***
Распахиваю веки. Я уходил из света, чтобы вернуться во тьму? И хотя мне казалось, что теперь, что бы я ни открыл, глаза ли, рот ли — оттуда будет исходить лучистое сияние — этого не происходит. Не успевая сменять так быстро парадигмы, я вообще далеко не сразу понимаю, что же творится вокруг. Только бесконечный стук больно бьет по многострадальной голове — бум-бум-бум. Хочется просить, нет, заорать, потребовать вести себя тише. Но я так, разумеется, не делаю. Сил нет, да и не до конца осознав, что произошла очередная смена «картины мира», пытаюсь вернуть себе остатки былого могущества. Отголоски прежней «магической» энергии действительно еще живы, они бродят где-то внутри, но никак не удается им приказывать. Они сами по себе, а я сам. Постепенно начинаю что-то осознавать. Тьма оказывается не такой кромешной, как мне показалось сначала, после яркой вспышки. Я в некоем помещении, и у самого потолка обнаруживается одинокая, крошечная горизонтально ориентированная бойница, крайне скупо освещающая пространство. Мокрый бетонный пол, на котором я лежу в самом углу, стена, плотно обросшая грибком. Вот, собственно, и все. Здесь — тоже пусто, но совсем в другом смысле. Ведь я понимаю, что рядом со мной кто-то живой; я лежу, а он плотно прислоняется ко мне. Он дрожит. Я вспоминаю. Пытаюсь пошевелиться. Не выходит, тело — как ватное, не слушается. Тогда тщусь заговорить. Но и это мне не удается. Вместо слов из горла доносится хриплое мычание. Впрочем, и его оказывается достаточно. Он, резко встрепенувшись, оказывается надо мной. Я знал, но все равно не верю своим глазам. Женя. Женечка… Живой. И он, и я. Снова живы. Как, как? Похоже на то, что Женя шокирован не меньше. Вперившись в меня удивленным взглядом, он зависает, будто в ступоре, а потом резко и неожиданно бросается на меня, с силой прижимая к себе и шепча в самое ухо: — Блять, Боже… Ты вернулся… Я уже не верил… Он говорит это нехарактерным трясущимся голосом, с трудом ворочая языком, как пьяный, не переставая мелко подрагивать. Я хочу ему сказать в ответ так многое, хочу хотя бы просто обнять, но снова лишь мычу и соплю. Руки так и не слушаются, но, хоть какой-то прогресс, ладони начинают подрагивать, когда прикладываю усилия. То, что я больше не хозяин самого себя, пугает меня, но я не имею права не справиться, а значит, смогу. Удивительное дело, но в кои-то веки мы с Женей мыслим в едином ключе, ведь он говорит о том же самом, а еще отвечает на все незаданные вопросы: — Знаю, родной, знаю, тяжело. У тебя передоз. Но ты должен… Должен шевелиться. У нас почти не осталось времени. Они бросили нас в подвал… Оттащил тебя сюда. За дверью — зомби. Что там — не знаю. При слове «там» он кивает на темноту, недосягаемую для узкой полосы света. Я все еще не способен бояться в полную силу, но чувствую лошадиную дозу страха, волнами исходящую от Жени. Можно представить, что он вообще ощущал, оставшись здесь в полном одиночестве и со мной таким вот, то ли еще живым, то ли уже не очень. Но тяжело понять, как же ему удалось совершить то, что он обозначил, в его-то состоянии — побитый, с вколотой наркотой… Это на пределе людских способностей. Еще — начинаю ориентироваться и понимаю, откуда стуки — зомби пытаются проломиться в захлопнутую на задвижку дверь, из-под полы которой сочится неуютный чайный свет лампы накаливания; все уже было, знакомая ситуация, пройденный этап. Справились тогда, справимся сейчас. Руки все еще не слушаются, только трясутся теперь уже до самого предплечья. Я думаю, что и у Жени по той же причине, или из страха, до тех пор, пока он не произносит совсем тихо, в пустоту: — Как же холодно. Холодно? Да, наверное, здесь холодно, ведь когда он говорит, то изо рта идет легкий пар. Но я не чувствую. И все еще не могу шевелиться. Зато у меня прорезается голос. Но лучше бы нет. Потому что, вроде бы сознанием уже здесь, но мыслями и впечатлениями много где, я, словно даже против своей воли, трудноразличимой дробью несу одиозный бред: — Сила. огня. Энер…гия. У меня. В теле. Огне…цвет. Я. Смогу. Согрею. Тебя. Из рук. Магия. Сейчас. Женя резко отстраняется от меня и глядит с непередаваемым ужасом. В чем дело? До меня доходит. Он думает, что я сошел с ума; думает, что все еще один, один во тьме, как я до этого. Я напугал его, черт, напугал! Это настолько идет вразрез с тем, чего я хотел достичь, что вся эта иллюзия силы и какой-то там