И что такое плохо

       Так что же говорят люди друг другу перед смертью?        Может, то же, что и просто расставаясь с человеком? Никогда нельзя заранее знать, прощаешься ли ты и вправду навсегда, или однажды, по хитрому стечению обстоятельств, по усмешке рока ли, фортуны ли, вы встретитесь вновь. «Пока», обозначающее равенство или немножко пренебрежительно, официальное, но с намеком «до свидания» — вполне соответствуют. Как будто сам себе подбрасываешь надежду. Загробный мир, или перерождения, все дела. Еще есть «прощай», и это даже не черная земля всю следующую вечность, ведь хоронить нас будет некому и незачем. Просто ничто. Но с абстрактными понятиями мое разумение все еще плохо справляется. Не может не быть ничего… Я слышал, что нейронные связи мозга окончательно формируются где-то к двадцати одному году. Не дожил. Так и не поумнею.        А может, я скажу что-то, не имеющее ни малейшего смысла ни для кого, кроме меня самого, внезапно вспыхнувшее в воспаленном сознании, неуместное и простецкое воспоминание из детства? «Роузбад», верно, Гражданин Кейн? Но нет, тогда бы именно с моей смерти все только началось, и… Я здесь не один. И только это на самом деле сейчас для меня имеет значение. Женя.        Так значит, я должен сказать что-то ему. Глядя в эти эмоциональные, гипнотизирующие глаза — единственное, что существует в данный момент на свете, — чувствую в этом необходимость почти на физическом уровне. Но что это должно быть? «Спасибо»? И пуститься в длинные, ненужные объяснения, за что. Лаконичное же спасибо само по себе — это как получить в магазине сдачу, как выполнить социальный долг и успокоить на том душу. Признание в любви? И обязательное трусливое уточнение — как друга. Я не знаю, что чувствую к нему, и не хочу лгать. Только не перед смертью. В которую я все еще до последнего не верю.        Нет. Все слова — нелепы, не нужны.        Но они звучат. Не от меня, ведь я так и не нашел верного слова. И не от Жени, если только он еще не освоил чревовещание или иной способ говорить, не размыкая рта. Но раз это не мы и не мое горячечное воображение…        — Давайте сюда!        Женя резко вскидывает голову, тем самым разрывая наш зрительный контакт. Мне тут же вновь становится страшно, вдобавок я прекращаю что-либо понимать. Но повторяю его движение, откинувшись назад. Глаза тут же застилает пелена из-за головокружения и скопившихся слез. И на что там смотреть? Расплывающееся бликующее пятно света, с проносящимися перед глазами звездочками и полупрозрачными пятнышками в зоне ореола. Ага, это, наверное, то самое окно. И в нем зажегся свет. Значит… Неожиданно что-то падает сверху и хлещет меня по лицу. От испуга я чуть было не разжимаю руки. Было бы так глупо… Ведь чем-то оказывается отрез ткани, от которого пестрит в глазах. Что с ним делать? Скинуть как сетку на беснующуюся толпу зомби? Нет, нет, что за бред. Лезть. Надо снова — вверх. Мне всегда казалось, будто Питер только и состоит из плоскостных перспектив, но нет, оказывается, в нем столько перепадов высот… Не смогу я сейчас никуда вскарабкаться, я просто руками-то уже почти не держусь. Нет, смогу, конечно. Сейчас… Только с силами бы собраться.        — Жень, давай. Ты первый… И сориентируешься. Я не соображаю.        — Вот потому и иди первым.        — Нет, ты!        Заплетающимся языком я пытаюсь проявить настойчивость, но выходит неубедительно, ведь моя разодранная рука вновь соскальзывает с изогнутого металлического прута, стоит Жене перестать меня придерживать и потянуться к ткани. Он тут же хватает меня за шкирку и качает головой, собираясь мне возражать, но его слова перекрывает голос свыше, напряженный и нетерпеливый:        — Ну, вы что там, передумали?        Если мы что-то сейчас наконец не решим, то передумать может уже он. Похоже, само решение нам помочь далось этому человеку с колоссальной внутренней борьбой. Я снова киваю Жене головой и вкладываю в свой голос непоколебимую, как мне кажется, решимость.        — Иди.        