И что такое плохо

      И все-таки мы снова оказываемся на кухне. Ну я же говорил, кухни — они такие: центр мироздания в отдельно взятом микрокосме.       Женя дотащил меня досюда и посадил на стул. Сам сейчас курит и напряженно вглядывается в окно.       Я ничего не чувствую.       Нет, что-то еще я ощущал, даже когда выплакался. Когда поднялся на нетвердых ногах и присел на край постели. Когда закрывал Сашкины глаза. Когда, прощаясь с ним навсегда, что-то тихонько ему рассказывал, глупое, но все равно никто не услышит, а это только для него. Когда разглаживал его длинные русые пряди, красиво раскладывая по плечам. Когда накрывал его одеялом и слезы снова полились из глаз, хотя, казалось, они все должны были попросту кончиться. Потом заставил себя встать и отвернуться. В последний момент что-то дернуло, странное, но глубинно правильное; оно заставило меня забрать себе серьгу, лежащую на прикроватной тумбе — близняшку забытой у меня.       У всех есть свои пунктики по мелочам; у Саши он заключался в том, что он не мог носить одну сережку, потому что «как-то банально», а еще «ей же будет одиноко без подруги». Мы с ним очень во многом были похожи, не исключая очеловечивание предметов. Однако у него эта черта доходила до какой-то крайней степени экзальтированности. Возможно, так отзывалась в нем вера в древних языческих богов…       Женя стоял все это время в отдалении, прислонившись к дверному косяку и прикрыв глаза, до тех пор, пока я, путаясь в словно бы чужих ногах, не пошел в его сторону. Он моментально оказался рядом, несмотря на свою хромоту и трость. Подхватил меня.       И вот он я, здесь и сейчас.       На часах 14:36. Долго же меня тут не было.       Верчу в руках сережку, разглядываю, как будто бы только это и имеет значение. Это обычное серебряное кольцо, однако на нем надета бусина, на которой ювелирно нанесены и заглазурованы красным три руны, мелко-мелко. Я в них не разбираюсь; они похожи на I, C и R. Пытаюсь вспомнить, что же написано на второй, но не выходит. И тогда меня посещает идея, сентиментальная, нереализуемая. Но я зачем-то даю себе обещание ее исполнить. Воссоединить две серьги; ведь это было принципиально для Сашки, значит, будет так и для меня.       Но надо еще исхитриться не потерять ее! Как?       Да очевидно же… Давным-давно, собственно, Саня же как раз и затащил меня в салон, после того, как я отказался прокалывать ему уши иголкой лично. А там, как специально, была акция — третий прокол бесплатно. А ему два нужно только. И уж не знаю как, но он меня уговорил. Я поддался, и вот, у меня в ухе блестит металлический шип. Не в мочке, правда, а на кончике, придавая эльфийского благородства. Сколько потом от мамы шума было! Не оценила она своего пропащего полуэльфа. Покричала знатно, но, правда, смирилась потом. А вот на увещевания своей девушки: «Да не, Лися, круто, только спать с тобой неудобно, колешься, да и вообще несолидно как-то, как телка, а мне мужик нужен», я поддался и в итоге серьгу снял, хотя успел с ней сродниться. Но прокол-то остался! Правда, прошло столько времени, и уж не знаю, успел ли зарасти. Проверить — легко.       Я тянусь к своему уху серебряным штырьком, пытаясь нащупать дырку. Но меня неожиданно обрывает резкий Женин голос:       — Горе ты!.. Что опять творишь? Подожди!       Мои руки замирают, будто их застукали на месте преступления, но далеко я их не отвожу. Следит он за мной, что ли? Но я ведь был уверен, что он безотрывно глядит в окно. Да и что в моем жесте могло ему не понравиться… Женя, тем временем, совершает осмотр моих ладоней и их содержимого, затем, приподняв прядь волос, разглядывает ухо. Глубоко вздыхает, идет мыть руки, говорит при этом:       — Ничего не трогай! Перекись взял?       Ах, ну да, антисанитария-с. Я молча киваю. И почему за меня вечно приходится думать кому-то другому… Покопавшись в пресловутом чудо-рюкзаке, Женя подходит ко мне с перекисью и ватой, присаживается так, что наши лица оказываются на одном уровне, отнимает у меня серьгу, протирает и ее и мое ухо.       Да, дырка определенно заросла, но несильно; острый металл быстро преодолевает сопротивление тонкой пленочки кожи. Колечко с щелчком захлопывается.       Если бы я еще мог, то обязательно бы удивился Жениному поведению на протяжении всего последнего времени. Я смотрю ему в глаза, пытаясь вложить в свой взгляд… не знаю что, просто все чувства и переживания, с ним связанные; сам в них не разобрался, но хочется, чтобы он понял, потому что словами мне точно не передать:       — Ты так со мной возишься, как никто. Хотя я тебе… Собственно, никто. Спасибо.       Мой голос звучит как осипший лай, а связки сопротивляются словам. Женя передергивает плечами как от холода и, отводя взгляд в сторону, скупо произносит:       — Ерунда.       Странная реакция. Но меня несет и я продолжаю:       — Прости меня. Я сделаю все, что ты скажешь. Теперь… У меня нет важных дел. Больше нет.       Некоторое время он переваривает сказанное мной, затем ухмыляется, но как-то невесело, выдает:       — Тогда, будь добр, помой руки и возвращайся на место.       