И что такое плохо

      Не люблю обижать детей; вообще не люблю иметь с детьми дела. Но иногда приходится. Например, сейчас я занят тем, что обделяю одну великовозрастную детину на ее игрушки и конфетки (а точнее — трофейные сигареты и чипсики), заполняя содержимое рюкзака действительно полезными, но нетяжелыми вещами, ведь с больной ногой много не потаскаешь. Получается микромодель моего вещевого набора, зато теперь, если по каким-то причинам нам придется разделиться, этот ребенок не погибнет без необходимых медикаментов, с голоду или от обезвоживания по своей же глупости, ну то есть по крайней мере не сразу. Конечно, разлучаться с этим невыносимым человеком я не собираюсь, но никогда не знаешь заранее, как жизнь повернется, нужно быть готовым ко всему.       Женя и впрямь немного по-детски надувает свои и без того крупные губы. Недовольным тоном говорит:       — Слушай, верни мои вещи на место, а?       Я, внезапно даже для самого себя, суров и непреклонен, брутальным уверенным тоном выдаю лаконичное:       — Нет.       Вот и Женя такого поворота никак не мог предвидеть. Не знаю, кто там из нас королевич на самом деле, но манеры у него не в пример царственней. Как в позитивном ключе, так и, к сожалению, в негативном. И уж тем паче от кого-кого, а от меня ожидать такой наглости было сложно. Даже если эта наглость по своей сути — всего лишь проявление заботы. Я понимаю, что, возможно, поступая подобным образом, перегибаю палку, но меня эти его чипсы — квинтэссенция бытовой несостоятельности — добили. Несмотря на то, что с юмором отнесся. Вот про меня он всякие гадости говорил, издевался, а сам-то, сам-то? Хочется его если не научить, то проучить. Женя интересуется шутливым тоном, но прищуренные глаза опасно поблескивают:       — Ты что, переживаешь, что я умру от рака раньше времени? Ничего, что у нас тут зомбиапокалипсис? Все там будем, и теперь скорее рано, чем поздно.       — Дурак! Именно потому что, как ты верно заметил, у нас зомбиапокалипсис, я и не дам тебе… По крайней мере пока твой организм и без того ослаблен, а запасы воды ограничены. Ты же сам себе хуже делаешь, и не в абстрактном будущем, а сейчас.       Его не пронимает. Он пытается зайти с другой стороны:       — Хорошо, давай вести переговоры. Каковы условия выкупа заложников?       — Ну, почему же сразу заложников. У нас все честно, по талонам. Буду тебе выдавать определенное количество в день. Нет, я серьезно, ты просто ужасно много куришь, нельзя так.       — Ой, ой, вы послушайте только. Когда это ты стал моей нянечкой? Что за замашки наседки? Ты мне еще про шапку скажи. И контрацепцией пользоваться поучи!       — Да поздно уже, что уж!       Контрацепцией его пользоваться поучить? Интересно, понимает ли он, что говорит, а, точнее, как я это могу интерпретировать? А я могу. И интерпретирую. Зло и возмущенно гляжу на него. Он в ответ поначалу лишь недоумевает. Потом, когда до него доходит — его скулы слегка краснеют, он сам бормочет что-то про «блядские стереотипы», а потом, наморщившись, недовольно выдает:       — Не заразный я и не больной, не переживай. Ценю себя, знаешь ли.       — Да уж, знаю. Ладно, проехали. Не хочу об этом вообще.       Странно, но мне кажется, что он обижается; меня же и вовсе от того, в какое русло ушла тема, трясет. Я отвожу от него взгляд и со вздохом, в качестве примирительного компромисса, пихаю его любимую картошку, накаченную химией, в первоначальную среду обитания. С трудом, но влезает. А вот по поводу сигарет остаюсь непоколебим. Несвойственная мне принципиальность, никак ее не могу до конца объяснить. Многие мои друзья курят, и даже больше Жени, и я компромиссен в этом вопросе, оно меня как-то не задевало. Впрямую и жестко я пытался запрещать курить только своей девушке, и то прекрасно понимая, что это бесполезно — кому-либо что-либо запрещать, а уж тем более — ей. Что же мной реально двигало теперь?       Некоторое время просто слушаю мерные гребки, а потом решаю сменить тему:       — Вот ты так уверенно гребешь, а, помнится, сам вчера высказывался на тему того, как тебе катер хочется. А это в другую сторону.       — Между прочим, пока ты спал себе мирненько… Ну ладно, не очень мирно, надо признать… Я уже успел изучить то место, где, как ты говорил, нас должна была ожидать несокрушимая армада. Ничерта там нет, ни единой лодчонки.       — М-да… Похоже, не мы одни такие умные. Все самые умные, точнее, уже воспользовались лучшими возможностями…       — А еще я тогда же внимательно рассмотрел карту и пришел к выводу, что ты намудрил. Погляди сам и произведи работу над ошибками. Оценим твою сообразительность.       С этими словами он кладет весла и перемещается поближе ко мне, протягивая замусоленную карту. Выжидательно смотрит на меня, словно в предвкушении шоу. Ну что мне остается делать? Разворачиваю и еще раз изучаю составленный маршрут. Вот и что ему не понравилось? Конечно, много чего могло, все-таки тут уйма недочетов, но что же он предлагает взамен? Долго вглядываюсь, пытаясь не разочаровать (или, точнее, наоборот — разочаровать)  его. Затем нахожу то, на что раньше почему-то даже внимания не обратил, прочерчиваю пальцем.       — Ты про это?       — Бинго! Надо же, а ведь можешь, если хочешь. Или, точнее, если тебя носиком ткнуть?       