И что такое плохо

       Меня преследуют муторные, вязкие, беспокойные сны. Из тех, что ты даже не можешь описать, по сути в них и нет ничего, но зато проснувшись чувствуешь себя так, словно по голове колошматили пыльным мешком. Сейчас же бонусом они оставили за собой невнятное чувство щемящей вины и почти кричащее, опаляющее — опасности. Оно-то и заставляет меня распахнуть тяжелые, сопротивляющиеся веки, осмотреться.        Все еще — глубокая, темная ночь. Оба моих соседа спят. Но не тихо или мирно. Их сон никак нельзя назвать безмятежным. Женя, невольно оставивший свой пост, уснувший в полусидячем положении, прислонившись к стенке, зябко обхватив себя руками, стонет во сне и что-то говорит. Никак не могу понять, что, но навряд ли в самом деле то, как я услышал: «квазикавкаци извозена». Думаю сначала о том, что же по созвучию это может напоминать, пытаюсь расшифровать, а потом просто веселюсь над новыми самобытными словами, придумываю им смысл и способы употребления. Еще терзаюсь, будить ли или оставить, как есть. Параллельно вглядываюсь в темноту комнаты, привыкаю к ней, начинаю видеть что-то дальше своего носа. Конечно, мне все равно не разглядеть с этой позиции, как там занимающий вышележащую инстанцию, но судя по звукам он беспокойно вращается и скребет когтями то себя, то диван. Для пущей красочности образа не хватает только подвывания. Интересно, чем же был я сам занят во сне. Да и почему вообще всем так неспокойно этой ночью? Все дело в пережитом стрессе, который никак не отпускает, цепко держит на физическом уровне? Но спали же мы до этого, и если с моими ночными выкрутасами вечно что-то не так, то Жене с его чуть ли не стальными нервами прежде подобное было несвойственно, его сон обыкновенно крепок и безмятежен, как если бы и впрямь во снах уходил в другой мир. Впрочем, я имею на этот счет слишком маленькую статистическую выборку, да и другого объяснения, чем сдающие нервы, у меня все равно нет.        Самому мне все еще очень хочется спать, не шевелиться вообще, ведь каждый мускул в теле ноет и температура опять подскочила, но какое-то странное чувство внутреннего долга настаивает на том, чтобы занять караул, оставленный Женей в неравной борьбе с изнеможением. С большим трудом занимаю ту же позу, что и мой товарищ, смотрю в мельтешащую шумами темноту. Она усыпляет. Чтобы продержаться, стараюсь чем-то себя занять. Распускаю волосы и прохожусь по ним пятерней, распутывая узлы и выдирая клоки. Разглядываю руки, как диковинку, а потом зубами безрезультатно пытаюсь привести их в божеский вид, обкусывая кутикулы до крови и кератиновые обломки до новых зазубрин более мелкой фракции. Трогаю коленки, проверяя, как они после удара. Больно, но не сильно. Как в детстве. Вот бы туда обратно; оно у меня было очень уж счастливое и безмятежное. Потом-таки решаюсь аккуратно уложить без конца постанывающего Женю нормально, проснется так проснется, жаль, конечно, но зато с утра шею ломить не будет. Не просыпается, но его рука тут же тянется к моей и обхватывает, так, что я даже пугаюсь. Он какой-то уж очень прохладный, может на фоне моей температуры, а может просто мерзляк. Пытаюсь освободить свою кисть, но даже во сне Женя цепок. Он всем телом пытается обернуться, окружить ладонь, словно маленький мальчик любимую игрушку, как это обыкновенно показывают в голливудском кино, когда главный герой, измотанный и разочарованный, сидит рядом с крепко спящим, и это то ли что-то в нем меняет, переламывает, то ли заставляет решиться на важное дело. Извечный трогательный штамп, растапливающий даже черствые сердца, а мое и вовсе не из таких. Но к важным делам я все равно еще не готов.        Почему Женя спящий и Женя бодрствующий — словно два разных человека? Во сне в нем появляется какой-то надлом, жертвенность, детскость и, ну да, наверное, как и у всех, беззащитность, которой так просто нет и в помине. Такое чувство, что именно сейчас он настоящий, а то, что говорит днем — наносное, как запоздалая защита и злость на все, что было с ним в жизни. Хотя, что я вообще о его жизни знаю. Хочется сказать, мол, собственно, ничего, но с удивлением понимаю — нет же, я знаю о нем многое, из околичных, брошенных фраз, да и даже из подробных рассказов; столько я сам о себе ему не рассказывал, вообще мало что говорил, хотя, казалось бы — открытая личность. Ай, да все дело как раз в этом — и что там о себе рассказывать, все на лбу написано. Но все же, что я знаю о Жене? Похоже, у него и правда довольно непростая судьба: мама умерла, и как раз на стыке с переходным возрастом, что должно было усугубить и без того ужасную ситуацию; отец-тиран, желающий добра на свой лад, наверное, как раз вроде нашего сегодняшнего благодетеля; что же за отношения такие, если взрослого парня, хотя нет, какого к черту парня, мужчину, можно запереть на несколько дней, просто потому что он делает что-то «не то»… Личной жизни нет, и, судя по упоминаниям, вся она была не слишком удачной, настолько, что это вынудило в какой-то переломный момент посмотреть на свою ориентацию с «другой стороны». Но — тоже не сработало; он, кажется, вскользь говорил что-то вроде: «да и это меня уже почти не интересует». Все время боится, что его ударят ножом в спину, а потому сам бьет на опережение и в лобовой атаке? Это первое, что напрашивается, да и самое очевидное.        И все равно — странная реакция на прикосновения. Замерзшее тело нашло источник тепла и хочет погреться? Или, может, подсознание пытается заполнить потопляющее одиночество по жизни, ведь не даром он и в первый же день при малейшем намеке на «активность» с моей стороны тут же радостно ее принял и заключил в объятия, а потом, даже проснувшись, осознанно не хотел выпускать. Я тогда не понял, мне вообще не до чужих чувств было… И, интересно, окажись на моем месте кто угодно иной — все бы было точно так же? Неожиданно, но мысль о «ком-то другом» остро кольнула меня чем-то, подозрительно похожим на ревность. Это странно. То есть нет, я вообще жуткий собственник, конечно, и раньше не раз даже друзей своих ревновал, хотя всегда и понимал, что уж на это-то точно права не имею. Но… какого черта, Женя? Ты все-таки друг для меня, или что это вообще такое? Ничего не понимаю. Все списываю на жалость, валю на свое эго, которое жаждет выставить себя в героическом свете. Мол, встретил такого глубоко страдающего загадочного персонажа, проникся, а теперь спасай, и от мира злого, и от него самого родимого… Зачем я вообще об этом думаю, да еще и в таком русле?        