магии резко разбивается, а ощущение реальности происходящего в полной мере меня накрывает, лишая чувства всемогущества. Теперь меня трясет всего, но зато я чувствую способность говорить связно, а еще — свою руку. Пускай и так, словно продираюсь сквозь толщу воды, но я все-таки умудряюсь ее поднять и дотянуться до Жени, схватить за плечо, нелепо испугавшись, что он сейчас уйдет: — Нет! Прости. Это просто галлюцинации. Теперь я все понимаю! Еще чуть-чуть. Сейчас… Выберемся. Услышав это, он облегченно вздыхает, кивает и закусывает трясущуюся губу. Впрочем, «радость» его оказывается недолгой. Вполне ожидаемо, да и если что-то может случиться, то рано или поздно произойдет. Но почему так рано, почему не тогда, когда я бы уже смог шевелиться? Хотя я должен быть благодарен воле случая, что именно сейчас, а не тогда, когда находился в бессознанке. Из темноты слышится стон. Такой же, как и тысячу раз до этого, успевший набить оскомину… Но никогда не становящийся менее ужасным. Жизнь или смерть? На чьей стороне теория вероятности? У меня с ней плохо, да и у нее с самой собой зачастую — тоже. А значит, буду отвечать как блондинка о возможности встретить динозавра на Красной площади — всегда пятьдесят на пятьдесят. Даже больше, чем мы имели бы, учитывая все нынешние факторы… Женя вскакивает. В его руках, я просто не верю своим глазам — трость. Неужели ее кинули в подвал вслед за нами? Зачем? Как насмешку? Как смутную веру в то, что мы способны выжить? Так или иначе, но Женя не опирается на нее, а выставляет перед собой, как древковое оружие. Как если бы у него были навыки владения им… А я уверен, их нет. Я отчаянно пытаюсь двигаться, постепенно к первой руке присоединяется трясущаяся вторая, но это слишком медленно… Зомби. Он уже появился в поле зрения. Он идет неторопливо. Он — невысокий таджик или узбек в спецовке. С подвернутой ногой и сломанной рукой. На поясе у него висит, побряцывая, связка ключей и фонарь. Если бы у нас только был огнестрел. Да даже и наши верные топор, мачете… Хотя они и не самое эффективное оружие, но какой уверенности добавляют. Как раз той, которую окончательно утратил Женя, обычно такой решительный и храбрый, когда этого требует ситуация… Наверное, у каждого человека есть предел. Но мы-то уже давно и глубоко за чертой. Мертвяк смещает Женю; он отступает шаг за шагом, к стене, делая несколько неудачных выпадов, тратя крупицы оставшихся сил. Я, наконец, умудряюсь встать, но рискую опоздать. Все тело словно резиновое, бескостное, обмякшее, я с трудом его ощущаю. Делаю шаг, другой, сам до конца не понимая, что же вообще собираюсь предпринять. Но у меня нет времени думать. Женя уже прижат к стене, на вытянутых руках палкой отпихивает от себя то и дело клацающие челюсти. Это живо напоминает мне о… злой собаке. А в голове моментально всплывают строки из советов по борьбе и выживанию, прочтенные однажды. Больше не думаю и, молясь лишь о том, чтобы не запутаться в одежде, с борьбой стягиваю с себя косуху. Каждое движение дается с трудом. Я пупс, я Кен, я Буратино в состоянии полена, я кукла без шарниров, я кто угодно, но не человек из плоти и крови, гибкий, подвижный… Женя стонет от напряжения, и я заставляю себя… быть человеком. В одно неловкое движение я оказываюсь рядом. Невероятно, но я даже подпрыгнуть умудряюсь. В тот же момент набрасываю свою куртку на мертвеца и повисаю на плечах, зажимая их так, чтобы ему было затруднительно шевелить руками. Теперь, оставшись без рюкзака, я легкий, и моего веса не хватает для того, чтобы опрокинуть даже такого ущербного зомби. Но времени терять нельзя. Я кричу, точнее, думаю, что кричу, а на деле это звучит как шелест: — Женя! На поясе!!! Может быть, Женя и был в неадеквате и упадке, но теперь, когда я к нему присоединяюсь, это словно бы его активизирует и открывает второе дыхание. Никаких пояснений ему не требуется. Он сосредоточенно, резким бесстрашным движением срывает с пояса, как я надеюсь, все необходимое. И ровно в этот же момент у меня кончаются силы, слабнут руки, я разжимаю их, падаю на пол. Зомби все еще копошится, запеленутый в куртку, но так не будет долго продолжаться. Прежде чем я успеваю что-то сделать, мой друг оказывается подле меня, поднимает и крепко держит за руку, передает мне трость, включает фонарь, который, к нашему счастью, работает, и, не обращая внимания на свою ногу, срывается с места, переходя на быстрый