Вижу в его глазах весь спектр отрицания и несогласия, но ему уже известно, насколько упрямым я могу быть, если что-то решил, пускай даже и полнейшую ерунду. Крепко сжав мою руку, лежащую поверх решетки напоследок, как в назидание и поучение, ну или на то самое прощание, он все-таки берется за спасительную ткань. Карабкаться у него на этот раз получается жутко неловко, смятая простыня все-таки не веревка, да и физические нагрузки минувшего дня сказываются. Но мало-помалу Женя справляется, да и тот, кто наверху, похоже, не остается безучастным, вытягивает его. Мне тяжело наблюдать за происходящим, тело слабеет со стремительной скоростью, а головокружение превращает мир в круговерть наподобие калейдоскопа. Ну, организм, выбрал же ты время, чтобы потерять сознание, ничего не скажешь. Отложи экстренную перезагрузку системы минут этак на десять, не меньше, очень тебя прошу… Хоть какой-то плюс отчаянного запрокидывания головы — кровь, так и лившаяся из носа бурным потоком, унялась. Зато страх и паника занялись с новой силой. Невероятным усилием воли я заставляю себя висеть в нелепой, неудобной позе — руки на одном уровне с ногами, у самой верхней кромки решетки, и не смотреть вниз, где во все голоса шумит безумие. С каждым высчитанным ударом сердца, нервно отзывающимся в жилке где-то за ухом, я теряю решимость. Мне кажется уже и вовсе, будто не было никогда его, Жени, это все фантазия, а был и есть один лишь я, я, я… А значит, никто не вернется за мной и не поможет. Я умру здесь, в одиночестве и совсем скоро. Понимаю, что все это — глупость. Которая кажется все реалистичней… И нет сил крикнуть, спросить, что правда, а что морок. У меня — нет… Но эти силы еще есть у Жени, того самого, которого я себе якобы выдумал, а он возьми да окажись реальным, и вообще чьей-то чужой фантазией, творца, в которого не верю. И в голос поначалу не верю. И в ткань, которая снова хлещет меня по лицу. Вообще ни во что, ни в богов, ни в реальный мир, ни в себя. Тяжело жить без веры. А я и без того слаб.        — Ну же! Просто возьмись за эту чертову простынь! Я тебя вытяну! Ты слышишь?!        Какой же этот голос назойливый, в него стоит поверить и исполнить хотя бы для того, чтобы он прекратил колошматить меня по голове и звенеть в ушах. Но это же еще столько усилий. Сейчас. А еще количество, которое мне и не представить — потом. Можно просто разжать руки. И все. Но зачем же тогда я вообще сюда лез? Не люблю бессмысленных действий и необратимых поступков. Умереть я всегда успею.        — Чего ты ждешь?!        Чего я жду? Конца света. Конца тьмы. Второго пришествия. Нет, правда, чего?        Если не сейчас, то уже никогда, собраннее я не становлюсь, а рассудок теряю. Трясущимися руками, так и норовящими соскользнуть, и ногами, им вторящими, обхватываю простыню и глазею на нее, как на чудо света. Я не могу сейчас помочь ни своим спасителям, ни себе. Поэтому меня и правда вытягивают, а я периодически бьюсь о кирпичную кладку стены всем телом, ощущая себя безвольной куклой, заодно успеваю изучить, как цветочная орнаментика переходит от стебля к цветку на этом синем покрывале. Под конец оно опасно хрустит и трещит. Не успеваю заметить место разрыва, потому что сильные руки втаскивают меня в оконный проем.        И мы снова чудом избежали смерти. Грузно оседаю на пол. Тяжело сейчас что-либо разглядеть, слепо щурусь и только какое-то остаточное чувство опасности не дает организму осуществить давно задуманное и отрубиться. И кажется, я кому-то вновь должен. Надо мной на разном расстоянии нависают две тени. Вытягивал меня, похоже, Женя, самостоятельно. В его подрагивающих руках все еще зажат конец цветастой тряпки. Ох, Женечка, который же раз ты мне уже спасаешь жизнь… Вторая фигура стоит в отдалении и мне не опознать, кто за ней кроется. Мой голос хрипит пуще прежнего, но я выдавливаю в пространство:        — Спасибо…       В ответ слышу словно бы мягким глуховатым голосом сказанное, но так, что мурашки до костей пробирают:        — Пока не за что.        Вскидываю было опустившуюся на грудь голову и пытаюсь вернуть глазам былую четкость восприятия. Женя вторит мне, резко обернувшись на голос. И тут же хватается за свое холодное оружие, пристегнутое на карабин.        — Ты убери руки со своей игрушки. А еще лучше — отдай ее мне.        