Маленькая, узенькая речушка Волковка обозначена на карте едва заметной голубой кривой. Впадает в Обводный канал, по моим воспоминаниям — вечно мрачный и грязный. Это, значит, в честь нее назвали одну из последних станций метро? Никогда в глаза не видел, хотя, кажется, даже зачем-то ездил туда. Она протекает прямо среди кладбища… Вот его, кстати, помню; перед ним, пугающим и мистическим, как и любое место захоронения людей — автобусная остановка, бомжеватого вида мужичок, обдавая ароматами перегара и гнилых зубов, стреляет сигарету и оказывается крайне возмущен тем, что я не курю, «а еще вы, молодой человек, поди не патриот, нет, не патриот! Что за поколение волосатых уродов пошло. Сплошное неуважение к старшим! В наше время таких как вы вообще расстреливали без суда и следствия». Декабрь и темно, я забиваюсь не в свой автобус, и так переполненный через край — лишь бы оттуда свалить, да никогда больше не возвращаться. И теперь — снова туда, да еще и неизвестно, проплывем ли вообще. А вместо бомжа — прорва нежити, пахнущая немногим лучше. Была ли там вообще речка, или у меня просто очень старая карта? Нет, не помню.       — Что ты там своей пустой головой думаешь?       — Я испытываю большие сомнения по поводу ее судоходности, так скажем. Ну, реки, в смысле, а не своей «пустой», как ты говоришь, головы.       — О да, ведь твой план шлепать чертову уйму километров по неизвестной пересеченной местности выглядит гораздо убедительней.       — Ты не понял. Да, я выражаю определенное сомнение. Но проверить стоит, почему нет. Да и кто нам мешает?       — Тогда зачем вообще выражать свое сомнение, если оно очевидно, а ты все равно согласен?       — Да что б тебя! Я делаю это для того, чтобы… Жень, что это?       Он резко оборачивается, вглядывается в то, на что я ему указываю. Движущиеся белесые пятна плавно перемещаются по воде, держат курс прямо на нас. Мой вопрос наивен, а ответ на него очевиден. Но Женя все равно комментирует, удивительно ровным тоном:       — Привет из твоего сна, вот что это. Теперь твои вчерашние бредовые аналогии со Стиксом вполне уместны. Только не я здесь Харон. Я вообще не из этой мифологии.       Мы плывем против течения, а они, вполне закономерно, согласно законам физики — наоборот, в сторону залива, а там — открытое море; на свободу, на свободу! Не толпа и не стая. Всего лишь троица. Три — как сакральное число. В тридевятом царстве, тридесятом государстве, в трижды проклятом триединым Богом мире, не-жили-плыли-не тужили три трупа…       Мы так и сидим, отчего-то замерев, дожидаемся, когда первый из них поравняется с нами.       Это мужчина, ужасно толстый, но с приятными чертами лица и длинной бородой. Некогда приятными — машинально поправляю сам себя. Да и будь он в сознании в тот момент, что оказался в воде — не потонул бы. С таким жиром хоть на край света плыви, усилий не прикладывай… О таком занимательном факте — способе перемещения я узнал из детской книжки про Пеппи Длинный Чулок. Там он, такой вот, был бы живее всех живых, а еще и королем на неком негритянском острове. Но нет, глубоко мертвый. А сказки — на то и просто сказки…       Женя первым отряхивает с себя навязчивое оцепенение, лезет к корме. А я не могу, я все разглядываю бледные опухшие крупные руки. А после — молодую девушку в симпатичном платье с цветочным узором. Не знаю, будет ли мне потом приходить ее лицо в кошмарах, или же я его не запомню вовсе. Слишком много всего. Живых мертвых, мертвых мертвых. Все как-то правда без живых живых. Да и мы-то сами ни живы, ни мертвы. Зачем-то тихонько бормочу бессвязно, делая большие разрывы между неосмысленными фразами:       — Сколько же их там на самом деле… Прямо под нами… На дне… И потом они… Всплывут… А сколько их… Вокруг… Все мертвые…       — Заткнулся и подошел сюда!       Да, Женя может. Я резко встряхиваюсь. Соберись, тряпка. Пора бы уже привыкнуть. Нервы ни к черту. Подбираюсь к Жене и вопросительно смотрю на него. Он тычет пальцем в коробку, не по случаю легкомысленно именуемую «Ветерок».       — Имел когда-нибудь с моторками дело?       — Нет. А ты?       — По смутным воспоминаниям из детства и юношества — да. Очень смутным.       — Ну, значит, давай разбираться.       Осматриваю мотор. От него идет шланг к коробке, мирно покоящейся на дне лодки. Логично предполагаю, что там топливо. Остальное…       — Вот эта ручка; должно быть, ей рулить.       — Это называется румпель. И без того понятно, для чего он.       — А за этот шнур, наверное, нужно дергать, чтобы завести мотор.       — Да механизм работы предельно прост, я погляжу, даже такие малыши, как ты, способны разобраться!       — Раз ты такой умный и все знаешь, то захрена вообще позвал?       Он некоторое время молча смотрит на меня. Потом все-таки говорит:       — Хочу может, чтобы ты порулил. Давай, вперед, твоей больной руке это ничем не грозит, а я хоть отдохну.       Пожимаю плечами. Рулить так рулить. Конструкция и вправду не выглядит сложно, а визуально во всех этих реках и каналах я ориентируюсь довольно неплохо, во всяком случае, явно лучше Жени. Так что вполне справедливо.       Мы пропускаем третий труп мимо. Он проплывает совсем близко, в какой-то момент глухо ударяясь о борт с правой стороны. Я специально, огромным усилием воли, заставляю себя не смотреть в ту сторону. Вместо этого наигранно весело говорю:       — Что же, в таком случае, прошу занять свои места и пристегнуть ремни. Наше замечательное судно эконом-класса готовится к отправке.       