бег, принуждая меня к тому же. Поначалу я хочу попросить его отпустить меня и не ограничивать себя в возможностях, но потом понимаю — пускай. Перед глазами все мельтешит и рябит, сердце бьется аритмично, то и дело сбиваясь, болезненно ноя, меня тошнит, резиновое тело заставляет совершать моцион на прямых, плохо слушающихся ногах, так же сложно, как если б на ходулях, и бегу я лишь оттого, что у него на прицепе, значит, если остановлюсь, то погублю нас обоих, а не только лишь себя… Социальный долг перед близким человеком… он оказывается весомей боли. Мы долго так мчим по однотипному бетонному лабиринту, из комнаты в комнату, распугивая стайки крыс, то и дело выхватываемые тусклым светом китайского фонаря и таким же — из крошечных окон, в которые способны пролезть только кошки. Периодически в бетонном однообразии появляются узоры из проводки, труб и чуть ли не по колено затопленные комнаты. Это все как в какой-нибудь старой игре с плохой, по нынешним меркам, графикой, вроде первого «Дума». А сбоку у меня должно высвечиваться 5% здоровья и залитая кровью морда… За всю эту безумную беготню зомби нам попадаются редко, рассредоточенно, по одному, да и убежать от них мы успеваем до того, как они подойдут. Впрочем, они все равно следуют за нами, так что — нельзя останавливаться. Я удивлен, но в целом, кроме сердца и головы, вся прежняя боль, так активно мешавшая передвижению, да и вообще существованию до того, меня почти не тревожит. Если судить по тому, как Женя без единого стона раз за разом наступает на свою больную ногу — его тоже, а может быть, уже все равно, или он слишком в шоке. Наконец мы выбегаем в коридор. Он узкий, но в его конце виднеется лестница наверх. Мы можем попытать удачу и подбежать туда, но где-то там, за нашей спиной, доносятся ухающие стоны. Они еще не близко, но в случае неудачи пути назад у нас уже не будет. А будет ли вообще еще лестница, еще выход? Так или иначе, мы не можем бежать вечно. Прямо на ходу Женя кидает на меня быстрый взгляд, и я тут же киваю, подтверждая заодно и вслух: — Да. Он понимает. И вот, мы стоим наверху. Дергаем за ручку. Закрыто. Подкатывает пока еще легкая паника. Пытаюсь утихомирить ее чем-то конструктивным: — Ключи! Ты взял ключи? — Ключи? Женя смотрит на меня ошалело и вопросительно. Мое сердце ухает в пятки. Вот и все. Я должен был тогда ему сказать, потратить силы, но сказать… Не сказал. Я готовлюсь не то заплакать, не то еще как-то впасть в истерику, но не успеваю. На Женином лице отражается понимание, и он, хлопнув себя по карману, извлекает ту самую связку ключей… Ну да, вся кровь во время бега отлила от мозга… Слава богу, сообразил. Но теперь еще предстоит из этой связки выудить единственно верный. Подбор проходит во всеобъемлющем, но стандартном для такой ситуации состоянии панического напряжения. Подбирает Женя, а я просто стою сбоку, свечу фонарем и психую, ожидая; что еще мне остается. Наконец, он находит нужный. Я так и не могу понять до конца, удачливые мы или неудачники, ведь на любом, на каждом этапе что угодно могло пойти не так; но нет, и даже связка оказалась именно той, нужной… Дальше все происходит как во сне. Из братского жилищного склепа мы выходим в кровавую, но такую привычную баню. Впрочем, как — баню. Предбанник. Мы оказываемся на по-прежнему солнечной, нагретой улице, в проулке между двумя домами. Жарко, даже теперь, когда я без куртки. Никого. Живого, в смысле. Ну да, здесь же уже проходили эти ублюдки. Захлопываем дверь в адов подвал, место, предназначавшееся нам как могила. Посмотрим, как тупые зомби справятся с тем, чтобы тянуть ручку на себя… Я снова, как тогда, прислоняюсь к стене, тяжело дыша. Плохое воспоминание. Оглядываюсь, но ничего не идет в голову. Женя умудряется быть одновременно раскрасневшимся и бледным, пигментация идет пятнами, у него кровавые синяки под обоими глазами — такие бывают, когда нос конкретно так сломан, ссадины на скулах, страшно представить, что вообще творится с телом, в данный момент качественно спрятанным под одеждой. А еще белки глаз жутко красные, такие, словно он накурился или… или ревел добрых полчаса. Находясь на улице, в таком же положении, с которого в прошлый раз все началось, я ощущаю, как меня охватывает нешуточная паника, даже похлеще той, какая была в подвале во время активного спринта. Мне нужен план, срочно. Я спрашиваю: — Куда… Нам теперь. Я уверен, что