Женя молчит в ответ, но ничего не предпринимает, а до меня начинает доходить его предыдущая реакция. Потому что картинка наконец обретает hd-разрешение и я вижу. Мужчину, не слишком высокого, но крупнее меня и коренастого, одетого в простую черную футболку и камуфляжные штаны, уже немолодого, лет под сорок, с брюшком, но накаченными здоровыми волосатыми руками, густыми бровями, нависающими над узкими пронзительными серыми глазками. Он чем-то напоминает мне иллюстрацию первобытного человека из учебников по естествознанию: все его черты лица и тела еще отдают чем-то шимпанзиным, но в глазах уже появилась осознанность. Обезьяна взяла в руки палку и поняла, что ей можно бить других обезьян. В нашем случае, в здоровенных толстопалых лапах обнаруживается какая-то маленькая штука, похожая на пистолет с отрезанным дулом. Для меня она выглядит странно и совсем несолидно, но раз так резко напрягает Женю, который в оружии разбирается чуть лучше моего, то отношусь к ситуации серьезно. Мужчина переводит взгляд на меня, продолжая держать под прицелом Женю. Говорит, будто бы даже не угрожающе, а как-то обыденно:        — Тебя, мальчик, это тоже касается. Что там у тебя…        Мы не шевелимся. Он начинает раздувать свои и без того широкие ноздри приплюснутого носа:        — Давайте живо, раз-два, и мы пойдем дальше. А если вас что-то не устраивает, можете выйти, откуда пришли. Задерживать не стану.        Женя будто каменное изваяние. А вот я колеблюсь. Требование этого мужика звучит вполне закономерно, но ведет он себя и подает это самое мнение — уж совсем запредельно… непсихологично.        — Ну?        Надо что-то решать, а он не уступит. Он на своей территории. А наша жизнь для меня сейчас ценнее принципов, хотя инстинкты и противятся исполнять чьи-то приказы и оставаться беззащитным. Но не для того же он нас спасал, чтобы убить, право слово! Просто ему тоже страшно, и он нам не доверяет. Я начинаю шевелиться, он следит за мной слегка параноидальным взглядом. Стараюсь все движения делать максимально открытыми и медленными, как перед злой собакой. Отцепляю свой топор и аккуратно пускаю его вперед по полу. Реакция не заставляет себя ждать.        — Во-от, умница. А теперь ты.        Все взгляды устремлены на Женю, а его, наполненный презрительного безразличия, на нашего то ли спасителя, то ли нового врага. Он хмыкает, но тоже снимает с пояса прошедший уже не единожды боевое крещение мачете и небрежно откидывает в сторону.        — Это все? Или мне проверить?        — Ну вперед, если руки чешутся.        — Ты бы мне не хамил.        — А то что, убьешь? К чему такая непоследовательность. Ты этого не сделаешь.        В одно неуловимое движение туша разъяренного примата резко наваливается на Женю, и тот с охом падает, отлетает ко мне, к стенке, впечатавшись плечами в батарею. Моя первая реакция — вскочить и сойтись в проигрышной схватке, но мужчина перехватывает мой взгляд и с улыбкой качает головой, снова направив пистолет на нас.        — Убивать не буду, буду делать больно. А тебя кто-то должен поучить вежливости. С друга своего возьми пример хоть что ли. Или кто он тебе.        Их взгляды преисполнены уже откровенной ненависти, и я чувствую, что должен хоть что-то сделать, пока они не поубивали друг друга, бессмысленно и непонятно зачем.        — Послушайте, давайте мирно поговорим! Я понимаю Ваши чувства…        — Мальчик. Ты. Нихера. Не понимаешь.        — Хорошо… Ладно… Не понимаю. Но очень прошу, тогда постарайтесь Вы понять нас. Мы адски измотаны, чудом, только благодаря Вам, не погибли. Мы сейчас не опасней котят, угрозы тут излишни.        — Да вы в принципе мало какую опасность из себя представляете; со стороны себя видели? Детишки.        Я не могу уяснить, зачем он ходит вокруг до около, никак не выходя на диалог. Женю же это попросту бесит, а потому он спрашивает, лаконично и грубо:        — Что ты хочешь?        Он молчит. Женя начинает терять терпение, а я сознание. Сил совсем не остается. Краем слуха слышу напряженное:        — Его не зомби укусил?        — Нет. Просто ранен, болен и плох. Был бы укушен — уже бы превратился.        — Верно. Ты, я смотрю, успел ознакомиться с этим делом?        — За два дня в городе, кишащем зомби, я вообще удивительно много успел.        — Что вы делали в городе?        — Выживали.        — Меня не устраивает такой ответ.        — Ничем не могу помочь, ведь все дело в тебе, а не во мне. Формулируй точнее и убери свой хренов травмат. Может тогда и познавательное что услышишь.        — Интересно девки пляшут… Жизни меня учить вздумал, сученыш?        — Ну, ты же решил калечить калек. Значит, поучиться и жизни, и вежливости стоит тебе. Легко быть царем и богом рядом со слабыми и немощными, да?        — Ты…        Я не выдерживаю этого. Я с трудом распахиваю слезящиеся глаза, а голос весь сквозит отчаянием:        — Хватит, пожалуйста! Прекратите! Я не могу вас обоих понять. Вы — первый живой человек, с которым мы общаемся за эти дни… Наполненные чужими смертями и толпами мертвецов… И других. Вы поступили по-человечески и спасли нас. Так что же заставляет теперь Вас жалеть о своем поступке? И чего Вы в самом деле хотите от нас? Что мы тут делали? Мы шли до его дома из моего, надеясь встретить там кого-то живого. До этого — заходили к моему другу. Но… Не застали. И все это время в страхе убегали и пытались спастись. Прошли насквозь полгорода, на лодке плыли… Хотите знать, кто мы друг другу? Да мы и познакомились, когда все началось, чисто случайно, а потом только и делали, что спасали друг другу жизнь. Что еще, про оружие хотите знать? У нас есть два пистолета, но к ним нет патронов, и всякие ножи по мелочи. Этого достаточно?! Этот ответ вас устраивает? Пожалуйста, если да… Если вы правда, как человек человеку… Дайте нам отдохнуть. У нас нет сил бороться даже с собой. Если нет… Пускай все кончится быстро. Я больше так не могу.        Я сглатываю, а горло перехватывает, как когда вдохнешь специй. Воды бы… Что же будет… Наступает тишина. Ее разрезает веселое хмыканье и быдловатый вопрос:        — Он всегда так пафосно загоняет?        Его слова меня удивляют. Я? Пафосен? Но я же все говорю как есть и как чувствую. Это правда, ну ладно, местами утрированная и недосказанная, но искренняя. Однако Женя в ответ фыркает со смешком, глядит на этого австралопитека, словно и вражды между ними не бывало:        — Да.        Как будто наличие чего-то, по их мнению, столь нелепого в этой ситуации, типа меня, сплачивает. Это хорошо, в том смысле, что эффекта нужного я добиваюсь, но чувствую себя при этом снова размазанным по подошве говном. Зато мужик подходит к нам, опустив травмат, но не убирая его далеко, протягивает руку.        — Ладно, мальчики-калеки. Вот что. Встали и пошли.        — Куда?        — В светлое будущее, блять. Жрать пошли. На кухню. За мной. Вещи оставляете здесь.        Мне хочется застонать от этой затеи и просить сжалиться надо мной, бросить лежать под батареей, но совершенно очевидно, что хозяину дома такой расклад не понравится. Он радушие проявляет, а ему отказывают. Да и оставлять нас без своего присмотра этот мнительный тип навряд ли согласится. Так что я молча склоняюсь перед его волей и не с первой попытки встаю вслед за Женей. Но если пресловутую волю разуму еще удается подчинить, то с телом вопрос сложнее. Телу не объяснишь, оно же тупой механизм. Корпус искорежен, да и шестеренки подразлетелись кто-куда. Так что я благополучно вписываюсь в компьютерный стол, а потом иду, сползая, вдоль стенки, пачкая кровью и грязью обои. Приходит запоздалая тупая мысль — надеюсь, они моющиеся. Чуть не заваливаюсь окончательно. Женя вовремя перехватывает меня подмышками и практически тащит на себе. Ему тоже тяжело, да и ноге больно. Мужик даже не думает помогать или комментировать, хотя все наши мучения видит — и то, с каким напряжением мой спутник опирается на трость, и то, как я выгляжу в целом; он лишь складывает руки на груди, непринужденно поигрывая гипертрофированной мускулатурой, и внимательно наблюдает, дожидаясь, пока мы его догоним. Из маленькой комнатки, которую я так и не успел разглядеть, по темному недлинному коридору он выводит нас к кухне, но по пути тормозит и заставляет заглянуть в ванну. Гигиена, мать ее. В ванной все по классике, узенько, персиковый кафель «под мрамор», веселые дельфинчики играют в мячик на шторке, зеркало-шкаф над раковиной. Разглядываю себя в нем. В Жениной шапке я похож на Вилле Вало. А если судить по всей остальной роже, залитым запекшейся кровью губам и подбородку, синюшным мешкам под глазами, самим глазам, красным, с полопавшимися сосудами и зрачками на всю радужку, напоминающими черные провалы, царапинам, кровоподтекам, болезненной