Женя усмехается и занимает место на носу лодки. Я еще раз смотрю вперед и назад, проверяю, свободен ли путь. Не хотелось бы винтом запутаться в чем-то. Чьих-то волосах, допустим. Хватит. Берусь за шнур и дергаю, но от нервозного предвкушения руки соскальзывают раньше времени и выходит слишком слабо. Вздыхаю и повторяю процедуру. На этот раз удачно.       Такого я не ожидал.       Мы летим.       Вот буквально именно так. И никак иначе.       Советский неновый мотор с убогим названием, некрупная потертая коробка, и за ней — такая мощность? Это как если бы моя убогая Ява за пару секунд разгонялась до ста двадцати.       Поначалу я испуган, однако почти сразу меня пронзает дичайшее чувство восторга.       Да! Скорость!       Как же это круто! На какое-то время драйв заставляет забыть практически обо всем.       Мимо нас за считанные (по моим субъективным ощущениям) секунды проносятся деревья и дома, Петровский стадион, стрелка Васьки, монументальный гордый ледокол Красин, куча неразборчивого. Все мельтешит и вертится. Я с трудом успеваю выруливать, чтобы не пролететь мимо, вписаться в поворот. Кажется, Женя временами бросает на меня какие-то недовольные взгляды, но мне-то что; сам же этого хотел, вот и получил. Брызги разлетаются фонтаном во все стороны, мочат мою одежду, но это сейчас даже приятно. Хочется кричать от восторга, забыв обо всем. Но я сдерживаюсь. Вот хотя бы ради этого стоило спереть лодку, так мучительно до нее добираться…       Мы уже почти выруливаем с Екатерингофки на Обводный, как вдруг меня посещает пронзающая мысль, которую я испуганно озвучиваю:       — А тормозить-то как?!       Вся радость моментально улетучивается, а на ее место приходит страх. Я понимаю, что не имею права впадать в панику сейчас, управляя техникой в узких каменных рамках. Но это первая реакция. Так что удивительно, что все-таки умудряюсь войти в поворот и не врезаться, хотя от такой участи мы были уже в паре десятков сантиметров. Радует только то, что Обводный канал — долго прямой и у меня есть запас времени.       Кажется, Женя что-то мне пытается сказать, но я не слышу. Я судорожно ищу единственно верное решение. Красная кнопка «стоп»? Снова дернуть за веревочку? Нет, не то. Разглядываю румпель под своей рукой. И меня осеняет. Если не так, то я не представляю, как еще… Поворачиваю рукоять. Мотор резко останавливается, нас дергает, но по инерции проносит достаточно далеко вперед. Господи, как же хорошо, что я додумался! Аллилуйя! Эврика! Маленькие открытия каждый день… Мир удивителен, но не шибко прекрасен.       Перевожу дыхание. А потом меня пробивает на нервный хохоток.       — Спасибо, что выбрали именно нашу компанию авиаперевозок, блять.       — Капитана хочется уволить. Предварительно хорошенько выпоров. Советую ему не позориться и самостоятельно подать в отставку.       — Ну нет, капитан должен нести вахту от начала и до конца.       — Хорошо. Зачем тогда мы вообще тормозили сейчас?       — А это была заранее запланированная мной остановка.       — Поясни.       — В общем-то, я хотел предложить временно отложить план А и приступить к реализации плана Б.       — Нет.       Воцаряется тишина.       Какой же все-таки сегодня удивительно ясный день. Небо на редкость чистое, голубое. Куцые беленькие облака-зефирки плавают. Солнце давно уже поднялось, сияет как начищенный медный таз. Даже, пожалуй, жарковато. Птички чирикают. Канал почти из моего сна, длинный, темный и явно лишний на празднике жизни, диссонирует с атмосферой вокруг. Разве что блики не дают обмануться. И Женя не курит. Вместо этого он смотрит на меня, будто бы одним взглядом хочет пресечь любые пререкания. Но я делаю вид, что не заметил этого выражения. Глубоко вдыхаю, считаю до пяти, начинаю еще раз:       — Ты, должно быть, меня не понял. Я сейчас тебе все разъясню. У меня тут недалеко друг живет, на Старо-Петергофском проспекте, почти у набережной. Было бы просто непозволительно, находясь так близко, даже не познакомить вас, не наведаться к нему в гости на чаек, как думаешь?       — Я все прекрасно понял. Потому и говорю тебе нет. Мы туда не пойдем. Для твоего же блага.       — Что? Но почему?       — Потому что прошло уже слишком много времени. Ты и сам должен понимать.       У меня холодеют ладони. Я должен что-то там понимать? Нет. Не понимаю. Решительно не понимаю. За что он так со мной? Почему не хочет меня поддержать? Ведь и вправду все складывается словно специально — лучше не придумаешь. Мне больно слышать его слова. Я хрипло лаю:       — Не говори так! Сашка здравомыслящий человек! Я уверен, что с ним все хорошо! И он наверняка ждет меня!       — А если нет? Что ты будешь делать, если нет?       Чайки кричат. Должно быть, нашли что-то съестное. На моем лбу выступает испарина. Я резко стираю ее костяшками пальцев. Женя очень тихо говорит:       — Есть то, чего лучше не знать.       — Нет. Чушь. Всегда лучше знать.       Женя лишь качает головой.       — Если тебе плевать на себя, то меня хоть пожалей! Куда я со своей ногой сейчас потащусь?       Я прищуриваюсь и буквально выплевываю:       — Ну, ты можешь подождать меня здесь.       Он смотрит на меня как на идиота. Да, если бы я оказался на его месте, то в ответ на такое заявление не постеснялся бы в выражениях.       