Но Женя снова стонет, неравномерно, дергано выдыхая воздух как при плаче прямо мне в открытую ладонь. Ни о чем не думая, тут же начинаю его поглаживать по голове, лишь бы как-то успокоить, прежде чем его слабости, его демоны, рвущиеся наружу, расскажут за него все тайны, которые он так агрессивно стремится скрыть. «Ты не хочешь, чтобы я в них лез, и я не стану, пока сам не решишь рассказать. Я никогда не воспользуюсь тобой и твоими слабостями, не предам». Так я обещаю ему, поглаживая по голове, лишь про себя, как если бы он умел читать мысли. Возможно, это работает, но скорее все же неосознанное понимание того, что он не один и все не совсем плохо; дыхание так и не выравнивается, но стоны прекращаются.        Было бы неплохо и самому перестать сопеть словно мышь, бояться и трястись, но все внутри как струна, а теперь, когда стало чуть тише, из-за двери комнаты вдобавок периодически мерещатся звуки. Скелеты в шкафу, вы ли это, вышли поразмять кости, поотбивать чечеткой пляску смерти? Чем усердней я пытаюсь напрячь слух, тем сильнее ощущение, будто лишь перекрываю некий клапан, отвечающий за аудиальное восприятие. Тьма же кругом не рассеивается, даже когда глаза окончательно к ней привыкают. В такой атмосфере и в таком физическом состоянии просто невозможно сохранять трезвость ума и остроту восприятия, вот и мне не удается. Я то проваливаюсь в полудрему, как в воздушную яму, то резко из нее выпадаю, и сердце при этом колотится быстро-быстро, его болезненно зажимает и как будто бы душно, нечем дышать, а эхо этой боли отдается в солнечном сплетении и висках. Но позволить себе спать по необъяснимой причине все не могу.        Дальше, изрядно извозившись, когда я уже решительно плюю на всяческие предчувствия и решаю волевым усилием заставить себя спать, положение лишь усугубляется. Призывно ноет мочевой пузырь, требует освободить себя от тяжкой ноши. О да, все знают это чувство: в таком состоянии ты можешь часами лежать, искать удобную позу, смотреть в потолок, считать бесполезных овец, но так и не уснешь, пока не поддашься призывам долбанного организма. Подумать о чем-то концептуальном толково тоже не удастся. Одно сплошное мучение. Но я все равно пытаюсь заниматься всем этим: как по накатанной, традиционная программа. С ожидаемым результатом.        Мне кажется, таким Макаром проходит добрых полтора часа. А потом я сдаюсь. Надо что-то делать. Но что? Как в далеком юношестве — очень страшно кого-то разбудить, тем более по такому пустяку, иррационально, но оттого не менее сильно. А в коридор выходить — еще страшнее. Чувство, словно бы по этому едва ли смахивающему на застенки Кентервильского замка помещению разгуливает призрак. Да нет, какие же привидения к чертям собачьим? Это было бы уж совсем… мистикой низкого сорта. И все равно страшно. Можно конечно в окно, опорочить со своей высоты второго этажа беснующуюся толпу зомби и спящих, в лучших традициях концертов Раммштайн. Но я же себя человеком перестану чувствовать, сначала вот так, по мелочи, а потом покатится снежным комом, слепится… Да кого я обманываю, нужно бы было — так бы и сделал. Но тут же просто кроме пресловутого страха меня еще снедает оно, почивающее на лаврах двигателя прогресса наравне с ленью — любопытство. Ведь если я потому и проснулся, что неизвестно как почувствовал некую опасность, заставляющую конечности покрываться холодной испариной, то зачем мне так упорно пытаться подавлять это ощущение или поддаваться ему, вместо того, чтобы взять и проверить. Тем более, что никаких табу я нарушать не стану, совать руки в клетку к хищникам — тоже. Сказали мне, что нельзя в тайную комнату — значит, нельзя, туда и не пойду. А про коридор и уж тем более туалет никто ничего не говорил, все, что не запрещено — разрешено, ну, а такое естественное грешно не дозволять.        Расхрабрив себя таким манером, набираюсь должной решимости и, аккуратно вывернув свою руку из цепкого Жениного захвата, на что он недовольно морщится, встаю. Ступаю по трескучему линолеуму так тихо, что сам собой горжусь. Проходя мимо кровати, аккуратно, с тревожным замиранием сердца, словно опасаюсь быть пойманным на месте преступления, разглядываю Леонида. Он спит на спине, поджав одну ногу, неудобно держась рукой за шею сзади, а голову повернув в мою сторону. На лице — сложная гримаса боли, с поджатыми в узкую полосу губами и еще пуще прежнего надвинутыми надбровными дугами. Я не могу различить наверняка, но мне показалось, что на его щеке, когда он еще чуть сильнее повернул голову, сверкнула полоска влаги, берущая свои истоки из глаза. Свирепый, хищный зверь, который в припадке ярости разгромил на кусочки кухню и это успокоило его, но лишь внешне, а внутри — все еще ничем не разбавленное море горя? Это вполне соотносится с его образом. Я начинаю догадываться, резко собирать воедино как его не нарочно вырвавшиеся намеки, так и Женины слова о семейных скелетах. Он понял раньше меня, а я сильно сглупил, неспособный в тот момент думать. Теперь это кажется само собой разумеющимся и единственно верным ответом, а вопросом становится не кто или что, а как и в какой… форме. И я не уверен, что действительно хочу это знать. Все варианты плохи, но каждый следующий хуже предыдущего. Елисей Котов, знаешь ли ты, что любопытство сгубило не одну кошку? И что, надеешься, что с котами такое не прокатывает? Ну-ну. Берегись.        Когда я подхожу к выходу из комнаты, мне начинает казаться, словно бы я уже проделал гигантский путь, а идти — еще в два раза больше; причем ведет этот путь меня не к справлению естественных потребностей, а на электрический стул, не меньше. Плавно проворачиваю ручку остекленной двери, открываю, вглядываюсь в непроглядную тьму… Вроде, ничего. И даже тихо. И дверь в запретную комнату закрыта, насколько скупой лунный свет из-за спины мне позволяет об этом судить. Но я самостоятельно лишаю себя подобной роскоши, на какой-то непонятный «всякий случай» прикрывая за собой дверь. Иду на ощупь, впрочем, ориентироваться в типовой планировке не так уж и сложно. В санузле я даже дозволяю себе такую абсолютно неконспиративную роскошь — включаю свет. И вот оно — облегчение. Кратковременная приятность, суровая необходимость. Закончив, я даже слегка расслабляюсь; уже кажется, что все треволнения были вызваны вовсе не интуицией, взыгравшей в пятой, и без того истерзанной точке, а организмом-паникером, который без конца страдает, а тут еще и дополнительный дискомфорт — ни в какие края…        Думая об этом, выхожу обратно в коридор, на автомате выключаю свет и начинаю двигаться, но в мозгу резко перещелкивает; он бьет по тормозам, и я в ужасе пячусь назад. В скоро погасшей вспышке света я вижу человеческие очертания. Я должен кричать, позвать на помощь. Это не постыдно, это правильно. Они спасут меня, а уж потом и разберемся, что да как. Так и собираюсь поступить, но крик не идет из моего горла, срывается вороньим хриплым карканьем. Это совсем как во сне, где ты только что обладал магическими способностями, твердо знаешь, что и до сих пор можешь, но в самый ответственный момент оно не срабатывает. Ты все тщишься и пытаешься, мазутистая вязкая паника охватывает тебя, нарастая, до краев заполняя легкие, но ничего не выходит. И ты умираешь.        