испарине и затравленному, замученному взгляду… Вилле давно спился и сторчался, а это — предсмертный портрет его, найденного в кювете, ограбленного и избитого. Женя, маячащий на заднем плане, тоже выглядит плохо, но значительно лучше меня. В этой нелепой авангардно пестрой шапочке он и в самом деле напоминает скорее подростка, чем хотя бы юношу. А еще он чертовски бледен, хотя его коже свойственно чуть что краснеть, и, кажется, при первой возможности грохнется в обморок, но, что самое печальное, его глаза, вечно поблескивающие, утратили весь свой огонь и стали тусклыми, почти безжизненными. Я не удерживаюсь, резко оборачиваюсь, гляжу на него взволнованно. Он взгляд тут же отводит, но помогает снять перчатки, с которыми я мучился, сует их в карман моей косухи. Я отворачиваюсь, уже самостоятельно справляюсь с шапкой и включаю воду. Кран воду не льет, он ей плюется и при том еще издает противный давящий писк, словно я грызун, с которым борются ультразвуком. Пошел вон с нашего участка, к соседям, к соседям. Но я не ухожу. Я смело запускаю вновь окровавленные бинты в воду, и все это под мужественное сопение, единственное звуковое проявление моей слабости. Потом наклоняюсь к раковине, чуть не падаю (спасает меня от такой участи упирающаяся в спину рука позадистоящего), мою лицо, подставляя его под струю целиком, отфыркиваясь, как заправская выдра. Затем освобождаю очередь, жду и разглядываю, как остаточные капли, окрашенные в розовый разной интенсивности, срываются с подбородка и ладоней, достигают стенок ванны, катятся наперегонки к сливу. Чем ближе они к своей конечной цели, тем меньше, несущественнее и прозрачней становятся. Прям как мы. Впрочем, и достигают этой цели лишь единицы…        По окончании водных процедур мы наконец оказываемся на кухне. Но то, что я вижу — совсем неожиданно. Женя усаживает меня на стул, и это — единственный уцелевший предмет мебели. Все остальное напоминает в лучшем случае свалку или поле брани. Посреди помещения на ореховом ламинате свалены в кучу так, словно кто-то собирался развести сигнальный огонь, разломанные стулья, солонки, коробки из-под круп, ящики и шкафы. Явно раритетный деревянный стол с точеными ножками проломлен в нескольких местах кулаком, создавая интересный рельеф, имитирующий собой что-то вроде модели Марианской впадины. И абсолютно везде — керамические и стекольные осколки, а еще — бурые пятна крови, не слишком большие и не слишком много, но… Я сглатываю. С новым интересом внимательнее разглядываю незнакомца и обнаруживаю детали, ранее остававшиеся в тени. Его руки изрезаны, а самый большой, неприятно вздутый свежий шрам располагается на правой руке, ровно вдоль вены. Он что, хотел покончить с собой? С трудом верится… Я поднимаю взгляд вверх и понимаю, что все мои разглядывания для него совершенно не новость. Будто простодушно улыбнувшись мне, разве что не разведя руки, вслух поясняет:        — Был расстроен.        А затем обращается к Жене:        — У твоего приятеля вся ладонь в крови. Могу выдать бинты и прочую херню.        Вот и которая это уже перевязка по счету, а там все не проходит, только будто бы хуже. Женя в ответ на предложение лишь молча кивает, да и вообще все оставшееся время предпочитает не говорить, возможно оттого, что мужик этот ему не нравится, или по другим причинам, я могу только догадываться. Когда он срезает бинты с моей руки, я, как и в большинстве случаев ранее, предпочитаю не смотреть туда, зато новому зрителю все любопытно и в диковинку, он с восторженным отвращением комментирует:        — Бля, ну и мясо… Пиздец руке.        Меня от такой грубости просто перекореживает; можно было обойтись и без этого. Из какой пещеры он только что вылез? Мужик абсолютно не замечает, что его фраза могла показаться кому бы то ни было неуместной, и по-простецки продолжает знакомство, чтобы занять тишину. Обращается к моему спутнику, тщательно колдующему надо мной.        — Как тебя зовут, парень?        Женя не говорит ни слова, я нервно сглатываю, а у мужика снова раздуваются ноздри.        — Ты что теперь, решил со мной в молчанку поиграть?        — Его зовут Женя.        — Женя, значит. Впрочем, Женя, может это и к лучшему, когда ты молчишь. Хоть не вызываешь во мне желание натянуть тебе жопу на глаз. А тебя как звать, мальчик?        — Елисей.        — Бля, да ладно?! Ты прикалываешься.        — Нет, это мое имя. Не я его выбирал, знаете ли.        — И откуда же оно такое?        — От мамы с папой…        — У тебя родаки что, родноверы?        — Нет… Это в честь прадеда, он папу моего воспитал.        — Ясно.        Пауза.        — А как зовут Вас?        — Леонид Маркович.        — Ну что же, у меня родноверски, у Вас — имперски.        — Это че сейчас, наезд или шутка была?        — Э-э-э. Это про римские корни имени. Просто довольно воинственно. Вам идет.        — А. Ну да. Я вообще такой. Воинственный.        Он подмигивает мне, но его прищуренные глаза не улыбаются, в них — опасность, мол, скажи что-то не то про меня, и я тебя четвертую, все узнаешь о моих римских корнях. Женя заканчивает свою деятельность, скидывая грязные ошметки прямо в кучу лома, а затем отходит к узкому подоконнику, каким-то образом умудряется там усесться. Леонид хмыкает:        — Кстати, о вышеупомянутой теме…        Он хлопает дверцей холодильника и достает здоровенный и как будто совсем свежий, красный, мягкий кусок…        — Это что, мясо?        — Конечно, мясо! Жалко мне вас, задохликов. Настоящему мужику нужно мясо. Много мяса. И он должен обязательно уметь его готовить. Вам, дрыщам, до мужиков далеко… Но если вы правда два дня скакали как горные бараны, то белок вам не помешает. Может, хоть что отложится.        Сначала я чувствую себя неловко, приятно удивленным и покоренным такой щедростью от этого дикаря. Мясо, только подумать… Переводить такой ценный продукт на нас; а я его так люблю, соскучился после годов воздержания и бытности вегетарианцем (возможно, именно это «мировоззрение», которого я придерживался в подростковый период, послужило поводом к тому, что я так и не вырос). Но потом в голову лезет панический бред, что это ж неспроста, что мясо-то человечье, и сейчас мы его съедим, а он нам об этом расскажет, посмеется в лицо и давай кромсать это самое лицо на кусочки. Зачем иначе воинственному древнему хомо проявлять такое благодушие и делиться ценнейшим, с трудом добытым? Может, это какой-то обрядовый культ, а сытая, довольная жертва вкуснее голодной и злой. Да впрочем, с нас разве что супы варить, и те почти диетические… И питались по жизни мы явно не травой с альпийских лугов. Решаю аккуратно прощупать почву:        — Это очень широкий жест с Вашей стороны. Я даже и не знаю…        — Не хочешь — не ешь, заставлять тебя никто не будет. А мне вот не хочется, чтобы такая шикарная вырезка пропала.        Но попробуй тут откажись, когда все уже шкворчит и пахнет, приправлено перцем, травами… Я кладу голову на неповрежденную кромку стола и жду, уходя в темноту, разбавленную дразняще щекочущими вкусовые рецепторы ароматами. Будет обидно, если и в этот раз тошнота снова одержит верх над голодом. Я уже совсем дремлю, когда начинается грохот. С перепугу чуть не подпрыгиваю, поднимаю голову, но понимаю, что это просто Леонид выискивает что-то в свалке мусора. «Чем-то» оказывается деревянная доска, которую он быстро ополаскивает и снова берется за поиски, на этот раз хлопая кухонными шкафчиками, теми, что не оказались сорванными, в куче мусора. Извлекает из одного подставку с подвешенными металлическими мисками; из таких обычно кормят собак. Снимает, раскладывает туда прожаренное мясо, порезанное на равные куски, и с гордостью вручает нам. Себе оставляет прямо на доске. Вот теперь это все действительно выглядит форменным издевательством. Хотя на самом деле истинное положение сути вещей скорее всего заключается в том, что посуда в припадке ярости была первой же подчистую искоренена. Надеюсь, так и есть. Не похоже, чтобы этот брутал в действительности был мастером символизма и задумывался о таких нюансах. Не задумался же он о том, что нам в первую очередь нужна не еда, а сон и вода. Кстати о последнем… Набираюсь наглости и прошу:        — Простите, а не найдется ли у вас попить?        Леонид абсолютно не выглядит смущенным, он просто молча наливает мне воды из фильтра в стальную кружку и вручает, а затем то же самое проделывает для Жени, однако, подойдя к нему, громко возвещает:        — Нет! Никаких сигарет, пока не пожрешь. Я че, зря старался? Вкуса же нихера не почувствуешь, дятел.        