Я не так туп, как может показаться со стороны. Мы оба все прекрасно понимаем. Это — моя очередная ложь самому себе. Глупо, почти наверняка — бесполезно, а еще — грубо и подло по отношению к моему спутнику. Но ничего поделать с собой не могу, меня снова захлестнули эмоции. А главное — для меня это принципиально. Настолько, что я готов рискнуть жизнью. Там мой друг, лучший друг. Я должен знать, что с ним. Ради малейшего шанса спасти, помочь — обязан идти. Но заставлять рисковать собой еще и Женю ради моих желаний и человека, которого он даже не знает — действительно абсолютно неправильно. Его жизнь — это только его жизнь, высшая ценность, а он ведь ценит себя, так сам сказал. Так что — нельзя, попросту не имею на то права. Даже несмотря на то, что сам бы для него это сделал и глазом не моргнув.       Я это я. А выбор других надо уважать. Тем более разумный, рациональный выбор, основанный на рассудительности и здравом смысле.       Нет, Женя не пойдет со мной. И это правильно. Это даже не эгоизм. А я иррационален и тысячу раз не прав. В моем решении нет логики. Только чувства. Но я не могу поступить по-иному. Никак не могу. Вот и разошлись наши пути…       Внезапно остро, со всей полнотой ощущаю, как не хочу этого, не знаю почему, но не могу даже представить себе, как буду дальше идти и выживать без него, его острых колкостей, быстрой реакции и… Бред какой, мы же друг друга даже и не знаем, вот, два дня вместе прошлялись. По сути — ничто и никто… Но тогда почему к горлу подкатывает здоровенный ком и становится так тяжело дышать? Снова говорю, но уже без прежней горячности.       — Я обязательно вернусь, понятно? А если все-таки не вернусь… Все вещи останутся с тобой. Может, так даже лучше для тебя… Сигареты, опять-таки, никто не отнимет.       Резко вскакиваю с места, показывая, что разговор окончен, а решение уже принято и не обсуждается. На самом деле мной движет не самоуверенность, а страх того, что он увидит мои внезапно грозящиеся пролиться против воли слезы, поймет, что я с ним фактически прощаюсь. А я не сдержусь и потеряю решимость. И позорно разревусь. Отворачиваюсь и тянусь за топором.       В тот же момент Женя грубо хватает меня за левую, истерзанную руку, заламывает, дергает вниз. От неожиданности и резкой боли я падаю, а лодка начинает опасно раскачиваться, до меня даже долетают грязные мазутистые брызги воды. Готовлюсь к гневной отповеди, но Женя меня опережает; он нависает надо мной, прижимая к днищу лодки, надавливая всем весом на плечи, встряхивает, как-то дико, с внезапно прорезавшимся в голосе отчаянием говорит; чуть громче шепота, но за счет тона ли, или по иной причине, мне кажется, будто кричит:       — Я тебя сейчас ударю! Елисей, ей богу… Не доводи до этого… Не надо.       — Отпусти! Тебе так будет легче! Придурок с возу!       — Успокойся немедленно. Прекрати истерику.       — Все равно я тебе не нужен! Как человек ведь точно нет! Я ведь тебе противен! Просто обуза! Маленький глупый ребенок! Отпусти же!       — Черт бы тебя побрал!       Рычит. Таки залепляет мне звонкую оплеуху, еще одну. Резко откидывается назад, нервозно пропуская свои волосы сквозь пальцы. Секунду, мне кажется, в уголках его глаз блестят слезы. Я пугаюсь того, что наговорил и благоразумно затыкаюсь.       — Что же ты за человек такой? Мне же выть хочется.       С силой бьет о борт лодки кулаком. И прежде, чем я успеваю понять, что это вообще сейчас было в его глазах — моментально успокаивается, по крайней мере внешне. Затем уверенно берется за весла и подгребает к набережной, к тому ее месту, где есть ступеньки вниз, что в принципе гигантская редкость для Обводного канала. И ведь я не помнил, есть ли здесь вообще спуск, мне просто повезло.       — Этот твой друг прямо здесь?       — Что?! Да, он живет примерно тут. Удачно остановились…       Начинает привязывать лодку к брутальному кольцу, вделанному в береговой гранит. Я уже ничего не понимаю… А он поворачивается ко мне лицом, придвигается почти вплотную, вновь нависая, так, что я могу различить пульсацию зрачка и в самом деле повышенную влажность глаз. Начинает говорить, как-то деланно-спокойно, ужасающе ледяным тоном.       — Помнишь, я как-то раз уже предупреждал по поводу твоих «отпусти». Был такой разговор, скажешь, нет? Вот и получил. А то, что ты делаешь сейчас, тоже имеет название. Знаешь какое? Нет? Не знаешь?! Странно-странно. Так вот. Это — банальнейший, грубейший эмоциональный шантаж. Мне казалось, ты все-таки довольно неглупый и, в целом, неплохой человек. Я очень надеюсь, что во всем виноват твой возраст, твоя психологическая несостоятельность. Иначе у меня просто в голове не укладывается. Пересмотрел американских фильмов? Взыграло? Неужели ты можешь не понимать? Если мы сейчас разъединимся, это верная смерть для нас обоих. Мы слабы. Мы практически калеки. А ты несешь какую-то чушь. О том, как я якобы к тебе отношусь. И прочий бред. Как будто бы это сейчас вообще имеет хоть малейший смысл. Но ведь нет же. И ты не оставляешь мне выбора. Я это запомню.       