Я не вижу, но чувствую на себе взгляд. Если долго всматриваться в бездну — бездна начнет всматриваться в тебя. Но ведь я искал чудовищ не потому, что мне этого хочется, а лишь оттого, что они существуют. Я не желал сражаться с ними. И уж тем более не собирался сам становиться одним из них. Это совсем необязательно, ведь правда? Нет-нет, этого может и вовсе не произойти. Достаточно не становиться чудовищем внутри себя самого. И этого достаточно?        Из тьмы я слышу мягкий девичий голосок. Он звучит будто слегка испуганно, но уверенно:        — Дружить — хорошо.        Ну и как я могу оставить одну во тьме юную девушку? Удачно бьюсь от испуга головой о выключатели, и проход неожиданно озаряет слепящий свет. Я фокусируюсь за пару резких морганий, параллельно вновь безуспешно пытаясь подать сигналы тревоги, на этот раз и вовсе беззвучно. Девчушка передо мной совсем худенькая, на ней надеты лишь короткие шортики и белый топ, туго обтягивающий выступающие сосочки и не менее заметные ребра. У нее вытянутое острое личико, вьющиеся русые волосы, неуверенная полуулыбка и абсолютно космические, растерянные, чистые голубые глаза со слегка раскосым разрезом. Глядя в них, я совершенно забываю, что должен бы вообще-то бояться. Зато чувствую себя очень глупым, а еще — грязным, мерзким, словно совершил что-то ужасное. Чувство вины, до этого лишь деликатно покалывающее иглой, теперь заполняет каждую клеточку и там оседает мертвым камнем.        Хорошо ли дружить? Да, несомненно, превосходно. У меня ведь есть лучший друг, которого я так… Я… Он… Был. Я его не спас. Возможно, мне не хватило всего получаса. Но я-то жив. Я хожу, ем, дышу, боюсь, чувствую. А он? Что же он…        Дружить хорошо. Но я недостоин дружбы. А она, такая хрупкая и нежная, протягивает мне руку.        — Давай дружить?        — Нет. Не надо. Беги. Я плохой.        — Плохой?        Она выглядит озадаченной. А я сползаю по стенке. Сворачиваюсь в клубок. Кажется, именно так я спасался… от своего друга… Больше, чем друга. Не друг, совсем иное… Когда? Я не могу вспомнить, как и то, где. Но в деталях помню его. И его эмоции. Так, что могу разобрать их, будто со стороны, заново. Он… Хотел узнать у меня о моем отношении. К нему. И боялся этого. И себя боялся. Еще больше. Своего отношения ко мне. Потому что… Это новое для меня понимание. Резкое, отчего-то болезненное… Я слышу чей-то стон? Нет, не чей-то. Мой. Тогда ладно. А она обхватывает меня сверху, костлявыми тонкими ручками, накрывает как куполом, словно именно она, тоненькая, должна и сможет меня защитить от любых невзгод.        — Вовсе не плохой. Вижу все. Добрый. Хороший. Очень хороший друг. Мы будем дружить.        От такого не отказываются. Но я должен. Обязан. Не хочу, чтобы из-за меня кто-то страдал. Снова. И отказ не выдавить. Я буду молчать. Да, молчать. Опять, подло, как трус, сжиматься, прятаться, в своих чудовищах. Главное ни с кем ими не делиться… Уйти… Пусть недостойно. Но никто не должен пострадать…        — Только через мой труп…        Яростный, исступленный голос. Но я с ним согласен… Поскольку трупа за ним не будет… А будет он, должно быть, за мной. И я заслуживаю. Да…        Киваю этому голосу в ответ головой. Потом — чувствую резкую боль в районе лопаток, поднимающуюся выше к шее. И постепенно туман в голове рассеивается. Я понимаю. Это она, эта девочка, вцепилась в меня ноготочками. А ее от меня оттягивает человек-зверь. Наверное, это все крайне комично, просто шоу. Но никто не смеется. Наконец, он справляется с ней и несет на руках куда-то. Неважно, она в безопасности, они все в безопасности, вот что главное. И тут я замечаю его. Женю. Он стоит невдалеке, заспанный, растерянный, смотрит на меня, тоже как-то испуганно, но теперь я уже потерял способность в раз и с лету считывать мотивации, стоящие за эмоциями. Впрочем, внезапное озарение, посетившее меня в связи с ним… Помню факт: что-то подобное только что было, но о чем? Все стремительно ускользает, не поймать. Я лишь стараюсь по наитию вложить в ответный взгляд отголоски этого «чего-то», важного. Не уверен, что он замечает, но начинает подходить ко мне, а я — медленно вставать. Дойти он так и не успевает, его грубо отпихивают. Человек-зверь. Леонид. Искренний, благородный и очень, очень злой. Меня ждет расплата? Да уж наверняка. Так и есть. Он орет мне в лицо, частички его слюны оказываются на лбу и щеках, но брезгливости я не выказываю, даже не утруждаюсь тем, чтобы их стереть. Орет так, что уши закладывает:        — Я убью тебя!        А я и не спорю, я и так это знаю. Лишь развожу руки, не прикрываясь, чтобы ему было удобнее бить. И он действительно бьет. Раз. В мягкий, непривычный к такому живот, кулаком размером с мою голову. Я сгибаюсь с новым потоком карканья и хрипа. Два. Мне в спину ударяют сомкнутые в замок кулаки. Я падаю. Женя присоединяется к этой хаотичной мешанине, он хватает Леонида за руки. Кричит ему в самое ухо.        — Не надо! Прекрати! Остановись!        — Я же говорил! Вам! Говорил! Не открывать дверь!        — Я. Не делал…        — Лжешь!!!        В который раз успеваю поразиться удивительной силе, живущей в субтильном теле — Женя крепко-накрепко перехватывает Леонида за предплечья. Тот брыкается, возится, но сбросить аркан цепких рук ему не удается. Впрочем, даже это меня не спасает. Ведь бить можно не только кулаками, не так ли? Со всей мочи он замахивается ногой. Цель — моя больная, истерзанная рука. Слишком поздно это понимаю, не успеваю одернуть. Мир взрывается красной вспышкой невиданной ранее боли.        Три.