Когда от него отходят, Женя произносит шепотом, но прекрасно слышно:        — Тоже мне гурман, блять, нашелся.        — А будешь материться в божьей хате — получишь кадилом по еблищу, — следует добродушный анекдотический ответ.        Далее, угомонившись, все мирно занимаются своими кусками мяса, так увлеченно, будто несколько дней не ели. Впрочем, я себя примерно так и ощущаю. Покончив со своей порцией, как обычно, самым последним, я с чувством произношу:        — Спасибо Вам большое!        — Да на здоровье. Жаль, Вася так быстро ушел.        До меня не сразу доходит. Когда же доходит… Я действительно пугаюсь. Неужели все так, как я думал? Да быть не может. Нет и нет. Это просто шутка, жуткий и прямолинейный черный юмор, самое очевидное… Но зачем… Леонид смотрит на меня, прищурив свои и без того узенькие глазки, а затем ни с того, ни с сего резко начинает гоготать. Отсмеявшись, выдает:        — Ну, ну, не переживай ты так, мальчик. Елисей, да? Весь на нервах сидишь. Столько страха, столько паники. Понятно же, чего ждешь. Самого худшего, конечно? Над тобой невозможно не прикалываться. Столько искренности… Думаешь, я тупое животное и ничего не понимаю? Ой… Дурачье. Тебе лет-то сколько?        — Девятнадцать.        — А тебе, Женя?.. Что, все еще со мной не говоришь?        — Ему тридцать два.        — Да ладно. Быть не может. Я думал, вам четырнадцать и восемнадцать. Получается, между мной и этим напыщенным пижоном разница в возрасте меньше, чем между вами. Ну бывает же.        — А сколько…        — Тридцать восемь, дружок. А ты сам почти что возраста моей…        Смолкает, как будто чуть не проговорился о чем-то важном. Я делаю вид, что не заметил, но он сам акцентирует на этом внимание, дополняя:        — Не важно.        Глядит куда-то в пространство. Я бы с удовольствием поддержал его в этих драматических паузах, но теперь, насытившись, мой организм и вовсе не видит больше поводов оставаться в яви, да и чужие, посторонние тайны как-то не кажутся настолько заманчивыми, как до начала всего этого ада. Решаюсь на наглый жест:        — Простите за дерзость… Но дело в том, что… Мы правда очень устали. И если есть такая возможность… Позволите ли вы нам прилечь?        — А поговорить не хотите?        Я испуганно, но решительно мотаю головой, непроизвольно вжимая ее в плечи. Леонид усмехается.        — А, впрочем, если вы не хотите… То у меня есть что вам сказать самому. Как раз страшилка на ночь. Сказку про Синюю Бороду знаете?        Он удостаивается моего утвердительного кивка и после этого меняет тон на доверительно-угрожающий, даже подается всем телом вперед, словно у нас заговор:        — Тогда слушайте меня внимательно. Вы оба. В конце коридора есть комната. Она заперта. И она должна и впредь оставаться такой. Будьте хорошими мальчиками, и тогда завтра мы с вами полюбовно расстанемся. Но если я увижу, что один из вас хотя бы просто к ней приблизился и тем более, не дай Бог, открыл… Урою обоих. Сброшу из того же окна, откуда влезли, переломав руки и ноги. Это понятно?        Я кидаю испуганный взгляд на Женю, возможно, подсознательно надеюсь, что он возьмет ответ за нас двоих и наконец что-то скажет, но он лишь ухмыляется и закатывает глаза. А Леонид на Женю даже не смотрит, все это время точно сверлит меня, с нажимом уточняет:        — Понятно или нет, я спросил?        — Все понятно.        — Отлично. Тогда пошли спать. Прошу, после вас.        Гуськом возвращаемся в комнату; выходит чуть бодрее, чем предыдущее перемещение на кухню (и вот теперь я замечаю ту самую тайную дверь, которой до интригующих слов Леонида для меня просто не существовало). Оказавшись на месте, последний тут же переходит к делу:        — Кровать занимаю я сам и вам предлагать не стану. Но у меня есть две пенки и плед. Устроит вас, или будете спать просто на полу?        — Нет, пенки нас вполне устроят. У нас есть свои спальники.        — Вот и отлично. Раскатывайте. А я пойду отложу личинку.        — Что?!        — Посру. Отсюда не выходить. Только если через окно.        