От его слов у меня все внутри холодеет. Я бы, конечно, мог ему сказать, что вообще-то мы и без того, по сути, идем в никуда, на ту самую верную смерть, причем с гораздо менее осмысленной целью, мне практически и вовсе непонятной. Вот зачем, кто бы мне на милость сказал, зачем нам вообще пытаться попасть к нему домой? Что мы там забыли. Но все равно, исполинское, опаляющее грудь чувство стыда затапливает меня. Глаза щекочет, дышать становится тяжело, а язык будто прирос к небу. И я молчу. Он смотрит на меня в упор, долго, уже совсем не осуждающе, а только изучающе и предельно собранно:       — Пошли. Пока я не передумал. Возьми мой рюкзак. Свой оставь.       Меня трясет и лихорадит, я намок как мышь. Я чувствую, что совершил гигантскую ошибку, но никак не могу осознать до конца, какую. Ведь на самом же деле я все сделал честно. И правда не мог по-другому. Но сейчас что-то будто непоправимо сломалось в наших взаимоотношениях. Я поднимаюсь, начинаю исполнять Женины поручения, страшась того, что он сейчас возьмет и передумает. Но еще больше переживая за то, что он сейчас что-то произнесет. Что-то такое, что растерзает мое сердце на клочки, убьет наповал, заставит захотеть перестать дышать. И мои страхи действительно отчасти оправдываются. Он произносит… нет, бросает, как гранату за спину:       — И, если хочешь знать, вот теперь, после этой твоей выходки, я действительно тебя презираю. Но ничего. Тебе еще есть куда падать.       Надеюсь, меня сейчас сожрет зомбак и все на этом кончится. Внутри зреет детская обида и абсолютно детское желание — умереть назло, и чтобы он пожалел, понял, а меня уже — все — нет. Это настолько нелепые и недостойные мысли, что я, здорово разозлившись и на себя, и на Женю, наконец прихожу в чувство. Хватит себя жалеть. Время решительно действовать, оставив разбор наших потрясающей глубины отношений на потом. Откровенно говоря, мы оба сейчас повели себя как последние мудаки. Уж не знаю, кто больше… Но морду Жене я потом все-таки разукрашу…       Говорить с ним больше не имею ни малейшего желания, так что молча спрыгиваю на каменную кладку, раз через раз омываемую легкой волной. Уже привычно подаю ему руку. Он, с трудом, тяжело наваливаясь, перелезает. Стоит, опираясь на трость. Мы осматриваемся. Это стоило сделать раньше, но ничего критичного из-за нашей невнимательности не произошло, так что ладно. Невдалеке на мостке кто-то прогуливается, удивительным образом нас не замечая, хотя, казалось бы, столько шума мы наделали. Может, у них там какие-то свои дела? Сверху, над нами, так и вовсе будто никого. Откуда-то издали слышится человеческий крик. Резко дергаюсь. Затем начинаю подъем, инстинктивно слегка пригибаясь. Не доходя до конца, изучаю обстановку. Женя очень медленно и мучительно ковыляет следом, трость при этом громко стучит, и я теперь прекрасно, в полной мере понимаю, отчего ему не хотелось в этом участвовать. Но его же теперь не переубедишь уйти.       На наше удивительное счастье и везение дорога практически пуста. В сквере перед нами наблюдается какое-то копошение и в отдалении вдоль оград ходят несколько спящих. На земле то тут, то там недвижимо лежат тела. Но это все. Очень странно… Но какая, к черту, разница? Главное — нам на руку.       Я не обманул Женю, пункт нашего назначения действительно близко, наискось через набережную, за персиковым вытянутым домом с башенкой. Если бы мы могли бегать, то очутились бы там минуты за три. Но мы не можем. Отряд движется со скоростью самого медленного бойца…       — В общем, нам туда.       Показываю рукой нужное направление в общих чертах. Женя раздраженно, неопределенно кивает, тихо шипит:       — Пошли уже и покончим с этим.       И мы идем. Я — усердно замедляя шаг и пригибаясь, будто это способно меня спрятать, Женя — скорее прыгая на одной ноге, чем переступая, при этом намеренно мягко касаясь тростью асфальта.       По-прежнему никого, и даже спящие замечают нас словно неохотно, когда мы уже скрываемся за поворотом…       Но именно когда мы сворачиваем на Старо-Петергофский, я начинаю понимать, в чем дело, и кровь от этого стынет в жилах.       Сначала издали лишь слышится ругань и выстрелы.       Затем я начинаю видеть их.       Гигантский скоп зомби и спящих роится, фронтом надвигается, углубляется все дальше от берега. А от них, двигаясь перебежками, отстреливается группка людей. Она немаленькая, там, наверное, человек десять, но это ничто по сравнению с тем количеством, что на них наползает… Хотя ряды мертвецов и основательно подкашиваются, но их все еще слишком, слишком много… Снова слышится душераздирающий вопль; они потеряли кого-то из своих… Бегите, глупцы, что же вы делаете, вы же не отстреляетесь…       Наше везение основано на несчастье других людей. На чужих жизнях.       Вот откуда крики. Вот почему улицы так пустынны, расчищены «для нас».       Мне становится плохо.       Но я, усилием воли, заставляю себя не думать об этом сейчас, не чувствовать, не жалеть, сосредоточиться на своей цели. Может, у ребят есть шансы. А мы все равно ничем не сможем помочь…       Я сволочь, я знаю…       Но мы уже почти пришли.       Показывается он — типовой доходный дом, желтая, ничем не примечательная четырехэтажка с цифрой 18 на прибитой синей табличке.       Саша снимал здесь двухкомнатную квартиру вместе со своим братом Серегой. Они оба неместные, суровые парни из Челябинска, приехали учиться десять лет назад, да так и остались насовсем.       Я уже вижу окно их кухни. Первый этаж… Какое счастье, что именно там, а не где-то еще! А ведь могли бы, давно собирались, снимать в другом месте, опасаясь того, что кто-нибудь ограбит, после подобного случая с их соседями… Но так и не переехали.       