***

       Резко пахнет то ли серой, то ли озоновой дырой. Отлично. Я что, в Аду? А там бывает так больно? Запах принуждает распахнуть глаза, а увиденное — застонать. Ну как же, умер. Это было бы слишком просто. Не удерживаюсь от искреннего:        — Бля-я-я.        Надо мной нависает Леонид, уже не яростный, но мрачный, задумчивый и, надо же, смущенный. Он убирает от моего лица платок, и я понимаю, что это было за амбре. Нашатырный спирт, ну конечно же, ни с чем не спутать. Значит, потерял сознание? Почему-то мне становится стыдно, словно в этом есть что-то позорное. Что же я пропустил, хотелось бы знать, и почему зверь успокоился? Женя убедил? Все внутри холодеет. Леонид ведь ему ничего не сделал, правда? Вопросов много, а первым оказывается его, хриплым, виноватым голосом:        — Как ты, мальчик?        — Где Женя? Что с ним?        — Я здесь и как раз со мной все в порядке. Вот с тобой, ясное дело, не очень, так что можно было обойтись и без этого тупого вопроса.        В поле моего зрения появляется старое доброе действующее лицо, которое я отчего-то чертовски рад видеть. Женя присаживается рядом со мной, матрас со скрипом прогибается. Ага, значит меня еще и перенесли, положили на постель… Ну вообще, как девка; при своих последних сказанных словах мой спутник сам обретает вид злой и яростный, чуть ли не шипит, а взгляд его устремлен на Леонида. Тот при этом весь как будто бы становится меньше и сереет, но пытается дать отпор, раздраженным тоном интересуясь:        — А за каким лешим он вообще поперся туда, а?        Теперь они оба выжидательно пялятся на меня. Я с усмешкой пожимаю плечами, ведь для меня-то все очевидно, но тут же морщусь и охаю от боли. Интересно, он мне там ничего не отбил? Однако ответ все еще не дан, а потому собираюсь с силами и, игнорируя боль в солнечном сплетении и животе, как от расходящегося шва, говорю:        — Да в туалет я ходил. Уж никак не ожидал… таких последствий. Хотя должен бы был. Потому что слышал звуки, там. Думал — мерещится… Кто она?        — Это… Дочура моя. Софочка.        Такие длинные реплики меня изматывают, надо бы выражаться покороче. Впрочем, после нее Леонид выглядит еще более виноватым, а при упоминании своей дочки так и вовсе сломленным. Это всегда жутко, неправильно — видеть сильного, мощного зверя, дикого и гордого — затравленным, потерянным. Но я должен знать, а потому примеряю теперь уже на себя роль вопрошающего:        — Что было?        — Поклянись, что ты не открывал дверь, что не подходил к ней!        — Да клянусь, чем угодно!        Он тяжело вздыхает и горестно обхватывает голову руками. В последние дни это один из самых популярных жестов, просто хит, мы с Жекой его используем только так. Я гляжу на Леонида сочувственно, а Женя, успеваю заметить, без тени смущения — злорадно, но, перехватив мой взгляд, тут же прекращает, зато берет на себя ответственность рассказчика:        — Что же, прежде чем он успел переломить тебе хребет, как собирался, к счастью… хотя не уверен, что это слово вообще применимо во всей этой ситуации… дверь-которую-нельзя-трогать распахнулась вновь. И это, о чудо, заставило отвлечься. И логически поразмыслить над ситуацией. Ведь теперь он ее самолично запирал на замок, а открывать было некому. Кроме его дочери. Так что — да здравствуют двусторонние замки и дедуктивный метод — дело почти раскрыто, а обвинения сняты, оставалось лишь уточнить детали и их проговорить. Ну и успокоиться тоже не мешало.        Прежде чем продолжить, Женя без тени сомнения выхватывает откуда-то пачку сигарет, засовывает одну себе в рот и чиркает зажигалкой. Леонид поднимает лицо, но никак не комментирует происходящее, а ведь я ожидал, что он будет ругаться и кричать; вместо этого встает и уходит, а возвращается уже с пепельницей. Женя так же молча протягивает папиросы нам обоим, а потом даже аккуратно приподнимает мою голову, помогая прикурить. Комната наполняется тяжелым запахом табака, пропитывая все вещи насквозь. У меня голова начинает идти кругом, зато удается немного расслабиться. После пары тяжек Женя продолжает:        — Ну, а потом мы поставили контрольный эксперимент с проверкой навыка спящих пользоваться замком. И, ты знаешь, правда же умеют! Не быстро, но справилась. Так что и сомнений не осталось. Пока что мы дверь просто забаррикадировали шкафом, как ты сам хотел еще у меня дома. Но…        Он не доканчивает мысль, будто передумав, смолкает и просто смотрит на огонек сигареты, словно нашел там что-то крайне занимательное. Зато вместо него держит речь Леонид, с неподдельным отчаянием в голосе:        — Мальчик… Елисей. Ты уж меня прости, пожалуйста, если сможешь.        — Да тебя поди не совесть мучает, а похмелье.        Это Женя, прищурив глаза, шипит до того, как я успеваю собраться с мыслью, чем активизирует меня срочно исправить ситуацию:        — Я правда все понимаю и не злюсь на вас. Будь я на вашем месте… Мое поведение было бы сильно схоже. Все мы… До последнего стоим за самое дорогое. А для вас это — ваша семья. И это по-настоящему правильно. Достойно. И все ваши реакции на нас — объяснимы. Мы лишь незваные гости. Ведем себя и правда хуже татар. Странно, что вы вообще взялись нас спасать.        Это слова даются мне с трудом, но я горд собой за них, ведь сумел отринуть оценочное суждение со своей колокольни, признать справедливость того, что со мной произошло. И горд вдвойне оттого, что они сработали, возымели должное действие; если после Жениных слов Леонид разве что сразу стреляться не пошел, то после моих приободрился. Бальзам на душу, да? Пускай так. Это правда, да к тому же всем выгодная. Жаль, Женя не понимает, лишь недоверчиво хмыкает, раздраженно шепчет «сливки с патокой». Меж тем Леонид отвечает мне, довольно лестно:        — А права моя дочь. Ты добрый мальчик. И, наверное, хороший… Друг. Я был бы рад, если бы у Софьи был такой… когда подрастет.        — Извините, конечно, но он — уже мой. Друг.        Вот так, меня поделили без моего участия. Женя… Он говорит эту неожиданную, непонятно откуда и зачем… реплику с большим акцентом на последнее слово, будто пытается вложить в него больше смысла и оттенков, да еще и с таким нарочитым мимическим сопровождением… Я не понимаю. Неужели — правда? Или, скорее, назло. Да, наверное, так и есть, все назло, все наперекор. Но почему тогда у меня после этих его слов так приятно запело в голове, потеплело в груди? Так вот что, поди, чувствуют девушки, когда за них борются «принцы». А я что, я не претендую. Просто такое вот внезапное признание своей социальной значимости почти что стоило нанесенных мне физических травм. Но я вовремя одумываюсь, и внутри все вновь холодеет, как не бывало, а бабочки в животе успешно потравлены кислотой, вызывают несварение и боязливую тошноту. Ох, что сейчас начнется… Эти его слова, они на грани. Во-первых, на грани моего психического здоровья, но это еще ладно, я уже и так не совсем нормальный. А во-вторых — на грани патриархального разумения нашего первобытного, негибкого товарища по бедам. Зачем, ну зачем махать перед ним красной тряпкой, черт бы тебя побрал, Женя?! Ты гребанный садомазохист. Ты только что крупно подставил нас обоих ради своего непонятного мне внутреннего чувства удовлетворения. Это я пытаюсь сказать ему глазами и, по возможности, телепатически, но он лишь расплывается в самодовольной улыбке. Потому что рыба клюнула наживку. До Леонида долго не доходит. А потом он меняется в лице. Там — священный ужас и брезгливость человека, столкнувшегося с неизлечимой болезнью, человека, впервые посетившего зал с уродцами в Кунсткамере. Короче, ничего хорошего теперь в этом лице, равно как и в тоне — нет:        — Я не понял; ты что мне сейчас, хочешь сказать… что вы — педики?        — Ах, какой догадливый! Ну да, что-то вроде того я и хочу сказать.        — Вот оно что. Это все объясняет. Ну и кто же из вас двоих девочка? Хотя и так ясно. Вы оба, ага? Да вы тогда даже не пидоры. Вы лесбухи.        Теперь у Жени краснеют скулы, и он готовится к отповеди. Я не могу позволить ей случиться. Как по минному полю хожу, ей-богу… Иду на попятную, хотя и понимаю, что Женя может очень плохо прореагировать на мои следующие слова. Но неужели он сам, идиот, не понимает необходимость ведения мирного диалога сейчас? Как же в таком случае он вообще мог занимать ту должность в компании, на которой работал, и успешно вести переговоры?        — Послушайте, ну это просто смешно! Точнее, не смешно. Вы ведь уже успели познакомиться со специфическим чувством юмора Жени. Просто. Не. Реагируйте. Пожалуйста. Хватит. Давайте. Говорить. По. Делу.        Воцаряется тишина. Никто не хочет ее нарушать. Точнее, ожидают, когда я сам это сделаю. Ну конечно… Ладно же.        — Прошу вас… расскажите нам, что произошло. А мы расскажем свою историю, ну или то, что может оказаться важным.        Он некоторое время обдумывает это предложение, словно взвешивая все за и против. Потом кивает, требует у Жени: «Дай еще закурить, гадость ты гадкая». Удивительно, но на этот раз тот молча подчиняется, раздавая всем по второму кругу. Негласно, с моей подачи, пытаемся запустить в воздух ровные округлые колечки. После того, как Леониду-таки это удается, он, триумфатор, начинает историю:        — Да рассказывать, собственно, и нечего. Никаких тебе приключений с беготней по городу, куда мне. Просто… началось. Сначала, как в любом фильме — трупы, бросающиеся под машину. Не успел даже вчера с утра от дома далеко отъехать. Понял: вот он, апокалипсис. И значит сейчас я должен быть с семьей, спасти их, предупредить. Такой он — первый мой прогул работы. И эти зомбаки, они везде. Уже дома, когда Настюня встала… Жена моя. Ей сразу было очень плохо, говорила вялым, заплетающимся языком. Начинала много повторяться, не слушала меня совсем, не слышала. Все глупости какие-то. Я, конечно, на токсикоз списал. Беременные — они же сумасшедшие. Потом ее голос изменился, и взгляд тоже. Будто что-то в башку втемяшилось, и взгляд фанатичный. Она мне о детях втирать начала, и все с этим вот хорошо-плохо. Я ей говорю, успокоить шутливо пытаюсь, а что еще остается, мол, ну ты же и так сейчас уже на сносях, потерпеть придется, чтобы еще сделать новых. Но меня не слышит. В горячке. Я ее гладить стал, чтобы успокоить. Тогда и понял, что это — нездоровое все. Не она. Потому что где-то там, в голове, уже у меня, все эти мысли забились. Ментальная атака. Хоть шапочку из фольги делай, как думаете, сработало бы? Ну я и сбежал от нее, с позором, в ужасе. Да, мне было страшно! И еще страшнее стало, когда открыл дверь в детскую, Софочкину комнату. Где мы сейчас. Потому что и она тоже… да сами видели… дружить хочет. И меня так колбасило, я почти поддался, то одной, то другой. А потом, как трус, запер их в спальне… Давай мне третью закурить, жалко, что ли?        Он переводит дыхание, а у меня аж ноет в груди. Он называет себя трусом, но это далеко не так. Я не могу не восхищаться мужеством этого человека. В этом и есть подлинный героизм — не бежать в никуда с живым соратником, имея возможность распоряжаться своей жизнью как вздумается, пускай всего и есть, что два варианта, а остаться в неизвестности, с чувством безысходности и грузом ответственности, без права уйти от этого всего. Леонид продолжает:        — Меня накрыло совсем не по-детски. Нахлынула какая-то невероятная злость. Я чувствовал себя ослепленным. Разнес вот всю кухню, да и хер бы с ней. Потом решил сдаться, лишь бы все закончилось. Умереть, значит. Ну, вот они, порезы, ты их разглядывал внимательно, я помню. Но не смог. Знаете, долг — это такое чувство… Я сказал себе: но они же не зомби. Они все равно живые. А ты вот так запросто удумал их бросать. Ну не ублюдок ли? Ублю-ю-юдок. Пошел, в общем, кровь останавливать. А дальше думать. Периодически к ним заходил, понаблюдать. Постепенно стал легче переносить все эти их россказни, стали меньше действовать будто. Но все равно… Все равно. Эти два дня для меня — как вечность. Я глаз не сомкнул, пока вот вы не пришли. Глупо, но с вами расслабился вот. А сколько еще нужно? Возможно, это не кончится никогда. Тогда что оно, мое существование? Одиночное заключение, вот что.        — Ты наблюдал, говоришь? И что же они делают еще, кроме попыток завербовать в свою веру?        — Еще? Да как все мы, собственно. Они испытывают голод и едят, ходят в туалет, спят… Только у них это — как несознательно. Через раз. Когда могут даже как бы попросить и есть сами. Руками, правда. Когда — не способны и к этому, тогда самостоятельно приходится кормить с ложечки. Когда вспоминают даже, где туалет, пытаются туда ломиться, я вывожу. А было, пришел, и в комнате нагажено. И это они. Мои девочки. Не поверишь, что люди. Я как в психушке, а то и зверинце. И это страшно. Очень страшно. Это принять и вынести даже сложнее их… убеждений. Что, парни, озадачил я вас? Удивленные такие.        Мы с Женей и правда за время повествования несколько раз в изумлении переглянулись, да у меня и до сих пор брови вздернуты, лежу, как дурачок, глазами хлопаю. Хотя чему я, собственно, так удивляюсь, ведь все живые организмы делают это. Вот если бы зомби такой, шел-брел за нами, а потом — эй, ребят, погодите-погодите, я помочусь — это был бы номер. О том и говорю:        — Да, действительно. Вроде так очевидно. Но мы до этого не сталкивались со спящими в таком вот ключе… очеловечивания.        — С кем?        — Ну, мы так их, других, называем.        — Других… Спящие… Много их, значит, да? Я думал, что только у меня, или только с женщинами так… Но есть и мужчины? И в каком же «ключе» вы их знаете?        — Ну, вот у Елисеюшки с ними как ни встретится — очень уж близкие отношения завязываются. Пускай он и рассказывает, мне тоже интересно послушать.        — Ой ли? Все то же самое, что и у вас. В конце концов, вот, вы даже спали сегодня до крайности беспокойно, то стонали и говорили чего… Возможно, как раз каким-то образом, ну, из-за воздействия… Ну ладно, может, я и сильнее в самом деле на них реагирую. Не знаю уж, почему…        — Вот это как раз и не удивительно. Ты ведь весь у нас такой понимающий, типа искренний весь, скользкий как угорь, готов прогнуться, принять какую угодно точку зрения, да? А есть ли у тебя за этим вообще что-то свое?        — Блять, Женя, какого черта ты все на рожон лезешь, а? Если хочешь знать, то у меня на все есть своя точка зрения, просто я не такой упертый баран, как некоторые, и способен слышать других, понимать, что не один на свете живу. В этом и есть идея! А ты сам, сам-то типа весь такой концептный, да? Тогда что же будет, если ты встретишь спящего, целиком разделяющего одну с тобой идею, а? Расскажи мне, сделай милость.        Почти срываюсь на хриплый крик. Тяжело дышу. Мы снова молчим. Женя не отвечает, но и не сверлит меня злым прищуренным взглядом, как он обыкновенно после наших стычек любит делать. Вовсе от меня отворачивается. А я углубляюсь в свою боль, которую все усердно до того игнорировал. Леонид же переводит взгляд то на меня, то на Женю, а потом нетерпеливо уточняет:        — Ну так что?        — Да, мы видели и женщин, и мужчин, и детей, и стариков. Я уж не знаю, как глубинно они воздействуют на вас, но если уж я «словлю» с ними зрительный контакт, то меня как переключает. Мы будто бы говорим с ними там, мысленно, но на самом деле, думаю, они только закладывают что-то вроде программы, говоря вслух, свои короткие фразы, как тэги, а все эти моно- или диалоги веду я сам с собой в своей голове, из того, что там уже заложено и знаю. То есть ничего нового будто бы туда прийти не может. Только циклит на одном. Я это понял, когда… Там, у тебя в квартире, Жень. Там повторялись те же мысли, которые я успел обдумать за последние сутки, но будто новые истины преподносились мозгом. И когда я поймал их на этой нестыковке, и отказался от идеи, в виду ее… типа несостоятельности, что ли… то стало возможно освободиться. Но если бы не ты, то я бы, конечно, сам бы себе не помог. Прости, что накричал сейчас. Может, ты и прав. Я просто жалок.        После этих слов Женя вновь оборачивается и смотрит на меня, но теперь уже я сам отворачиваюсь, потому что мне становится так жалко самого себя, что я боюсь разреветься. Что же меня так вечно из-за него эмоционально переклинивает? Это какой-то кошмар.        — Ну вот, опять ты за свое. Не драматизируй.        Я фыркаю, маскируя за этим всхлип. А Женя, нисколько не стесняясь Леонида (который от его действий начинает поглядывать на нас еще более смущенно и подозрительно), берет мою здоровую ладонь в свою и поглаживает костяшки кончиками пальцев. При этом продолжает рассказывать вместо меня:        — Еще, помимо вот такого эмоционального метафизического экскурса, мы узнали о них гораздо более существенные факты. Например, зомби, по всей видимости, считают их за своих. Поначалу мы полагали, что так и вовсе попросту не замечают, как два вида одного. Но нет. В основном и правда они просто сосуществуют. Но иногда создается впечатление, будто спящие могут быть для них чем-то вроде организующей силы. Возможно, невольно. Это пока непонятно. И вот еще интересный момент. Мы стали случайными свидетелями расправы людей над одним спящим. Тот, что убил его, почти тут же сам стал… зомби.        — Вот как, значит. На некоторые вещи вы и впрямь открыли мне глаза. А знаете ли, что случается с человеком, убившим человека?        — Что?        — Да то же самое, вот что. Я тут наблюдал в окно довольно мерзкую картину. Какой-то урод решил убить молоденького паренька, потому что тот его уж очень настойчиво молил о помощи. Я не понял, зачем и почему. Но выстрелил — и нет парня больше. А потом сам падает, кричит. А встает уже ходячим трупаком.        — Так может быть он просто уже был укушен?        — Все может быть, но навряд ли.        Мы снова все дружно молчим, Леонид и вовсе уходит, а возвращается, боже-боже, с чаем! Да у меня такое чувство, что все наши с Женей «приключения» — это бессмысленная возня и беготня с перерывом на чай, пожрать, посрать и поспать. И с околоинтеллектуальными беседами, куда же без них. Впрочем, если так поразмыслить, то и обычная жизнь по сути состоит из того же самого, так что чего уж. Пытаюсь самостоятельно занять сидячее положение, но у меня ничего не выходит, и оба мужчины приходят мне на помощь с двух сторон. Больно, конечно. Но уже терпимо, жить буду. С рукой вот, правда, совсем теперь беда, наверное, если уж я даже потерял сознание от болевого шока. Вздыхаю и принимаю протягиваемую мне кружку. Чаепитие проходит в тишине, но она даже будто и не тягостная. Однако в какой-то момент я все же ее нарушаю, поскольку в голову мне приходит неожиданное, о чем тут же и берусь хрипеть:        — Леонид. Не сочтите мое предложение странным или оскорбительным… Но я подумал, может вы познакомите нас с вашей семьей? Это было бы как минимум познавательно… Для всех нас.        — Да что ж я их… Как животных вам буду показывать? Цирк это для тебя что ли все, а?        — Вовсе нет. Просто это как бы новый мир, да и просто. Нам надо учиться с ними общаться. Вот у меня пока совсем не выходит. Я хочу увидеть хотя бы какие-то принципы, ухватиться, а вдруг получится. Тем более, что сейчас нас трое, а не один. И если что… Скорее всего, ничего необратимого просто не может произойти.        Леонид вновь обхватывает голову ладонями, отворачивается, сопит… Муки выбора, это тяжело, конечно. Но, наконец, решается и выносит вердикт:        — Хорошо! Ладно. Это действительно интересная мысль, и звучит вроде как разумно.        — Очередной безумный план от Елисея, все как я люблю. Откуда, откуда такое мастерство — не только генерировать что-то достаточно бредовое, но и сподвигать людей на реализацию? Ладно уж. Меня подождите только. Все равно без меня шкаф не поворочаете. А пока моя очередь идти в туалет. Надеюсь, когда выйду оттуда, никто меня по спине кулаками огревать не вздумает. Было бы крайне неприятно.        Леонид в ответ на это жестом ему показывает, мол: «путь свободен, друг мой». Женя скрывается за дверью, а человек-зверь почти тут же, лишь ненадолго прислушавшись к уходящим шагам, наклоняется ко мне поближе и шепотом осторожно интересуется:        — Слушай, а вы правда что ли… голубые?        — Вы что, ждете от меня честного ответа на этот вопрос?!        — Ну так-то да.        Да, непринужденный разговорчик нас, похоже, ждет, ничего не скажешь. Конечно, что бы ни происходило, а людей все равно продолжают интересовать другие люди и какие-то неординарные подробности их жизни, никуда от этого не деться.        — Зачем Вам это?        — Да просто. Просто интересно. Понять хочу.        Я вздыхаю. Еще не хватало вести интимные диалоги с мужланом, которого это вообще ни одним местом… Но что-то побуждает меня ответить. Может, то, что сам он с нами все это время был прямолинеен и искренен, а может и то, что хочется разобраться, выговориться, да и узнать мнение «со стороны». В любом случае, вот так, с легкостью выдаю нас с потрохами:        — Насколько я успел узнать… Женя, он, наверное, би.        — Ха, с ним-то сразу все понятно. Он не гетеро и не гей, а нарцисс, каких поискать. Так что ему вообще до фени, кто, лишь бы поклонялись.        Я усмехаюсь, потому что, хотя и не могу впрямую признать справедливость этих слов, но и не поспоришь тоже:        — Да, наверное, какая-то доля правды в этом есть. Но все же все не так просто. На самом деле он очень хороший, хотя невооруженным взглядом поначалу это незаметно… и тоже способен к искренним чувствам.        — Ну да, конечно… А ты сам?        — Я… Вы понимаете, тут такое дело. Вот помните, вы рассказывали про себя, про злость, как вы кухню громили. Скажите, а испытывали ли вы при этом… Ну или до… Что-то вроде, э-э-э…        — Возбуждения, да? Ха, было такое дело. Я не счел это важной деталью, а, значит, стоило? Да, трахаться хотелось знатно, но все это быстро перешло в неконтролируемую ярость. А что?.. О-о-о, кажется, я понял.        — Вот да, наверное. В общем, так вышло, что мы встретились. У меня. И сначала тоже начали вымещать свою злость друг на друге, драться. Но это выходило плохо. Я так вообще не умею… А потом и вовсе что-то пошло не так. И… Я впервые… был с парнем.        Кошмар, какой-то кошмар, а-а-а! Зачем я это формулирую? Зачем признаю, что это все было? Зачем вообще кому-то говорю об этом постыднейшем в своей жизни факте? Я должен был бы просто пройти мимо этого всего. Забыть, как страшный сон, и больше никогда даже мыслью не возвращаться. Вроде — было и прошло. И все. Нет же… Леонид так и вовсе находит в моей исповеди что-то крайне забавное. Его разбивает приступ смеха, сквозь который он пытается говорить:        — Вот это… история. Я тут… с жизнью пытаюсь своей покончить… а они там… в зад долбятся! Чудно время проводят, можно сказать! Знаешь, со мной бы, конечно… такого не прокатило. Но все лучше, чем вены резать. И как, тебе понравилось?        — Нет, конечно!        — А кто сверху был?        Оставляю его вопрос без ответа.        — Понятно все. Ну ты не расстраивайся так. Все-таки не зря же говорят, что один раз не пидорас. А тут и вовсе как бы типа вынуждено. Так что куча поводов себя оправдать, да?        — Да что-то даже не знаю, не уверен, что это правда работает… Я запутался.        — Даже так? Ну тогда потребуй у своего этого Жени после всего, что он с тобой сделал, взять тебя в мужья. Думаю, он не откажет.        — Зачем Вы надо мной теперь издеваетесь?! Не надо, я сам…        — Да не, я серьезно. Эта сволочь, какой бы самолюбивой она не была, определенно испытывает к тебе «что-то». Те самые искренние чувства, как ты говоришь. Все ж как на ладони. Ты только сам себя распутай, и тоже все станет ясно, как божий день.        — Что…        Я хочу потребовать от него более конкретного, развернутого ответа, но в этот момент возвращается Женя, и я, наверное, в первый раз не рад его столь стремительному появлению.        — Вы тут никак меня обсуждаете? Что же замолкли, продолжайте.        — Вот еще, слишком много чести тебе будет. Пошли лучше мебель двигать.        — Подождите секунду.        Я с трудом встаю. Нетвердой походкой следую к своему рюкзаку, копаюсь в нем, извлекаю на божий свет шоколадный батончик. Леонид смотрит подозрительно, поэтому я поясняю свои действия:        — Все же любят сладкое и ему радуются. Узнаем, сохранилось ли и теперь это…        Они ничего мне на то не говорят, что бы ни думали по этому поводу. Идут перемещать тяжелый, неразгруженный шкаф, освобождать проход в другой мир. На этот раз дверь оказывается заперта, а прямо за ней нас никто не поджидает. Бочком проходим в комнату, Леонид зажигает приглушенный свет. Я осматриваюсь. Тут у них тоже все как надо. Хрустальная люстра, плазменный телевизор в шкафе-стенке, здоровая двуспальная кровать… На ней лежит, не укрывшись, в лиловом халатике уже немолодая, но все еще стройная рыжеволосая женщина с небольшим, но отчетливо проглядывающим животиком. Она только слегка поворачивает к нам лицо, окидывает взглядом, и тут же прикрывает глаза. В них я совсем не замечаю того фанатизма, что свойственен всем прочим спящим. Впрочем, прежде чем я успеваю удивиться вслух, она вновь открывает их, и теперь все на своих местах, «как надо». Однако Леонид, похоже, вновь отслеживает мой взгляд и комментирует:        — Иногда, когда она только-только просыпается, еще не до конца… Мне кажется, что все с ней в порядке и она прежняя. Но почти сразу что-то меняется. Еще она почему-то теперь почти не встает и очень редко говорит. Мне кажется, ей очень тяжело и плохо. Наверное, из-за беременности. А может, она борется с этим всем. Трудно сказать.        В какой-то момент на голос оборачивается София, сидящая на кровати позади матери, спиной к нам. Она словно бы послушно дожидается окончания тирады отца, а потом встает с постели, идет к нам навстречу, глядя при этом мне прямо в глаза. Сознание снова начинает застилать туман. Я делаю пару шагов вперед. Кто-то опускает руку на плечо сзади, останавливая мое движение, но я не оборачиваюсь. Девочка раскидывает руки, словно собирается обнять не то, что меня, а весь мир разом.        — Друг пришел?        Шоколад. Ты хотел дать ей шоколад. Как знак вашей дружбы, помнишь? Конечно, вы друзья. Все, кто сейчас вокруг тебя, они… Черт, приди в себя!        