ответа не последует, и одновременно страшусь этого. Но мои худшие опасения не оправдываются. Женя произносит: — Кажется, наверх. Все, как ты любишь. Я прослеживаю его взгляд и оборачиваюсь. Оказывается, буквально за моей спиной, на глухой стене «нашего» дома — простецкая пожарная лестница. Под ней разбитый джип. Почему, почему теперь все так просто, и до того — так сложно? Я не знаю, как относиться к этим случайностям. Просто киваю и молча лезу наверх за Женей. Когда мы оказываемся на металлической, скользкой двускатной крыше и делаем там пару шагов, у меня резко начинает кружиться голова, и я аккуратно опускаюсь, чтобы не упасть. Женя тут же оказывается рядом, садится и зачем-то обхватывает меня руками, словно опасаясь, что я в любой момент сорвусь. Одна из его рук оказывается на моем сердце, он прислушивается к его стуку и сильно хмурится, но молчит. У меня тоже нет сил говорить, я разглядываю улочки под нами. С этой высоты все выглядит не так ужасно, а вовсе игрушечно. Я вижу ту дорогу, что мы уже отмахали, а еще… Вижу движущиеся черные точки не слишком близко, но и не слишком далеко. Мне становится не по себе, словно они могут нас заметить и вернуться. Да что там, от неожиданного, не совсем рационального ужаса у меня даже волоски по телу дыбом встают, а дыхание сбивается. Я хочу уйти, спрятаться, никого не видеть… И, как уже в который раз за день, Женя читает мои мысли. Он обращается ко мне удивительно ласково, как к ребенку или к больному: — Давай мы сейчас пойдем… Пойдем на чердак. Там не будет никого, наверняка — не будет. Там можно лечь… Ты просто держись. Я киваю. С горем пополам и страхом высоты, но мы добираемся до выступающего окошка по скользкому настилу, протискиваемся внутрь. Чердак оказывается довольно крупным, за счет многочисленных бойниц и пробоин в потолке — светлым, на нем даже жарче, чем на улице, а еще весь пол усеян скелетами птиц. Да этот дом, оказывается, от крыши и до подвала — просто весь — одна большая гробница! С такой санитарной обстановкой неровен час и орнитоз, и сальмонеллез подхватить. Хотя это последнее, что нас сейчас волнует. Ну и когда кругом все так загажено, то внести свою лепту преступным даже и не кажется, так что мы оба, не сильно сомневаясь и уже совершенно ничего (включая друг друга) не стесняясь, справляем нужду тут же. Несмотря на такой кошмар любого цивилизованного человека, поначалу я думаю наплевать на все и просто опуститься посреди всего этого великолепия на пол, но Женя настаивает: в целях безопасности, да и просто на всякий случай, обойти пространство от и до. Я понимаю, что он прав и это разумно, в конце концов — мало ли тут кто уже есть, совсем необязательно, что одни мы такие умные, но мои силы на исходе; все сделанное и так больше необходимого и возможного. Шоковое состояние и, как я теперь понимаю, анестезирующий эффект от наркоза потихоньку отступают. Уходят ватность и остатки дурмана, зато на их место постепенно возвращается вся та прежняя разбитость и боль, на которую накладывается боль новая, а еще — «отходняк». Впрочем, все оказывается не зря. Когда мы проходим мимо очередных стенок, отделяющих закутки неясного назначения от общего пространства, то на месте привычного пустого проема (в каждый подобный мы обязательно заглядывали до этого, чтобы не увидеть ничего особенного) обнаруживается дверь с навесным замком. Похоже, кто-то решил устроить несанкционированный склад. На такую мысль меня наталкивает то, что и у нас самих, в моем доме — все как у людей. В смысле — тоже такая вот масштабная незаконная антресоль. Дальше этого мысль у меня не идет, зато у Жени вполне. Он достает все ту же гигантскую связку ключей и начинает методично подбирать. Мне хочется сказать ему, что ничего все равно не выйдет и он зря старается, что наверняка ключ от этого замка надо искать по всему дому, всем квартирам, но никак не в связке этого мертвяка-дворника, и вообще назвать еще тысяча и один негативистски звучащий, отговаривающий фактор, как вдруг звучит щелчок. Я не верю своим ушам, но Женя уже распахивает дверь, предъявляя мне доказательства не только на аудиальном, но и на визуальном уровне. С подозрением заглядываем внутрь, ожидая, что на нас тут же выскочит засада, но этого не происходит. Все чисто. То есть как чисто… Да, местами валяются какие-то газеты, листки, те же скелетики — пара-тройка штук, на чердачных бойницах, пригревшись