Снова слышится вой, выхватывающий меня из воспоминаний и терзающий душу. Чтобы отвлечься, на подступах я начинаю расписывать Жене ситуацию.       — Нам нужно вот в это окно. Но лучше сейчас не шуметь, чтобы не привлечь внимания… Не стоит, наверное, бить стекло.       Он никак не реагирует, будто бы не слышит вовсе. Но когда мы, наконец, почти вплотную подходим к фасаду, он неожиданно меняет пистолет в своей руке на охотничий нож, который, видимо, взял у меня из рюкзака, пока я вчера спал. Коротко бросает:       — Подсаживай.       До меня еще не доходит, что он задумал, но подчиняюсь беспрекословно и моментально. Женя вручает мне трость, встает на меня, но переступать на подоконник не спешит. Вместо этого целенаправленно и старательно режет москитную сетку. Он тяжелый; наша разница в росте, похоже, компенсируется разницей в весе со схожим цифровым эквивалентом. Долго я так с ним не простою.       Но Женя словно читает мои мысли; в ту же секунду сетка опадает наземь, наконец открывая мне то, что мой компаньон заметил уже давно. Распахнутая форточка. Да, нам повезло, что это окно старого типа, в деревянной грязной раме, не стеклопакет. Женя перелезает с меня на жестяной поддон, одной рукой крепко вцепляясь в створку, а другой шаря внутри, пытаясь достать до ручки. Я считаю каждую секунду, озираясь, все ожидая, что вот сейчас из-за угла выйдет непрошенный мертвец. Этого, к удивлению, не происходит, но я чуть не пропускаю момент, когда створки неожиданно распахиваются и Женя, не удержав равновесие на одной ноге, валится на меня. Все-таки успеваю подхватить и аккуратно поставить. Вопреки обыкновению, он даже не бормочет ругательств.       Дальше мы действуем тихо, слаженно и без эксцессов.       Оказываемся на кухне. Я все не могу в это поверить и недоверчиво изучаю, а уж не произошло ли здесь ошибки… Кухня довольно пошарпанная, будто ремонт здесь не производился с дореволюционных пор: с беленого потолка и канта-барельефа, густо покрытых темными пятнами — приветом от соседей, обожающих затапливать все вокруг, активно сыпется известка, паркет елочкой разбух, а многих элементов попросту не хватает, от прожженного стола кто-то, должно быть, пытался отгрызть кусок, а гигантский настенный календарь с мотоциклами все это великолепие вовсе не украшает. Но все же это именно она, при всем при том какая-то немыслимо родная, уютная, раньше умудрялась быть самым сердцем любой нашей тусовки. Это вообще жутко питерская традиция — посиделки вокруг газовой плиты с вином, сигаретами и гитарой, особенно если за окном непогода или холодная темнота.       Загадочно, но у них электричество работает. Я понимаю это по исправно гудящему холодильнику и светящимся электронным часам в плите. 11:07.       Здесь лишь одно маленькое окно, а пространство велико. Света не хватает даже на то, чтобы осмотреть всю кухню целиком, не говоря уже о прихожей, в которой клубится непроглядный мрак. Я нажимаю выключатель, помещение и его окрестности тут же заливаются поначалу слепящим светом.       Пытаюсь сфокусировать взгляд, отчего-то смотрю при этом на Женю. Он, как и я, недовольно щурится. А потом его выражение лица резко меняется, брови стремятся стать единой прямой, а губы превращаются в узкую линию. Оглядываюсь и понимаю, почему. Сердце громко бухает и уходит в пятки. Мурашки страха дыбят волоски на руках и шее.       Стены и линолеум в прихожей заляпаны кровью. Оттуда в открытую дверь одной, Сережиной, комнаты тянутся кровавые следы и отпечатки. Будто кто-то кого-то тащил…       Скидываю рюкзак, чтоб не стеснял движений. Женя поднимает наизготовку пистолет, а я — топор. Но отчего-то внутренне уверен — если бы кто-то или что-то живое хотело — оно бы уже напало.       Тем не менее, именно так мы подходим, очень медленно, крадучись, заглядываем за угол.       Комната совсем крошечная. Здесь тоже всего одно окно, но за счет габаритов — чуть светлее. Мягкие сумерки, деликатно оттеняемые голубыми обоями.       Поначалу я не замечаю ничего необычного. Мой взгляд скользит по комнате, пытаясь найти хоть что-то, понять, куда ведет кровавый след. И находит.       В постели, бережно укрытый одеялом, лежит парень. Я подхожу ближе, кажется даже с улыбкой, готовясь его разбудить. И застываю.       — Нет… Нет-нет-нет.       Тру глаза. Не помогает. Зачем-то шепчу:       — Это Сережа… Его брат.       У Сережи рваная рана на шее от зеленой «розочки», валяющейся неподалеку. Пробит висок. Укус на запястье. Плотно сомкнутые глаза.       Может, он все-таки просто спит? Может, его в самом деле можно разбудить? Просто нужно не шептать, а говорить громче.       Нет. Это не так.       Сережа мертв.       Это очевидно. Слишком очевидно. Не обмануться. И не принять.       Я почти не знал его. Он, в противовес своему брату, всегда был очень замкнутым и никогда не принимал участие в наших дебошах. Все наше общение с ним сводилось к «привет-пока» и «нельзя ли потише, люди отдыхать хотят, вообще-то». Но какая теперь разница…       Обхватываю себя руками и сквозь зубы, дрожа, как от холода, втягиваю воздух. Не совсем осознано лепечу:       — Он принес его сюда… Проводил его… Это ведь значит… Что сам он жив. И с ним самим все хорошо. Да. Да?       