Я протягиваю ей предварительно раскрытый батончик, и она аккуратно берет его из моих рук, разглядывает как диковинку поначалу. Но, похоже, ей это все-таки о чем-то напоминает, нужные образы в голову приходят. Она с таким выражением, будто сама себе не верит, надкусывает кусочек, тщательно прожевывает и… ее лицо озаряет улыбка. То есть, она и так почти все время улыбается. Но сейчас словно бы естественнее, чем обычно. Со своей добычей отходит обратно на диван, сосредоточенно кушает и опасливо поглядывает на нас, как будто мы можем предательски наброситься и отнять. В этот момент туман в моей голове почти совсем рассеивается, но стоит ей закончить и пристально на меня взглянуть, и вот он снова тут как тут. Я едва продираюсь сквозь него, отвечая на ее полувопрос:        — Ты теперь никуда не уйдешь, хорошо? Мы друзья.        — Послушай. Потом… Я вернусь. И мы… обязательно будем с тобой дружить. Но. У меня есть друг. Которому я должен. Я обещал. Понимаешь? Я не могу… и не хочу его оставлять. И не стану. Сейчас я пойду с ним. Но потом, когда все… Когда… Мы придем к вам в гости. И будем дружить. Все вместе. Хорошо?        Слова даются мне с трудом, а под конец реплики я опускаюсь на колени. Мне все отчего-то кажется, что чем подробнее объясню, тем больше вероятность того, что она меня поймет. Но следует ответ, уж не знаю, является ли он осознанным перевариванием моих слов, или же просто состоит из стандартного, простейшего набора фраз, к которому только она теперь и способна:        — Да. Ты хороший друг. Дружить хорошо.        Легче мне не становится, наоборот, туман сгущается, сереет, а очертания комнаты начинают теряться. Кто-то подхватывает меня и вытаскивает из комнаты. Это как глоток свежего воздуха. Тяжело дышу и опять весь мокрый. Кем-то оказывается Женя, ну разумеется. Похоже, и для него подобное «общение», пускай и бессловесное, даром не проходит, ведь он и сам изрядно взмок, а руки трясутся. Довольно скоро я, несмотря на учащенное сердцебиение, говорю ему:        — Все в порядке. Давай вернемся, не стоит оставлять его одного.        Он мне явно не верит, но кивает, соглашаясь, и мы входим обратно.        Там уже кое-что успело измениться. Похоже, Леонид решил уложить своих девочек в постель по-человечески, в наивной надежде ли, что они заснут? Он аккуратно накрывает их обеих одеялом, и мне кажется, что эта сцена абсолютно не предназначена для наших глаз, столько в действия этого брутала вложено неожиданной нежности. Мне ужасно больно за него, искренне его жаль, но еще больше я восхищаюсь им. Впрочем, довольно быстро это сменяется другими чувствами, потому что он наклоняется поцеловать свою жену. А я ничего не успеваю сделать. Только и остается, что крепко сжимать Женину руку в испуге, да ждать развязки.        Мои худшие ожидания не оправдываются. Каждый раз, когда подобное происходит — я только рад, конечно. Что же. Возможно, поцелуй и обязательный элемент становления спящим, но, похоже, если ты просто целуешься со спящим — это ничего не меняет. Так что наша с Женей первоначальная формула была неверной. Воздушно-капельный путь бесполезен, целиком или отчасти. А может, просто все зависит от того, какую переходную грань мы сами себе придумаем, установим? Как сами себе скажем? Так или иначе, но с Леонидом и правда все в порядке. Я слежу за ним пристально, все время, что мы выходим из комнаты, запираем на замок дверь. Нет, ну конечно с ним на самом деле не все в порядке. Он пуще нас покрыт испариной, трясет его всего и целиком, в лице ни кровинки, а губы с силой прикушены, да и стоит ему выполнить ритуал с поворотом ключа в скважине, как он тут же грузно оседает на пол, дыша ртом, как мы после спринта. Но… Он не стал спящим.        Глупо спрашивать теперь, реагируют ли они на спящих так же ярко, как и я. Да, реагируют. Просто, похоже, Женя прав. Они держатся. А я — самый слабый и безвольный из них. Надо работать над собой. Но как? Женя прерывает мои бесполезные трепыхания, задавая конкретики:        — Ну как, шкаф-то обратно двигать будем?        Вставляю свои пять копеек, как же без того:        — Или можно вот новый замок прикрутить. Навесной там. Или шпингалет. Не знаю. В конце концов, у вас же наверняка все для того есть, а вот соседей, которые могут ругаться на шум в столь поздний час… скорее всего… их больше нет. Да хоть бы и были, тем лучше.        Тяжело дыша и закатив глаза, Леонид сглатывает, а потом, с трудом разлепляя пересохший рот, говорит:        — Инструменты… в туалете. Сзади, на полке. Там же и замки. Принесите… Пожалуйста.        Сначала туда следует один Женя, но возвращается ни с чем и начинает задавать уточняющие вопросы по поводу того, что да как. Да, не дружит парень с техникой. Впрочем, это уже давно очевидный факт. Так что я, не мудрствуя лукаво, просто берусь за сгиб локтя, тем самым затыкая его и приводя в замешательство, сиплю:        — Пошли, покажу.        Прихрамывая, неспешной и неловкой походкой устремляемся выполнять поручение. Когда же мы, нагруженные, возвращаемся обратно, Леонид чувствует себя значительно лучше. Он даже успел твердо встать на ноги, а лицо уже не напоминает о мадам Тюссо и ее музее восковых фигур. Бессловесно и не прося о помощи он перехватывает у нас инструменты и берется за дело. Вот так, семь минут — и вопрос решен.        Леонид переводит дух, чуть отходит, чтобы лучше оценить результат своей деятельности, и лишь после этого наконец произносит первые за все это время слова:        — Господь, какое счастье, что стены здесь из реальных кирпичей, а не из того говна, как нынче строят.        Я фыркаю с усмешкой в ответ. Не потому, что на самом деле смешно, а просто радуюсь, что он пришел в себя и заговорил на прежний манер. Боец снова в строю. Потом задаю вопрос, начавший мучать меня после всех минувших треволнений с новой силой.        — Ну что, а теперь можно спать спокойно?        — Не знаю, но попробовать определенно стоит.        Конечно, может на нас все еще и висит уйма неразрешенных вопросов, но сейчас как никогда актуальна поговорка «утро вечера мудренее», тем более, что у нас даже не вечер, а глубокая, непроглядная ночь, в которую, по чести сказать, по своей насыщенности уместились события чуть ли не целого дня. Что будет завтра? Это неизвестно, тут никогда не удается предсказать на шаг вперед.        Одно лишь радует — больше никакой дополнительно создаваемой всеми нами враждебной атмосферы. Мы уже почти как одна команда, и я все не позволяю себе думать, что, возможно, уже завтра утром наши пути разойдутся навсегда. Сейчас мы — вместе. Я просто порадуюсь этому.        Вот и укладываемся на прежние позиции чуть ли не синхронно. Удивительно, но в мою голову не успевает прийти ни единой дурной мысли. Стоит лишь коснуться головой подложенного тряпья, как тут же моментально вырубаюсь, не успевая пронаблюдать за остальными.        Меня принимает тьма. И на этот раз она даже добродушна.