под солнышком, воркует парочка голубей, засравших область, оказавшуюся под обстрелом их клоак (и, должно быть, действо происходит не в первом поколении, а взято за добрую традицию). Однако, должен признать, довольно чисто, и… Это не просто склад рухляди и ненужных предметов, а явно некогда жилое помещение, ориентированное в том числе и под хранение. Рухляди здесь хватает, но… У меня в голове просто разве что фанфары не звучат; полуторный матрас!!! Я замечаю его не сразу, а лишь когда, обойдя помещение, Женя скидывает на пол кучу предметов, на первый взгляд не слишком явного назначения. Под ними-то и обнаруживается он: высокий, местами подранный и затертый, с пятнами неизвестного происхождения и торчащими пружинами, но все равно такой манящий… Я спешу присесть на его край, но не позволяю себе взять и откинуться всем телом, будто боюсь, что сейчас вновь нелепая случайность или злой рок заставят вскочить, сорваться с места, бежать… А если я сейчас лягу — меня точно уже никто и ничто не поднимет. Пока я вяло гоняю по уже почти нестерпимо раскалывающейся, горячей голове подобные бессодержательные мысли, Женя успевает вновь дойти до двери, навесить и защелкнуть замок с внутренней стороны, вернуться и, усевшись по моему образу и подобию, вымучено улыбнуться. Он встречается со мной прямым, зверски уставшим взглядом, но даже пытается шутить: — Даже лучше, чем можно было вообразить. Мы с тобой прямо-таки джекпот сорвали; выиграли номер на двоих в пентхаузе… Так что, раз уж такой романтик пошел… Можешь смело говорить мне, что собирался до того, как потерял сознание. И после, на радостях, будем проминать с тобой матрас. Я не удерживаюсь от ответной, не менее натянутой улыбки. Должно быть, она больше походит на гримасу боли, потому что Женя в ответ серьезнеет и как-то тушуется. А я не знаю, что сказать. Теперь, когда все прошло и я выжат как лимон эмоционально и физически, мне сложно из себя просто так, походя, взять и выдавить это, самое важное, только начавшее оформляться, в ответ на шутку, как будто и оно само, придавшее мне столько сил да стимул к тому, чтобы выжить там, где выжить невозможно практически никак, не более, чем хохма средней руки. Нет, я не говорю этого. А вместо этого, стараясь выдержать как можно более нейтральный тон, спрашиваю: — Женя, расскажи мне, пожалуйста… Что было? В ответ он прикрывает глаза и со стоном падает на относительно мягкую поверхность позади него, всем своим видом показывая, что данная тема разговора ему неприятна, а заодно поднимая в воздух гигантское облако пыли, которое заставляет нас обоих закашляться. Но затем все же начинает: — Ну зачем..? И с какого же момента ты хочешь услышать, пережить все это по второму кругу, может, или послушать мои впечатления от того, каково это, наставлять пистолет на человека, и внезапно ясно понять, что..? — Он резко тормозит свою мысль, криво и зло улыбнувшись. Вздыхает, медленно стирая с лица эти эмоции, и, еще немного недовольно посопев, все-таки рассказывает — Они не только конченые мрази. Они еще и рукожопые дебилы. Это же надо так… Абсолютно не подумать о том, что дозировку надо рассчитывать по массе тела! Тебе, с твоей миниатюрной комплекцией, досталась просто лошадиная доза. Зато мне… Ты знаешь, я даже не потерял сознания. А только когда ты отрубился, изобразил то же… Наверное, из меня бы вышел хороший актер, но, впрочем, они не Станиславские, а, как я уже говорил, дегенераты последние. Они долго думали, куда же нас деть, ведь улицы им зачищать надо, а видеть, как мы умираем, для чистоты своего этого эксперимента они не должны. Так что услышали шумы из подвала и… Кинули нас туда. Даже руки не связали. Боже, ну что за идиоты… — Но, в конечном счете, это… сыграло нам на руку… — Да! Если не считать того, что ты со своим передозом… Он обрывает себя. А до меня все не доходит, и я, как упрямый баран, гну свою линию, хочу услышать ответ, хочу знать: — А как ты понял, что это именно передоз? Я что-то плохое умудрился сделать, да? Женя молчит, словно этот вопрос его чем-то жутко смущает и нервирует. Я уже намереваюсь задать его снова, но он, заметив мой вдох, опережает меня, на одном дыхании выпалив: — Остановка сердца! — Он прикрывает глаза ладонями и начинает их растирать. Я молчу, не в силах что-либо сказать, не зная, как реагировать, все еще не до конца осознавая. А Женя все же раскрывает мысль до конца — У тебя