Поражаюсь еще больше, но послушно исполняю, не споря, не задавая вопросов. Меня уже не ведет. Зато нарастает вялая обволакивающая апатия. Я — не я. Я — не в себе. Настоящий я, как во сне, смотрит за всем со стороны. Наблюдает, как Женя ковыряет многочисленные ранки на моих — не моих руках невесть откуда взявшейся булавкой, достает занозы, одну за одной. Как снимает вновь пропитавшийся кровью и чем-то подозрительно оранжевым бинт, а под ним обнаруживается какое-то жуткое распухшее месиво, некогда бывшее ладонью. Заливает и его перекисью тоже, устраивая тем самым пенную вечеринку. Снова перевязывает. Это все больно, но не так, как внутри. Я даже не морщусь.       Почему он это все делает? Я хочу поймать его взгляд и понять, но, как специально, в глаза он мне больше не смотрит, даже когда начинает говорить:       — Вот так… А теперь, я думаю, стоить попытаться вернуться к первоначальному плану.       — Зачем?       — Сам же говорил, что сделаешь все, что я скажу, а теперь сопротивляешься. Или эта акция действовала только на одно желание, а я ее так бездарно израсходовал?       О да, он и без того слишком долго был идеально тактичным. Вот теперь я перестаю опасаться за его психическое здоровье. Хотя это, как и ответ на мой вопрос, мне, в общем-то, безразлично, просто помню, что когда-то он меня волновал, и задаю на автомате.       — Я и сделаю. Просто не понимаю. Зачем. Ты разумный. Сам прекрасно осознаешь. Там никого уже не будет. Значит, есть другая причина. Иначе бы так туда не стремился.       Он снова вздыхает. Опустив голову, кладет руки на затылок и разминает его. Затем отвечает, все еще нарочито глядя куда-то в сторону, а еще очень зло и грубо, но эти чувства направлены не на меня:       — Все банально. Я недалеко ушел от тебя. Да даже и от себя убежать не смог. Что ты сделал первым делом, когда обо всем узнал? Ну, после всего? Связался с родителями, верно. И вы — поговорили. А я со своим — нет. И мне, несмотря ни на что, очень хочется надеяться… Что он оставил мне послание. Хотя бы на автоответчик. Хотя бы попрощаться. Впрочем, это — навряд ли. Он сильный мужик и привык выживать. Вообще всю жизнь только так и жил, будто бы выживал и готовился к худшему. Если у кого и есть нормальный, настоящий план, то только у него. Все как обычно. Я бахвалюсь и пыжусь, а без толку, все равно в итоге бегу к папочке, как к единственному, кому я вообще, какой-никакой, но хоть как-то нужен. В этом — вся история моей скучной жизни и никчемной личности. Надеюсь, достаточно обоснованно звучит?       — Я не считаю тебя скучным и никчемным. Ты не такой. Это вообще не про тебя. Скорее, про меня.       — Ой, ну спасибо. Значит, мы нашли друг друга.       Я слабо усмехаюсь, но моя улыбка тут же гаснет. Его обоснование и вправду выглядит для меня достойным. Впрочем, а какое обоснование, вроде как подкрепленное логической выкладкой, для меня бы сейчас так не выглядело? Нет у меня больше цели, лишь бы идти куда-то, только в этом жизнь… Но накатывает малодушное желание еще немного посидеть со своим другом, снова заглянуть в его комнату, а может, проверить, как будто что-то могло измениться. Я не должен поддаваться ни ему, ни своим чувствам. Вообще последние мне еще ничего хорошего не принесли. Надо мыслить трезво. Всегда. Как Женя. Он и правда большой молодец.       А еще — неожиданно прекрасно понимаю, что бы случилось, если бы я все-таки пошел один. Он ждал бы меня в лодке. Час, другой. Может быть, даже пошел бы искать. Но никого бы не нашел. Потому что откуда ему знать, где это все, да и зачем…       Ведь я попросту висел бы там, рядом с Сашей. Два окна — два самоубийцы. Что бы сделал Женя, если бы остался один? Пытался бы добраться до своего дома, как прежде? Или тоже покончил бы с собой? После того, что он сейчас сказал, мне почему-то кажется — пятьдесят на пятьдесят.       Становится жутко.       Все то недолгое время, что мы знакомы… Почему я так безобразно себя веду, как последний уебан, не думая о последствиях или своем спутнике вообще ни разу? Не могу сказать, что о каждом своем поступке я действительно глубоко сожалею, но многое могло быть по-другому, а еще многое — по-человечески обговорено. Высказал же Женя мне сейчас свои обоснования логически, сдержанно, как бы эмоционально тяжело это внутри себя ни переживал. А я почему не мог сказать так же весомо и спокойно? Зачем вместо этого давил на него эмоциями? Он бы и так понял, попытайся я действительно объяснить.       А еще я думаю, что раз уж окончательно утратил любой свой личный мотив и цель, последний важнейший кусочек мозаики своей жизни, то было бы по меньшей мере справедливо не сидеть теперь сложа руки, предаваясь своей апатии и сжигая душу в агонии, а вернуть Жене долг, все то хорошее и важное, что он сделал для меня, а главное — принять его идеи как свои собственные. Я даже не имею за собой этого маленького эгоистичного права — просто умереть. Больше нет. Так нельзя. Потому что я должен ему. И, значит, сделаю.       Его лицо все еще на уровне моего. Так что обхватить его шею не составляет труда. Что я и делаю. А затем прислоняюсь своим пылающим лбом к его, приятно прохладному. Все-таки вынуждаю установить зрительный контакт. Затем шепотом, если это можно так назвать при сорванном-то голосе, выдыхаю ему в лицо:       — Прости. За все… Пойдем.       — Ладно, — прежде чем отстраниться отвечает он и кладет свою руку мне на темечко, единомоментно то ли погладив, то ли сжав.       