Я морщусь, а он с этими словами кидает мне два розовых коврика и выходит, хлопнув дверью в комнату. Тут же ретиво берусь исполнять его команду, потому что она напрямую совпадает с моими желаниями. Расстилаю пенки примерно в том месте, где мы оказались изначально, у окна под батареей. И даже Женин вопрос вполголоса не заставляет меня прервать процесс:        — Ну, и как тебе наш «радушный хозяин»?        — М-м… Да, в общем-то он сам правильно обозначил. Чувствую его кем-то вроде дикого зверя или древнего человека… Я его боюсь.        — Ну да, сложно счесть его чем-то иным. Такой и есть. Животное.        — Но в нем есть благородство… И тебе все-таки стоило хотя бы отвечать ему…        — Вот только не надо меня учить, что мне делать, а что нет! И зачем мне говорить с тем, кто больше не сыграет никакой роли в моей жизни. Не собираюсь растрачивать на него время. Да и потом… Все равно он наверняка и половины не запомнит.        — Не надо так, он все-таки нам помог, значит он уже сыграл роль в наших жизнях и чего-то стоит. И… Почему это не запомнит?        — Ты что, не почувствовал? Что же сталось с твоим лисьим чутьем… Да бухой он. В дрова.        Я выдаю ему его спальник, долго мучаюсь, пытаясь достать из чехла свой, а потом, одержав-таки верх, задаю начавший, благодаря усиленным стараниям Леонида, мучать меня вопрос на смежную тему:        — Жень, а как ты думаешь, что там, в комнате?        — Скелеты в шкафу, конечно. Что еще. Возможно даже семейные.        — А не… Вася?        — Может и Вася… Неприятно думать, что ты попал в руки к каннибалу, да?        — Все еще не знаю, шутил ли он или правда…        — Я тоже не знаю. Навряд ли, конечно… Но в одном он прав: над тобой невозможно не прикалываться, это доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие.        Смотрю на него недовольно и хмыкаю. Оба молча залезаем в спальники. Я рассчитываю в тишине спокойно вырубиться, но потом зачем-то произношу вслух уже обговоренное, однако продолжающее вертеться на языке.        — Жень, он правда меня пугает.        — Да и мне от его манер не по себе. Ненавижу пьяных, а тем более пьяное быдло… Знаешь что? Ты спи. А я по крайней мере какое-то время за ним понаблюдаю. Удостоверюсь, что все в порядке. Что ты на меня так смотришь?        — Просто… Неожиданное предложение от тебя…        — Ну спасибо. Я же тоже не совсем бесчувственная эгоистичная сволочь, как ты про меня постоянно думаешь, знаешь ли.        Хочу начать горячо возражать и спорить, но разбирает зевота, и мысли устремляются к единственной цели:        — Что, правда можно?..        — Спи давай.        — Нет… Разбуди меня через какое-то время… Когда сам спать захочешь. Я тебя сменю.        — Спи, кому говорят.        — Только обязательно… Разбуди.        Я вытягиваюсь на всю длину, а тело пробирает приятная истома. В сонную голову же забредает интересная мысль. Раз уж мы оба все-таки теперь не при смерти… И все слова уже не столь неуместны. А я все равно никогда не умел говорить лаконично… То у меня есть шанс сказать ему то, что мне успело прийти в голову тогда, когда мы были уверены в надобности расставлять точки. И над i, и в конце всего. Пускай не все сразу, ведь даже половины так и не сформулировал, не понял сам… Но хоть что-то, постепенно. Поэтому беру его за ладонь, чтобы привлечь внимание, да и просто так хочется человеческого тепла. Вспоминаю, как целовал ее. Становится стыдно, пусть тогда это и являлось самым естественным жестом… Но все же не отпускаю, иду до конца. Набравшись смелости, как перед прыжком в воду с вышки, на одном дыхании выдаю:        — Жень… Спасибо тебе…        — За что?        — За то, что ты есть.        Как назло, скрипит дверь, и я не успеваю оценить реакцию, тут же отдергиваю руку, отворачиваюсь к стене, так и не завернувшись как следует в спальник, будто бы это как-то могло меня выдать, а теперь поздно. Не знаю, что там, за моей спиной, творится, но вскоре верхний свет выключается, а происходящее в принципе становится не важным. Я почти уже совсем сплю, когда слышу Женин шепот у самого уха, щекочущий мочку:        — Елисей.        — Да?        Через какое-то время мне кажется, что ничего далее не последует, но я оказываюсь не прав. Совсем тихо, на самой грани слуха звучит:        — Уж и ты постарайся… Быть.        А его руки аккуратно поправляют ткань на мне.        Что же. Теперь я точно не замерзну. И. Теперь я точно буду.        Буду спать.