сердце не билось. Сложно не понять, почему, и что это значит. Это было… Я пытался все исправить… Пытался… И пытался. И… не выходило. С какой-то непонятной яростью он отбрасывает руки от своего лица, кладет их по швам, а глаза поначалу устремляет в потолок, но почему-то почти сразу прикрывает. Между темных изломанных бровей тут же пролегает вертикальная мученическая складка. А у меня в голове всплывают его слова: «Ты вернулся» и эти испуганные, дрожащие объятья. Так значит, он не просто ждал слишком долго, опасаясь, что я очнусь слишком поздно. Он вовсе перестал верить, перестал ждать. Он был по-настоящему один… Зато становится ясно происхождение этих моих галлюцинаций. Интересно, а правда ли повлияли эти мои «магические» изыскания на вытаскивания меня с того света, или это только и исключительно дело рук Жениных… Но тогда странно, что он сказал это вот «не выходило». Мне хочется уточнить: — То есть… — Пожалуйста, хватит! Перестань! Я не хочу! Не хочу возвращаться туда!!! Не надо! Это еще не истерика, но на грани. Женя как-то судорожно сжимает кулаки, дико округляет резко открытые глаза… В них плещется какое-то странное отчаяние, оцепенение, боль, тоска. А еще — леденящее, всепоглощающее, пожизненное одиночество, прорезавшее измерения, чтобы прийти прямиком из той моей пустоты и стать его персональным адом. Но в чем же дело, ведь мы, пусть и не совсем целы, однако же живы, все закончилось, все прошло! Для тебя, Елисей, напоминаю я себе, для тебя. Неужели ты не помнишь его рассуждения про ваши отличия… Меня палочкой потыкали — реагирую, перестали — и нет ничего. А его «сказал бы, более сложное» устройство внутреннего мира, с этим тягуче долгим и глубоким откликом, которое заставляет переживать все снова, раз за разом, каждой клеточкой… Мне становится стыдно. Я та еще эгоистичная сволочь, оказывается. Даже сейчас был так охвачен своим любопытством, что попросту наплевал на психоэмоциональное состояние самого близкого своего существа, человека, который меня спас не единожды даже за последний час, более того, фактически пожертвовал своей жизнью… И ради чего… Чтобы я так сейчас его сидел и мучал. А Женю все не отпускает. Он смотрит вроде как на меня, а на самом деле — то ли сквозь, то ли — глубоко внутрь себя. Я киваю ему, как бы говоря — я закончил с допросом, а заодно желая проследить, как он отреагирует; ровным счетом никак. Его губы, озаренные геометричным пятном света, мелко трясутся, а отчетливо выраженный кадык без конца перекатывается. Но это реакции на себя, меня для него словно бы не существует сейчас… Так не пойдет. Я наклоняюсь над ним. Ниже, ближе, пока не упираюсь локтем в упругую поверхность. Рокотом шелестят пружины — явно видавшие виды ветераны многих постельных битв. Женин взгляд все еще прикован к тому месту, где несколько секунд назад был я. Плохо дело. Женечка, ну же, вернись ко мне… Я растерян и не могу решить, что делать. Не нахожу ничего лучше… наматываю его волнистую, довольно длинную белокурую прядь на свой палец и с силой тяну. Он шипит сквозь сжатые зубы от неожиданной, пусть и совсем несильной боли, вздернув верхнюю губу. В изумлении выходит из ступора, разворачивается ко мне. В кои-то веки это я первый влезаю в его личное пространство, а не наоборот; его лицо очень близко. Он как после сна, в той самой удивительной фазе междумирья. Еще где-то там в себе, но одновременно и здесь, не успел нацепить на себя свою вечную непроницаемую маску. Буквально секунда-другая, и он закроется. Но сейчас я вижу его абсолютно беззащитным; именно его. Так ясно и отчетливо, как никогда раньше. Читаю, как открытую книгу. Его глаза. В них не то, что целая вселенная; в них вообще все. Возможно, мне только кажется, и я все придумал сам, ведь разве можно одним взглядом выразить так много? Но я вижу. То самое многолетнее одиночество, страх, боязнь предательства, новой боли, надежду, неверие, удивление, бесконечную усталость, будто даже просьбу и многое, многое… Как тут после этого удержаться? — Что… — Начинает было он. Договорить я ему не даю.***