Оборачиваюсь и упираю свой взор прямо в Женю. Долго. Он смотрит на меня в ответ с растерянностью и, почему-то, страхом. Но молчит.       Я не выдерживаю напряжения, резко срываюсь с места. Обратно, в коридор, поскальзываясь на крови. Дико озираюсь. Берусь за ручку двери в Сашкину комнату. Проворачиваю.       Заперто.       Изнутри. Истово барабаню по ней, при этом ору, как ненормальный:       — Саш! Ты там? Скажи что-нибудь! Сашка! Открой! Это Елик! Саша! Пожалуйста! Сашечка! Да еб твою мать!!! Я сейчас буду ломать дверь! Саш, ты слышал?!       Я берусь за топор. Во все стороны начинает лететь труха. Женя просто стоит в стороне, не пытаясь мне мешать. Через пару ударов тонкая как бумага фанера не выдерживает, трескается, ломается, прогибается. Добиваю ее ногами, создавая приличную дыру, а затем напористо бьюсь о нее всем телом и вваливаюсь внутрь.       Вокруг поднимается жуткая пыль, как фейерверк, в свете двух незанавешенных окон. Все в сепийных тонах.       Тишина наваливается на меня.       Мой разум отказывается принимать то, что я вижу.       Он дает сбой. Он заставляет бешено шарить взглядом по комнате. Он ищет другой ответ. Ищет Сашу, живого, невредимого. Потому что того, что уже нашел… Просто не может быть.       Со стен на меня смотрят глянцевые лица богов металла и большегрудых красоток. Они смеются надо мной, кричат наперебой. Я хочу, чтобы они заткнулись. Я ору в ответ. Громче, громче. До звона в ушах. Лишь бы не слышать.       Реальность дрожит, она как холодец, а мы все в этом варимся. Скоро обмякнем. Застынем.       Делаю пару шагов. Ноги ватные. Они не слушаются, подворачиваются.       Падаю на колени.       Невидяще гляжу вверх.       — Саша… Почему…       Там, на фоне пронзительно яркого оконного проема, тенью.       Он.       Висит.       У меня не осталось крика. Только хрип. Потом и он обрывается.       Беззвучно раскрываю рот.       Скорее понимаю, чем слышу, что Женя подходит сзади. Это заставляет мое мечущееся сознание переключиться. Не контролируя свой голос, я, не оборачиваясь, ору с какими-то несообразными модуляциями.       — Давай, скажи мне, что ты же говорил. Что я дурак. Что ты так и знал.       Ничего.       — Давай!       Снова тишина.       — Почему ты молчишь? Скажи!       Голос взвивается до мерзких высот. Но я продолжаю орать.       — Пошути про естественный отбор! Вперед!       — Елисей!       Мое имя как пощечина. Резко оборачиваюсь, но в глаза не смотрю. Уже на грани слышимости обращаюсь скорее к его ботинкам, чем к нему самому.       — Ты же предупреждал! Ты же знал, что так будет…       — Никто не мог этого знать.       Такой же тихий ответ. Он садится на пол рядом со мной, тянет ко мне руки, но я не даюсь. Я все еще не смотрю на него. Да даже если бы и захотел, поднял глаза, все равно бы не увидел.       Я сейчас далеко. Но хочу быть еще дальше.       Все кружится. Мельтешит. Звенит.       Больше нет меня.       Есть злость, ярость, ненависть. Но и они как будто чужие.       Еще есть боль, боль, боль. Очень много боли.       Охватывает оцепенение.       Перестаю что-либо осознавать.       Реальности не существует. Я просто из нее выпадаю.       Потерян во времени и пространстве.       Ш-ш-ш.       Все и ничего.       Какофония звуков, мешанина голосов, воображаемых и реального.       Все-таки слышу, пусть и с трудом выцепляя, на грани сознания, Женин голос где-то неподалеку от своего уха.       — Ударь меня.       И я бью.       Не его.       Себя.       В грудь, в бок, по коленям…       В пол.       Сбиваю костяшки в кровь. Щепа входит мне под кожу. Плевать.       Женя перехватывает мои руки. Зажимает. Не вырвать.       Снова тщусь кричать. Не выходит. Лишь сиплый вой.       Сгибаюсь дугой. С силой бьюсь лбом о пол. Перестаю шевелиться.       Но тело решает само. Оно бьет меня в ответ. Сначала просто дрожью. Потом меня начинает сотрясать судорога.       Заваливаюсь на бок.       Сжимаюсь в клубок. Также, как сжато все внутри.       Женя что-то говорит мне, кладет руку на спину, но я снова не слышу.       Не знаю, как долго это длится.       Даже мое тело меня предает, смеется надо мной, выписывает пируэты.       Потом меня тошнит. Мучительно. Желчью.       Руки, которыми я упираюсь о пол, дрожат от слабости.       Женя все это время зачем-то держит мои грязные, растрепанные волосы. Какой смысл?       Даже когда потоки боли и отчаяния, физически изливаемые, перестают исторгаться наружу, он не убирает своих ладоней с моей головы. Вместо этого двигает ими… Что он делает?       Поглаживает.       Я почти этого не ощущаю.       Мне хочется расплакаться. Отпустить вихрь боли, закручивающий меня всего изнутри, мои кишки, мое сердце, мой разум. Но я не могу.       Она теперь навсегда со мной.       Через вечность становится чуть легче. Я сажусь.       Взгляд застилает красная пелена. Я противлюсь ей, продираюсь сквозь нее. Дрянь, пошла вон, дай мне увидеть Сашу, увидеть, что это все ложь, увидеть, что мне просто показалось!       Нет.       Все так. Не показалось.       Опять колотит. Потихоньку, по нарастающей.       Накатывает вторая волна.       Наверное, я ее не переживу. И я рад этому.       Внезапно поле зрения перекрывает Женя. Нагло вклинивается между мной и Сашей. Его губы шевелятся, должно быть, складывают слова. Выплюнутая ш, короткая т, длинная округлая о… О чем-то спрашивает. Я ничего не слышу. Он ищет что-то в моем лице. Но не находит.       