Затем встает, берет стакан с сушилки над раковиной, наполняет его, выпивает, потом еще… После повторяет те же действия, но уже для меня. Подходит к окну. Оборачивается и с легкой улыбкой настойчиво произносит:       — И собери, наконец, свои волосы. Тебе больше не нужно пытаться меня поразить своей красотой. Я все уже успел оценить.       Послушно следую его совету, извлекая резинку из кармана штанов. В самом деле, почему я не сделал этого раньше? Всегда же для работы убираю их в смешно топорщащийся хвост, иначе попросту неудобно, закрывают весь обзор. Подхожу к Жене. Он спрашивает у меня, приподняв бровь:       — Ну и что будем делать, если лодки уже нет на месте?       — Не знаю. Не думал. Должно быть, как обычно — импровизировать.       — У нас это слишком уж увлекательно выходит.       — Там все хуже стало, да?       — Откуда мне знать? Насколько я успел разглядеть — не слишком. Впрочем, это ни о чем не говорит.       Выглядываю сам. И правда, видно мало что, но из того, что есть, можно сделать вывод — картина не слишком изменилась. Это странно. Может, если зомби не отвлекаются на новый объект взаимодействия, то и разгуливать по округе им незачем? Было бы слишком хорошо.       Но, похоже, так и есть.       Это я понимаю уже когда мы успешно вылезаем из окна и выходим на проспект. Ватага стремных уродов маячит вдалеке, примерно там, где мы в последний раз их застали. Означает ли это, что те ребята все-таки не спаслись и пополнили все нарастающие ряды? Как бы то ни было, кто-то из толпы, должно быть, более разумный спящий, замечает нас. Будто в приветственном жесте он вскидывает руки, вероятно, что-то говорит. И это становится катализатором. Как в замедленном кадре я вижу, как все остальные оборачиваются в нашу сторону… Дальше смотреть нет смысла. Я шепчу:       — Бежим.       Но какое там. Это физически невозможно. Для Жени. А я его не брошу. Скорость мертвяков значительно превышает нашу, и я только наивно надеюсь, что свою роль сыграет изначальное преимущество в расстоянии. Стараюсь не поддаться панике…       Мы добираемся до набережной, как во сне, и я уже почти чувствую, как смерть дышит в затылок. Нет времени обернуться и посмотреть ей в глаза.       Женя, наплевав на все, начинает наступать на больную ногу, и последние метры мы все-таки пробегаем. Слышу соло его стонов, а позади — загробный хорал. Мне больно за него. Но именно это дает нам шанс.       Убогая игра в догонялки.       Одно радует — лодку так никто и не тронул.       Я считаю ступеньки вниз, но это неточно, ведь перескакиваю через одну, две. Нервы выдерживают с трудом.       Когда мы оказываемся в нашей старой доброй лодке — нет времени ее отвязывать, так что я просто перерубаю канат топором. Но даже это не спасает. Мертвяки уже на подходе, толпятся на лестнице.       А два самых активных — метко запрыгивают прямиком к нам. Лодка вновь опасно покачивается.       Я действую не раздумывая.       Заношу топор и ударяю по тому, что раньше было женщиной в брючном костюме. Целюсь по шее, но промахиваюсь. Получается в корпус и под углом. Но, возможно, так даже и лучше. Потому что под силой, которую я умудрился-таки вложить в удар, она попросту падает за борт и скрывается под толщей непроглядной воды.       Со вторым выходит не так удачно. Да, я попадаю, прямо в лицо. Но там же топор и застревает, наглухо. По крайней мере, в те считанные секунды, что у меня есть, его не вытащишь. При этом зомби не думает умирать. А на смену первой барышне меж тем собирается прийти другая…       Блять. Блять-блять-блять! Все очень плохо.       Я отпрыгиваю назад. Лодка идет ходуном. Не удерживаю равновесия и падаю. Не вижу, что происходит вокруг. Пытаюсь достать свой пистолет с последним патроном, но выходит непозволительно медленно. Скриплю вопреки сжимающимся связкам, на пределе их возможностей:       — Женя-я-я!       В этот же момент раздается жужжание мотора и лодку дергает. Именно это нас спасает. Дает мне время, которого у меня не было. Я стреляю. Зомби падает навзничь, на наши вещи. Это ничего, это даже хорошо, значит, свой топор я смогу получить обратно. Если, конечно, как-то разберусь с неупокоенной, настойчиво держащейся на ногах, невзирая на набирающую обороты скорость.       Но придумать я ничего не успеваю, потому что за меня это делает Женя, пользуясь все тем же проверенным, старым добрым способом. Звучит выстрел, и труп валится за борт. Мы, правда, чуть не врезаемся при этом в каменное обрамление убогого канала, но это уже так, мелочи, тем более что Женя вовремя исправляет ситуацию.       Оперативно бросаюсь вперед, выдергиваю-таки свой топор и сбрасываю чертово тело в воду. Затем снимаю Женин рюкзак и нацепляю свой. Так, на всякий случай, а вдруг потом не успею. Только после этого позволяю себе оглядеться.       Мы снова спешно несемся по водной глади, оставляя наших врагов облапошенными. Кажется, кто-то из них даже валится в воду, но большинство остается тупо стоять; а то, цель же потеряна из виду.       Женя предельно напряжен, сжимает губы в тонкую полосу, взгляд устремлен строго вперед. Пытается вспомнить, как нам доплыть? Тщусь перекричать мотор:       — Еще далеко! Она будет первой по правую руку.       — Следи по сторонам! — орет он мне в ответ.       Я слежу. И не зря.       С одного из мостов, где оказывается пробита ограда, на нас спрыгивает очередной мертвец. Делает это очень умно, заведомо, будто рассчитал траекторию и скорость. Но я умнее его, а преимущество в виде внезапности утрачено за счет моей наблюдательности. Так что еще на подлете ударяю по нему топором, будто заправский бейсболист битой. Такого удара для раскормленной туши моего оппонента оказывается недостаточно, приходится спихивать повалившееся навзничь тело с борта ботинком. Все происходит в считанные секунды, и я не успеваю испугаться. Да и чего уже, собственно, бояться? А вот руки ноют жутко, как и разум, все еще отказывающийся до конца воспринимать происходящее реальностью.       Дальнейшее перемещение по Обводному происходит без происшествий. До тех пор, пока мы не сворачиваем на злополучную Волковку.       Там-то и начинается веселье.       Мы успеваем проплыть по ней не так далеко, когда внезапно мотор начинает биться в конвульсиях, а потом и вовсе смолкает.       Женя перегибается за борт, чтобы выяснить причины неполадки. Тут же ругается. А мне уже и объяснять ничего не надо. Я вижу, какой за нами остается след. Легкая рябь окрашивается в алую пену. Мы все-таки напоролись на один из периодически проплывающих трупов? Женя подтверждает:       — Приплыли. Теперь у нас есть чей-то, блять, скальп. И я не стану трогать это руками.       — Сейчас не время для брезгливости. Давай я…       — Загляни за борт, а потом уже решай. Сам убедись, что бесполезно…       Я не понимаю, о чем он.       Еще не понимаю.       Речушка очень узкая. С одной стороны над ней нависает буйная зелень, то есть, точнее, осенняя пестрота, так что и берега не разглядеть. С другой — все тот же незыблемый береговой гранит.       Мило крякая, мимо проплывает утиный клан, с надеждой глядя на нас. Простите, ребята, никакого хлебушка: ни мякоти, ни корочки, ни с плесенью…       Заглядываю за борт, как мне и посоветовал Женя.       Первая мысль — похоже, тут очень мелко.       Вторая — уже не мысль, а с трудом удерживаемый рвотный позыв.       Есть такое иносказательное понятие — ходить по головам. Как же называется то, чем мы занимаемся теперь?       Трупу, о волосы которого запутались лопасти винта, не было никакой необходимости всплывать, чтобы это произошло.       Более того, на его месте мог бы оказаться любой из них. Из сотни раздутых бледных тел, мерно колышащих на волнах паутиной волос. Их мертвые глаза слепо устремлены абстрактно вверх, но кажется — прямиком мне в душу.       Я резко откидываюсь назад, пялюсь в невыносимо синее небо. Все-таки удивительно не по-октябрьски жаркий день сегодня, даже вот задыхаться начал и пот градом потек…       У Жени нервы не в пример крепче, а может, просто уже пришел в себя. Он тоже накидывает себе на плечи рюкзак. Пытается говорить ровным тоном:       — Ну все, я погреб. А ты не забывай смотреть по сторонам. И используй огнестрел…       — Патроны кончились.       — Держи мой. Да держи же! Трать разумно.       — Сколько там?       — Четыре.       Четыре — это очень мало. Это как билет в один конец до Жениной квартиры. И то не факт. Но я предпочитаю не озвучивать.       Некоторое время мы плывем так, молча и даже, можно сказать, спокойно, если не считать глухие удары весел о что-то, в чем они то и дело норовят запутаться. Конечно, возможно, с испугу я переоценил количество утопленников, но и того, что есть, с лихвой хватает.       Так неизменно все проходит до тех пор, пока мы не доплываем до середины кладбищенской территории. Там плотно сомкнутые ветви редеют и становится понятно — нам еще повезло. Основания деревьев и близлежащие оградки затоплены. Хорошо для судоходности — иначе бы мы как пить дать сели на мель. И это единственное хорошее, что есть, потому что дальше — только плохое.       На этом кладбище, как и на предыдущем, оказалось удивительно много посетителей. И если спящие вяло бродят в отдалении, то зомби отчего-то все не унимаются. Они, нисколько не пугаясь воды, идут на абордаж.       Здесь их уже так просто в воду не поскидываешь, бессмысленно и бесполезно. Женя гребет изо всех сил, но эти силы у него — последние, а дальше спешно пойдут на убыль. Я же нисколько не сомневаюсь в своих навыках владения топором; чего тут сомневаться, ведь у меня их попросту нет…       Тем не менее, первую волну атаки как-то умудряюсь отбить. Приноровился, видать… Меня выручает то, что подходят они поочередно, не скопом, так что я успеваю замахиваться и, с истовой мольбой к самому себе, задавать верное направление рукам еще заведомо, с приличного расстояния. Топор больше нигде не застревает. Два мертвеца зарублены, еще четыре просто отлетают деморализованные на приличное расстояние и не успевают подняться вновь, усилиями Жени мы уже скрываемся за поворотом.       