Как я отношусь к гомосексуализму? Никак не отношусь. Ну разумеется. Как большинство мужчин — пассивный гомофоб. Делайте что хотите, геи, но я не должен об этом знать. Конечно-конечно, настоящий самец, никогда не целовался с другим мужчиной, даже не помышлял. Ха. Чушь. Имеется и такое в моей биографии, и даже Женя тут ни при чем… По пьяни много чего делается, знаете ли. Ведь у меня хорошие друзья были… Нет, не так. Не были. Есть, я верю, я знаю, все еще есть… И Сашка… Сашка тоже все еще жив на самом деле… И я, и он и они — дурындяи, конечно. Но вместе нам было здорово и всегда — весело, спокойно. Они — моя отдушина, ведь большую часть осознанной жизни я привык проводить внутри себя и в борьбе с собой. Поэтому, когда мы появились друг у друга — так ли это было важно, как именно каждый из нас бежал от себя до и вне? Нет. А потому же было столь же некритично — спорить до хрипоты и истины, или городить фантасмагорические шутки — все шло на ура в любом случае. Да и какая разница, какую давать им характеристику и что мы делали для мира в целом и социума в частности, разве ж это ценность в отношениях? В конце концов, они просто мои друзья, всегда были рядом в нужный момент, как и я у них. А дружба — она бескорыстная и не зависящая ни от чего. Так что же? Вот, я снова возвращаюсь в этот день, один из теплых, но уже по-осеннему ветреных дней сентября, с синим, глубоким, высоким небом, редким для Питера, когда клен уже подернут всполохами желтого огня, а яблони призывно прогибаются, подламываются, не выдерживают гнета наливных кислющих плодов, идеально подходящих для выпечки и сидра. Почему я говорю о пригородно-дачных ансамблях, а не о красоте давно нереставрировавшихся облупленных стен на фоне, допустим, Таврического сада? Вот же. Мы с друзьями поехали пообщаться. Ну, то есть, напиться. Не то, чтобы это было планом, но понятно, чем все обычно кончается. Следуя призывам моей эстетской натуры, не абы куда отправились пить, а в уютный лесопарк «и даже с православной, можете себе представить, православной церковью в неоготическом стиле! С витражами, а это, между прочим, нехарактерно для православия вообще, если не вспоминать Новгород!». Разумеется, ни до какой церкви мы тогда не дошли, а устроились с литрами пива прямо на одной из первых же прогалин, где нашлась пара поваленных деревьев, и даже с солнечным подогревом. И где-то в перерыве между очередным массовым отходом по нужде в ближайшую низинку и надрывным ором хором невпопад, состоялась «интересная» дискуссия. Друзья потешались над тем, что успела наговорить им обо мне моя бывшая, Катя. Конкретно — хвалебные оды мастерству моих поцелуев, и уж какие они мягкие, чувственные, расчудесные. Кажется, посмеялись и забыли. Но мне в голову ударило; посмотрите с моей стороны: мы все еще там, на прогалине, и солнце уже скрылось где-то за сосновыми массивами, а руки зябко мерзут, и кончик носа им вторит. А друзья надо мной забавляются. А мир вокруг крутится, а мир вокруг такой добрый, родной и понятный. Я пьяный. И я говорю — и что, хотите узнать, как это? Поцелуи со мной. Они тушуются и краснеют, даже Сашка. Однако один из них, Леха, столь же нетрезвый и проявляющий любвеобильность к миру в едином со мной порыве, придвигается ближе и целует. Не могу дать этому какую-то особенную оценку. Это так же приятно, как и любой другой нормальный поцелуй; немного колюче, и очень смущающе, особенно с учетом свиста и подтрунивания других двух друзей. Не расслабиться, поэтому впечатления скомканные. Впоследствии мы об этом не вспоминали в контексте серьезнее, чем шуточном, и все шло своим размеренным чередом. Разве что я вдобавок напился после того совсем уж до беспамятства; день закончился тем, что я обнаружил себя на Площади искусств, блюющим под кустом, под бьющие по ушам грубостью и фальшем гитарные аккорды и вопль беззубых, бомжеватого вида панков. «И все идет по плану! Бля! Да, все идет по плану!» Я даже не знаю, радуется ли Егор Летов такому исполнению или вращается в гробу. Но вот в моей голове как раз так точно все вращается и перекатывается, звучит гром несуществующих барабанов. С тех пор я так не напивался больше никогда. Тем не менее, вот он, ровно тот же гром воображаемых ударных — по барабанным перепонкам прилившей кровью. В настоящем. Сейчас. Когда я наклоняюсь, близко-близко. Когда после повисшего в воздухе неоконченного вопроса я вижу в глазах перед собой сначала боязливое недоумение, а потом внезапное понимание и… улыбку? Когда мы целуемся… Снова целуемся с Женей. Теперь уже по своему здравому, осознанному выбору. Точнее, это я его целую. А он, то ли от неожиданности и удивления, то ли не имея причин сопротивляться — отвечает. В этом нет страсти. Скорее — страх и одиночество. Попытка