как ревнивый любовник, трепал его буйные кудри. Гоша что-то эмоционально объяснял бортпроводнице, а потом смешно взмахнул руками и слетел по ступенькам вниз. Побежал по лётному полю прямиком к выходу в город. Павел почувствовал раскаяние и острый укол стыда. Он был отвратительно несправедлив к Баранову. Не Гоша виноват в том, что Алёна страдала из-за отсутствия любви и честности, не Гоша пренебрегал общением с маленькой дочерью. Не Гоша просиживал штаны на неинтересной отупляющей работе ради сладких пряников власти и достатка. Не Гоша разрушил его никчёмную жизнь — он всего лишь показал, что можно жить иначе. Как именно, пока понятно мало, но даже эта малость наполняла лёгкие воздухом свободы и счастья. Гоша, терпеливо и деликатно, никогда ни на чём не настаивая, всегда предельно честно заявляя о своих потребностях, просто любил его и принимал без единого условия — как самый желанный подарок судьбы. Винить Гошу Баранова — это как отправить ребёнка в интернат из-за собственного чувства вины и бессилия. Овчинников Гошу не винил. Он его любил — безумно и бесконечно. Приближаясь к воротам, Гоша заметил высокую фигуру в тёмном пальто и замедлил бег. Войдя под арку, он остановился на приличном расстоянии и с вызовом заявил: — Я решил, что мне не надо в Канаду. Папа, бабушка и даже ты — вы думаете, что лучше меня всё знаете. А мои желания ничего для вас не значат. Но я решил, — Гоша повысил голос, — что не должен слушать никого, кроме себя. Я хочу жить здесь. Хочу поступить в театральный колледж и стать художником по свету. Я не хочу, чтобы бабушка провела старость в одиночестве. Я думаю… Я о разном думаю — не только о том, чтобы… Не только про секс… — Гоша заволновался и сбился. — Не беспокойся, я понимаю. Я не дурак. Поехали домой, я очень сильно по тебе соскучился. — И пока Гоша растерянно хлопал ресницами, Павел вцепился в решётку и принялся её трясти: — Где там Аиша со своими ключами? Вот как бомбу в самолёт подкладывать — так это она первая, а как решётку отпереть, так её не найти! Они стояли и целовались на ветру сквозь ледяные железные прутья — на виду у редких прохожих и видеокамер, пока не пришла Аиша с лопатой и не воссоединила их: «Влюбился оба, как дурак!»