Уже почти выплываем с неприветливой кладбищенской территории. Но напоследок к нам подваливает вторая группа, куда как более организованная. По двое — по трое, они умудряются подходить к нам очень, очень близко, даже и не думая соблюдать очередность. А я не супергерой. Я вообще не герой. И мудро расходовать боеприпасы никак не выходит, а уж особенно когда, отвлекшись на парочку, плотно меня обступившую, слышу Женин вскрик. Не время развлекаться с топором и жадничать, откладывая на потом, тем более если этого потом попросту не будет. Делаю три выстрела. Два — по моим врагам, нарушающим все мыслимые границы личного пространства. Третий — по твари, уже схватившей Женю за плечи мертвой хваткой. Он что, укусил?! Нет, первый выстрел достается как раз именно ей, а после уже разбираюсь со своими проблемами.       Боже, храни нефорскую моду на кожу и Женину послушность в вопросе одежды… Обошлось.       Женя ничего мне не говорит, только жутко бледнеет и жует щеку изнутри. Зато в нем, похоже, включается дополнительный источник питания, имя которому адреналин.       Мы выплываем из этой заведомо проигрышной зоны боевых действий. Больше ни от кого не приходится отбиваться. Никто не прячется за нестройным рядом унылых бытовок, которыми заставлен весь берег, не поджидает нас ни на одном мосту, не толпится у заросших берегов. Нет, периодически, конечно, в поле моего зрения оказывается кто-то, но мы не успеваем установить зрительный контакт.       Плывем быстро. Но все равно — долго. Небо уже начинает окрашиваться в закатные цвета, повторяющие своей палитрой лоскутное шитье листвы на берегу, в воде и на плотной стене зарослей. В другой момент я бы не удержался от того, чтобы делать кадры, один за другим; только бы и щелкал затвором. Сейчас же все мое сознание поглощено совсем иным. Оно не может решить, кто мы — охотники или жертвы; как бы то ни было, нам просто необходим зоркий глаз, острый слух. Мозг перестраивается, организм затачивается под эту специализацию.       Я понимаю, как должен Женя устать. Вижу, у него уже трясутся руки. Это даже не нервное, это — предательская слабость мышц. Предлагаю погрести вместо него, но он лишь молча качает головой, откидывая взмокшие волосы со лба. Бережет мою изуродованную руку? А о ноге своей, значит, не печется… С момента, как я увидел, что из себя, собственно, представляет теперь моя ладонь, во мне зреет уверенный страх, что я ее уже фактически лишился. Это не может зажить, ну вот просто никак! Дабы отвлечься, шепотом, чтобы не мучить связки, задаю вопрос, продолжая осматриваться:       — Жень, есть что-то еще, что я должен знать?       Отвечает он мне с натугой и недовольно; понимаю, и так много сил тратит, а тут я еще с разговорчиками.       — Ага. Я атеист. А мои любимые цвета — желтый и белый. О чем ты вообще спрашиваешь, не мог бы уточнить сразу?       — Вообще — о твоем доме, его планировке и подступах… А мой любимый цвет, кстати, зеленый и синий, и я тоже атеист. Агностический. Типа того.       — Я не удивлен твоим выбором… Да, кое-что, пожалуй, есть. Чуть не забыл сказать. Я живу на пятнадцатом этаже.       Благодаря такой манере подачи информации до меня не сразу доходит его последняя реплика, а когда-таки доходит… Я становлюсь еще более охрипшим, чем раньше, если такое вообще реально:       — Что же ты молчал…       — А что бы изменилось?       И правда… Ничего бы от этого не изменилось. Пятнадцатый этаж — это совсем безрадостно. Но что теперь… Начатое требует завершения. Женя продолжает мысль:       — Надеюсь, там, вопреки всему, работает лифт. Иначе без вариантов…       — Ну почему же, будем как Бодров в Брате: «я узнал, что у меня есть огромная семья»… Справимся. Не будет вариантов — сделаем. Весело, кстати, в таком положении в лифте застрять. Все фильмы ужасов собрались воедино и преследуют нас. Может, мы просто в каком-то шоу, а это все понарошку?       — Ага, Трумана. Конечно. То-то я всю жизнь подмечал, что весь мир крутится вокруг меня. И вот теперь мы с тобой встретились, два красавчика, голливудские звезды. Самое жаркое уже было, а теперь можно списать нас в утиль. Если только мы не поразим зрителей чем-то еще. Так что тебе стоит начать думать о повышении рейтинга нашего шоу. Кажется, почти приплыли, кстати?       — В фильмах массовой культуры почти всегда хэппи энды, а на артхаус по сюжету не тянем. Подумаю про рейтинги. Найду еще два топора и буду ими жонглировать. Сгодится? Да, если верить карте — похоже, и впрямь приплыли. Пойдем?       — Да, идем. Не знаю, правда, куда; топором ты, кстати, и так круто махал. Все твои индейские предки, поди.       — За гаражи, а дальше ты должен узнать, там СКК, промахнуться сложно. Про топор — спасибо. Я сам не знаю, как так вышло. Вот только патрон последний остался.       Я протягиваю обратно Жене его пистолет. Он принимает. Затем с непонятной обидой кидает весла внутрь лодки, весь сжимается, прячет лицо промеж коленей, обхватывая их руками.       Вокруг стремительно темнеет. Мы тихо сидим так, слушая шум воды и перекатывающихся от ветра пивных крышек и пакетов. Но я не могу сейчас долго бездействовать, потому что тогда сразу же вспоминаю то, о чем сейчас думать не следует. Не выдерживаю и касаюсь Жениного плеча. Он тут же вскидывает голову. В его глазах немой вопрос. Я не знаю, о чем он вопрошает. И не знаю, что хочет услышать. Из моих уст вырывается странная, неуместная фраза, всплывшая, должно быть, из-за стереотипности моего жеста:       — Пойдем домой…       Он прикрывает глаза. А потом кивает.       