Резко отворачивается и встает.       Он достает нож. Идет в сторону Саши.       Что эта тварь хочет с ним сделать? Я должен ему помешать.       Ноги все еще не слушаются. Не могу встать, падаю, растягиваюсь на полу.       Начинаю ползти в их сторону, подтягиваясь на дрожащих руках. Слишком медленно.       Женя уже взбирается на подоконник.       Заносит нож.       Отпиливает веревку…       Не дает безвольному телу упасть… Подхватывает на лету… Поднимает… Несет на руках… Опускает на незаправленную постель…       Я уже не ползу. Я уже ничего не понимаю. Я замираю.       Звон в ушах нарастает все сильнее, а затем лопается.       Губы кривятся и дрожат, не слушаются, но все-таки складываются. Почему-то в его имя.       — Женя…       Я вновь слышу свой голос. Глухой и хриплый как уханье похмельной совы. Сорвал.       Он оборачивается. Что-то изменилось. Я снова вижу его, его бескровное лицо, сложные эмоции на нем. Он подходит, вновь садится напротив меня, на колени. Мы долго глядим друг другу в глаза. Потом я не выдерживаю. Закрываю их. Опускаю голову.       Я благодарен Жене. Но у меня не осталось сил. Я просто хочу умереть. Он не может не понять. На этот раз он должен меня отпустить.       Холодные пальцы касаются моего подбородка, вынуждают поднять голову и открыть глаза.       Какое-то время он просто гладит меня по лицу.       Потом говорит. Жестко и просяще одновременно:       — Расскажи мне.       Все-таки хочу его ударить…       Но тут меня неожиданно прорывает.       И я рассказываю.       Все.       В какой-то сухой манере, сбивчивым потоком.       Рассказываю о том, как мы познакомились с Сашей шесть лет назад. Я был совсем маленьким и глупым ребенком. Он — на семь лет старше, но мозгов не больше. На какой-то дурацкой ролевой тренировке у стен Петропавловки; стрелял из лука и промазал, да так удачно, что оставил ему фингал под глазом. Вместо того, чтобы наорать или избить, он просто посмеялся, а после, в отместку ли, напоил меня перцовкой. Я впервые в жизни тогда пил. А он потом тащил меня на себе и в ужасе, но храбро оправдывался перед моими разгневанными родителями. Я оценил. Так все и началось.       Говорю об этом, обо всем. О том, как он ввел меня в компанию своих друзей, и мы, кажется, никогда не расставались, тратя кучу времени друг на друга, что, разумеется, сильно мешало искать девушек и сказывалось на учебе. Но они не сильно о том горевали, а мне было некритично.       О каких-то наших приколах и частных случаях, его любимых шутках.       О том, как он стеснялся носить очки и потому взгляд его серых глаз вечно казался рассеянным и добродушным, а потом я его убедил в том, что ему идет, и переругался просто в пух и прах, когда мы пошли вместе подбирать новую оправу.       О том, что именно ему я обязан своими навыками выживания и готовки. Потому что в какой-то момент мы, оба непритязательные и лёгкие на подъём, стали только тем и заниматься, что кататься в лес: по играм, фестивалям, выездам. А делать ничего не умели. Я — потому, что меня никто не учил, а у него всегда так было — чем больше старался что-то сделать, тем хуже это выходило. Да, это именно то, что называется — руки не из того места. Мы ещё всегда смеялись, мол, оттого это, что фамилия Нагнибеда, вот и нагибает. Я в шутку предлагал ее сменить, взять хоть мою и спастись тем самым от родового проклятья. Но смех-смехом, а пару раз поев угли с песком, поспав с порванным тентом в комариное время, заблудившись и отмахав под рюкзаками 20 километров в неправильную сторону, я все-таки решил, что кто-то это все должен взять на себя, пока мы окончательно не угробились. И взял. Пускай мне это было тяжеловато, но я никогда не жалел.       О том, как мы виделись всего-то пять дней назад, и он все пытался смухлевать в настольной игре, и схитрил-таки, ловко всех провел, но это даже было круче, чем если бы он так не сделал. Сашка забыл у меня дома свою любимую серьгу и все грозился прийти, а я все переносил, и в последний раз перенес как раз в воскресение, когда это все началось. А он ведь хотел прийти и даже встретить меня с работы… С пиццей, помочь допить мне «остатки» пива. И все бы было по-другому… Но я, разочарованный какой-то никому на самом деле не нужной хуйней вроде денег и жутко уставший, отказал. Я виноват в его смерти. Больше, чем кто-либо еще. Тут не о чем спорить, это так…       Рассказываю и о том, как любил его. Так искренне, открыто и бескорыстно, как может только друг любить друга.       В какой-то момент Женя прижимает меня к себе. Но я не останавливаюсь, говорю-говорю-говорю… Слова льются из меня, выташниваются эмоции. На их место приходит опустошение.       Сил уже совсем не остается. Смолкаю. Но Женя меня не выпускает.       Так мы сидим. Очень долго.       Я, скрючившись, прижимаюсь ухом к его грудной клетке. Где-то там бьется гулкое, живое сердце. Я ни о чем не думаю, просто не могу. Только чувствую. Зачем-то стараюсь дышать так же, как Женя, попадать в один ритм.       Разглядываю один выпавший блондинистый волосок, покоящийся на сгибе Жениного локтя. Он блестит на солнце, искрясь, переливаясь радугой. Вокруг летает светящаяся пыль. Секундная стрелка механических настенных часов безжалостно высчитывает свой такт.       Очень тихо, я все-таки плачу.