И мы карабкаемся вверх по обрывистому скользкому травянистому склону, не успевшему просохнуть за один солнечный день, цепляясь руками, сбивая носами ботинок комья черной земли, все в ней измазываемся. Наше счастье, что никто не видит, ведь легче цели не сыскать.       Наверху нас встречает лабиринт гаражей. Впрочем, и с ним мы расправляемся быстро, обнаружив лазейки. Между рядами кто-то ходит, но не успевает обратить внимания на нас.       Выходим невдалеке от заставленного машинами перекрестка. Все-таки хорошо мы способны карты читать! Удивительным образом умудрились оказаться там, где и планировали. Всегда бы мне такую собранность. Крадемся в кустах и за деревьями. Земля смягчает и наши шаги, и уж тем более стук трости, а между кустами будто специально образована тропка.       Все складывается просто идеально до тех пор, пока мы не достигаем обратной стороны здоровенного торгового центра. Потому что именно здесь кусты кончаются. Впереди нас ждет гигантское незащищенное пространство, на котором вечно гуляет ветер, а теперь еще и добрая куча враждебных существ. И так почти вплоть до самого Жениного дома. Помню, как и в обычные дни, находясь здесь, я чувствовал себя крайне неуютно. У многих людей — клаустрофобия. А я, должно быть, какое-то норное животное и к замкнутым пространствам отношусь отлично. А вот гигантские пустоты меня пугают, от них хочется поскорей уйти.       Все это неважно. Важно то, что здесь мы не пройдем сейчас, просто никак. Ни боем, ведь сражаться попросту нечем, ни крадучись, ведь и не спрячешься нигде. Проще всего бы было пробежать, но из-за Жениной ноги и это невозможно, придется отбросить самый эффективный вариант…       А почему, собственно, невозможно?       С новым интересом оглядываю Женю. Его руки все еще подрагивают, а тело напряжено. Он тоже занят сложным мыслительным процессом, поди тем же, что и я, но, судя по выражению лица, так и не может прийти ни к какому удовлетворительному разрешению проблемы. У него очень длинные ноги, они занимают большую часть всего его роста. А еще он тяжелый, но не думаю, что слишком. Ничего страшного. Сладим. Он перехватывает мой взгляд и с подозрением смотрит на меня, тихо интересуясь:       — Что такое?       — Когда тебя в последний раз носили на руках?       — В восемь лет. Стоп. Что? Что ты собрался делать? Только не говори, что…       — Предлагаю тебе вспомнить детство. Снова.       — Ты рехнулся.       — Если ты заберешься на меня, а я побегу, не останавливаясь…       — Елисей. Это нереально. Начнем с того, что я вешу восемьдесят четыре килограмма. Я уверен, это в половину больше твоего веса. На тебе уже и без того тяжелый рюкзак. Ну и не говоря о том, что у тебя температура, и я прекрасно помню, чем кончается твой бег в таком состоянии.       — Из всех нереальных вариантов только этот наиболее приближен к реальности. Сам подумай… Что нам еще остается? И куда уж теперь отступать? Я не вижу других вариантов. И потом, мне и центнер таскать за плечами доводилось, думаю, ты с рюкзаком на пару как раз эквивалентен.       — Почему мы вообще обсуждаем такой вариант? Я и сам могу бежать.       — А почему ты мне, интересно, грести не давал? Не дури. Не можешь ты сейчас сам. И не пробежишь толком, и ногу потеряешь. Станешь на всю жизнь инвалидом, если эта жизнь каким-то чудом после такого самоубийственного спринта у тебя вообще будет. А мне это максимум чем грозит, так это переутомлением и такими же трясущимися ногами, как у тебя сейчас руки.       Женя мечет в меня пламенным взглядом и недовольно, но обреченно произносит:       — Я уже зарекался принимать участие в любых твоих планах, помнишь ты это? Но каждый раз почему-то приходится. Как, скажи на милость, ты вообще представляешь себе такую конструкцию?       — С трудом. Но я выдержу. Обещаю.       Он молчит, не глядя на меня. Что это за новая манера последнего дня, неужто я так ему противен… Вновь подаю голос:       — Пожалуйста, давай уже так сделаем, если у тебя нет более разумных предложений. Осталось ведь совсем чуть-чуть… Глупо бы было сейчас повернуть…       — Хорошо, хорошо!.. Ничего хорошего, конечно… Ты чокнутый. И я иду у тебя на поводу. Снова. Почему?       В ответ я только пожимаю плечами, а потом присаживаюсь, ухватившись за ствол дерева, надежно скрывающего под своей кроной все наши нелепые акробатические экзерсисы. Когда я ощущаю всю тяжесть Жениного веса на себе, а при попытке подняться чуть не заваливаюсь, мне и самому начинает казаться, что все это было не самой лучшей идеей, да и в силах своих уже не так уверен. Но что нам теперь остается? Встряхиваюсь и подхватываю своего ездока под колени, в очередной раз дивясь длине его ног. Ее хватило даже на то, чтобы перекрестить стопы у меня на животе… Разгибаться до конца нельзя, иначе мы оба завалимся. Все это жутко неудобно.       Из-за спины звучит приглушенный Женин голос. Он вроде бы шутливо, но неуверенно и как-то настороженно, что ли, интересуется:       — Ну что, вперед, мой конь?       — Нас определенно ждут великие дела… Только глаза мне не закрывай… И не задуши. И можешь еще пытаться давать ценные советы со своей высоты. Только лаконично.       Делаю несколько контрольных шагов. Пошатывает и ноги слегка разъезжаются, но терпимо…       — Ну все, погнали…       И мы и впрямь погнали. Все точно так же, как вчера, только в сто раз тяжелее и совсем не маневренно. Я говорил, что ненавижу эти гигантские пространства? Нет же. Теперь я их благословляю. Только они заставили своих нынешних обитателей рассеяться по всей площади. И это тоже сыграло нам на руку.       Я и правда чокнутый. В какой-то момент мне начинает казаться — все, не справлюсь. Сердце бешено стучит и готово выпрыгнуть изо рта, ноги выгибаются, а сам я с трудом понимаю происходящее, представляя себя не в трехмерном пространстве, а перемещающейся точкой на карте, потому что боюсь пропустить поворот во двор. Перед глазами все то и дело темнеет, и голова кружится, мешая о чем-либо думать. Говоря начистоту, я вообще сейчас не думаю. Только в голове бъется мысль: «Держись!», обращенная к нам обоим. Если я сейчас упаду или хоть где-то возьму неверную траекторию — это неизбежная и мучительная смерть, в которой буду повинен я один. Я должен. Я смогу… Хотя не уверен, что умереть сейчас такая плохая идея. Слишком мучительно.       Как ни странно, тут очень сильно мне помогает Женя, дающий действительно стоящие, четкие указания о направлении и опасностях. Направо, милорд, налево, милорд, ступеньки, милорд… Очень точно он координирует каждое моё действие и движение. В нашем симбиотическом нелепом организме он сейчас выполняет функцию мозга и глаз. Идеально выполняет, надо сказать. За это даже можно простить его случайные попытки меня удушить, а также синяки от ладоней и ботинок, оставленные на плечах, животе и чёрт ещё знает где в отчаянной попытке с меня не соскользнуть. Да и нет времени обращать внимание на такие мелочи. У меня тут сердце готово разорваться, какие уж там синяки…       Как и ранее, собираем за собой гигантскую толпу «поклонников». Я не знаю, как близко они, мне не до того…       Я не анализирую вовсе. Это очередная ситуация, которую надо просто пережить; взять и сделать, а потом упасть.       Когда мы уже почти подбегаем к парадной неимоверно помпезного небоскреба, Женя начинает копошиться, делая весь этот процесс почти совсем невыносимым. Сил пресекать это у меня нет. Держусь уже на последнем издыхании. Плохая кляча, плохая…       Дергаю за ручку указанной ранее мне двери, но она не поддается. А домофон справа весело поигрывает огоньками. Что, блять, они издеваются надо мной? С размаху стучу кулаком по всем кнопкам сразу. Не работает. Бессмысленно и глупо. От своей ярости и усталости я не сразу замечаю, что Женя протягивает мне круглую таблетку входного ключа. Драгоценные секунды, снова безвозвратно потраченные на примитивные нерациональные чувства.       Мы оказываемся внутри, плотно прикрыв за собой дверь и в очередной раз оставив воинствующих упырей ни с чем. Впрочем, и внутри наличествуют оные. Их двое. Они разбавляют собой пафос местного мраморного холла, заслоняя длинную стойку ресепшена, больше подходящую для солидного бизнес-центра, с какой-то гигантской надписью над ней.       Зато свет везде и правда работает. Лифт, пожалуйста!       Пятнадцатый этаж… Я сейчас не смогу.       Вновь бегу.       Идиотская планировка. Как он здесь жил? Как здесь вообще кто бы то ни было жил? Тут же так страшно и неуютно.       Лабиринты коридоров, которые необходимо пройти, чтобы добраться до этих ебучих лифтов…       Я уже совсем запутался.       Вот, наконец, и они. Кнопка вызова. Давай же, давай!       Почему все всегда так медленно? Из-за угла резко выпрыгивает мертвяк. Даже жизнь не успевает пронестись перед глазами.       Пока, мир?       Нет. Женечка все-таки молодец. Выстрел. И он падает. Это последний…       Дверь открывается, и в кабине, о чудо, никого нет. Впрыгиваю туда, а Женя уже бьет по кнопкам.       Дверь закрывается, и последнее, что я вижу почти рядом — очередные пустые мертвые глаза. Но их обладатель опоздал. А мы успели.       Почувствовав малейший повод, мое тело все же не выдерживает и сдается. Я заваливаюсь лицом вперед, больно бьюсь им о пластиковую обшивку.       И в тот же момент Женя соскакивает с меня, а лифт тормозит.       Тормозит?!       — Что?       — Спокойно, спокойно! Это я… нажал стоп. В грузовых тут… у этой кнопки… смешное действие. Они просто… тормозят… между этажами… Случайно узнал. Устаревшая механика… в красивой обертке.       Его руки переворачивают меня, усаживают.       — Ты дышать не забывай.       С размаху оседает напротив, уперевшись локтями в колени широко раскинутых ног, запрокидывает голову, разглядывает меня полуприкрытыми глазами. Ему и самому дышится с перебоями. Ну да, как же, мы ведь симбионт, а значит, плохо одному — плохо и второму. И потом, не зря же людям на руководящих постах так много платят. Большая ответственность, большой стресс.       Свет мерцает, то и дело гаснет, но я понимаю, что неисправность техники тут ни при чем. Скорее, неисправность моего организма. Он верещит, как компьютер при критической ошибке. Он разваливается. Он требует перезагрузки. Он даже боли уже почти не ощущает, просто не верит своим чувствам.       А я сам полуосознано хрипло подвываю. А я не верю, что все-таки сумел. Я сумел…       Женя с трудом поднимается с места. Глядит на меня настороженно, внимательно, и я даже пока еще исхитряюсь это заметить. Потому что потом мое состояние стремительно становится все более плачевным. Хотя, казалось бы, куда там.       Из носа идет кровь. Размазываю ее кулаком по лицу, а Женя морщится и стирает носовым платком.       Голова жутко кружится, пылает, внутри неё что-то стучит и перекатывается.       Бедра рвет изнутри, будто кто-то пытается отодрать мышцы от кости.       В голенях мышцы словно запутались друг в друге, хитро закрутились, вызывая резкую, жгучую боль. Они действительно трясутся и бьются, похлеще Жениных рук.       Он достает воду и дает мне. Я было жадно начинаю глотать, но он пресекает. Нельзя, я знаю…       Пытаюсь прийти в себя, но нет.       Дальше — хуже.        Чёрные искрящиеся пятна, все это время водившие хороводы в моих глазах, разрастаются, заполоняют весь обзор. Я пытаюсь проморгаться, но это не помогает. Серо-коричневое марево накрывает мир. Я что, ослеп? Женя словно чует и беспокойно спрашивает:       — Ты видишь меня?       — Нет. Я вообще не вижу, ничего. Жень, что со мной?       — Думаю, это просто гипогликемия. Что неудивительно. Сейчас, подожди.       Раздается шуршание. Затем что-то оказывается у меня в руке.       — Вот, ешь. Тебе нужно много глюкозы.       Мне кажется, сейчас кусок в рот не полезет, а ещё мучает жажда. Но я послушно жую. Все что угодно, лишь бы зрение вернулось! Онемевшим языком ощущаю что-то сладкое и тягучее, догадываясь, что это шоколад, и мучительно жду спасительного эффекта. Его нет.       — Все ещё не вижу…       — Дай организму время.       Женя протягивает мне еще воды. Зачем-то берется растирать мои ноги, которые не прекращая сучат по полу. В глазах все ещё муть, как, впрочем, и во всем теле. Произношу совсем тихо, в никуда, одними только губами:       — Страшно.       Однако Женя, похоже, умеет понимать и так. Ведь тут же начинает тихим спокойным голосом говорить:       — Все хорошо, ты такой умница… Мы уже почти пришли. Осталось чуть-чуть. Не бойся. Я рядом. Мы будем здесь, пока тебе не станет лучше. Все хорошо…       И мы действительно сидим здесь, в узком безликом помещении из пластика и зеркал, постепенно вновь прорисовывающемся в моих глазах. По сути — снова в пустоте и вне времени.       А Женя все говорит-говорит-говорит; половину из этого я не улавливаю, но сам размеренный речитатив действует на меня лучше шоколада. К окружающему миру возвращается яркость.       Мое дыхание выравнивается долго, стоны смолкают постепенно, а ноги и вовсе не желают проходить, и я с ужасом думаю о том, что еще надо куда-то идти, даже пусть шаг, пусть два. Но это малодушие. Мы так много уже сделали, так много прошли. Осталось и правда чуть-чуть.       Поэтому когда я уже более-менее прихожу в норму, насколько это только возможно при всех обстоятельствах, то все же нахожу в себе силы сказать судьбоносное:       — Я готов.       Женя критически меня осматривает, помогая подняться, но не переспрашивая и не медля больше ни секунды.       Мы снова едем, и в сердце вновь просыпается страх неизвестности, напополам с каким-то предвкушением. Словно передо мной сейчас должны открыться некие тайны мироздания, не меньше. О, я так на это рассчитываю! Я заслужил, в конце концов!       Дверцы лифта с тихим скрипом разъезжаются.       Женя успел упомянуть, пока я валялся в полусознанке, что дом почти не заселен, его только-только сдали, а за квартиры загнули слишком большую цену, и потому нас не должен ожидать такой ад, какой гостеприимно распахнул свои ворота у меня дома. Что же, может, жильцов здесь и мало, но на его этаже их — бывших — оказывается целых трое, и этого-то в наших обстоятельствах может стать более чем достаточно. Они идут к нам. А мы — от них, туда, куда ведет Женя. К нему домой.       Успеваем. Дверь в его квартиру приоткрыта. А зомби далеко и не сразу нас замечают.       Я захожу первым — двигаясь с гигантским трудом на подрагивающих, ватных ногах, оглядывая пространство перед нами, Женя — сзади, на правах хозяина закрывая двери, сначала железную, потом — фиктивную, деревянную. Когда он справляется и подходит ко мне, я хрипло шепчу:       — Вроде никого.       Он «обнадеживает» меня в ответ, так же шепотом, правда:       — Это ничего, у меня тут еще четыре комнаты и кухня на обследование, не говоря уже о туалете, двух ванных и кладовке, не переживай. И замок во входной двери к хуям вывернут. По сути, мы защищены от тех зомби только хлипкой фанеркой и их ненаходчивостью. Красота.       Я сглатываю. Слюна все еще горькая и пыльная, а на зубах хрустит песок.       Замок мог вывернуть понятно кто. Она. Больше некому. Но — зачем? Это какая-то игра? Ловушка? Даже если так…       Я уже не смогу сегодня передвигаться, правда не смогу. Это физически невозможно. Да и на город спускается ночь, входит в свои права. Время диких бесчинств и просыпающихся инстинктов… Но что мы будем делать, если зомбаки станут ломиться в двери, начнут делать это исступленно и сообща, «догадаются», что сперва бы открыть армированную… Я произношу, пытаясь вложить в голос уверенности:       — Тогда не будем тратить времени.       Хочется добавить: «ведь у нас его почти не осталось», но удерживаюсь. Фатализм сейчас не уместен. Тем более, что Женя уже утвердительно отвечает:       — Согласен, — а потом, с явным усилием прибавляя голосу деланого веселья, продолжает, — ну… Добро пожаловать в мою нескромную обитель. И не забывай смотреть по сторонам.