согреться. Желание быть нужным. Стремление высказать всю неожиданно вспыхнувшую симпатию на грани с глубокой, крышесносной влюбленностью к этому невыносимому человеку. Стать для него полезным, важным, необходимым. Просто сделать приятное. Пресловутый стокгольмский синдром — лучший способ сделать из натурала гея. Рекомендую. Стоп. Нет. Я не гей, нет. И о нем буду думать не как о гее. Не как о «по приколу и из любопытства» или «проникнувшись жалостью и сочувствием». Вообще не буду привязываться к гендеру и, похоже, изжившим себя предрассудкам. Я буду думать о нем как о человеке. Как о личности. Не опускаясь до делания вида, что мы просто эфемерные существа, конечно. Сложно не понять, что подо мной сейчас вполне осязаемое, гибкое, сильное и жесткое тело. Изрядно побитое тело. Мужское тело. Только теперь, в отличие от того сентябрьского дня и событий пятидневной давности (боже, пять дней! А ведь прошла уже вечность), я в здравом уме и трезвом сознании. Просто так вышло. Просто между нами уже было кое-что (да, собственно, все!), закономерно направившее почти любое положительное развитие наших взаимоотношений именно в такое русло. После того, что было — не до дружбы; уж либо убить, либо любить. Нетрудно догадаться, что я выбрал. Просто мне одиноко и плохо. А ему? И ему — тоже. Просто он мне нравится, а словами этого не выразишь; все наши разговоры — постоянное перетягивание одеяла на себя и перепалки. Не хочу этого больше. Его слова противоречат, умалчивают, скрывают. А поступки — нет. Они честны и даже благородны. Пускай все будет хорошо. Если вот совсем не получается «хорошо» в глобальном смысле, и в смысле своей жизни тоже не получается, то хотя бы у нас в отношениях с ним пускай будет. Хоть в чем-то. Не может же все быть плохо. Просто не может… Так мы целуемся. Долго, опаляюще-жарко, щемяще-нежно, но как-то очень легко и невинно, будто для каждого из нас это — впервые. Не сразу так; поначалу, конечно, как будто бы что-то еще друг другу доказывая и пытаясь даже в этом соревноваться за главенствование, но потом неявная борьба, за неимением победителя, переходит в мягкие теплые прикосновения. Мне хочется длить это так долго, как это возможно. Потому что, несмотря на то, что я сам это заварил… Когда все прервется, я не знаю, что буду делать. Я боюсь снова остаться в одиночестве, наедине со своей дурной головой и мыслями. Или, еще хуже, боюсь его насмешки. Если он сейчас даже хотя бы усмехнется, тем более скажет какую-то колкость… Нет, я, конечно, переживу это, и сквозь землю не провалюсь, и стреляться не пойду. Просто во мне что-то сломается, наверное. Потому что я никогда не был более искренним и жалким, чем сейчас. Но в какой-то момент (слишком, слишком рано! Пусть и мне самому уже почти нечем дышать), он все-таки отрывается от моих губ и глубоко втягивает воздух носом. Потом судорожно выдыхает ртом, заглядывая мне в глаза и что-то там пытаясь отыскать. Я молчу. Я считаю удары сердца. Я жду вердикта своего судьи, застыв как изваяние. Сейчас решится моя судьба. Патетично, но правда. Вопреки моему ожиданию и страхам, он не произносит ни слова. Вместо этого — резко прижимает меня к себе и утыкается носом в ухо, так как я от неожиданности, пусть и с небольшой высоты, поваливаюсь сверху. Стонет при этом от боли. Еще бы, нос-то все-таки не так давно был сломан, а тело избито и разбито. Впрочем, как и у меня, так что я лишь вторю ему. У него, как и всегда, ужасающе холодные ладони, а еще — превосходное горячее дыхание, щекотное, вздыбливающее волоски на шее. Руки, для которых больше нет грубой преграды в виде навсегда потерянной кожанки, забираются мне под толстовку и свитер, ласково, бережно кружат вокруг моих ран и ссадин, отмечая свой путь вдоль хребта плеядой колких мурашек. Я оказываюсь не так чуток и просто, как обычно — не подумав, сжимаю его в своих варварских объятьях со всей дури (или от всей души). Женя снова охает от боли, а я кляну себя на чем свет стоит и шепчу куда-то в его висок, мантрой — «прости-прости-прости». Потом быстро, как украдкой, целую туда же. Он хмыкает и очень сипло произносит: — И все-таки ты моей смерти жаждешь. Однако голосу его недостает недовольства; напротив, звучит он, к моему удивлению, даже удовлетворенно, что ли. Он разрывает объятья, приподнимается, расстегивает на себе плащ, снимает его, затем, морщась от боли и закусив щеку с внутренней стороны, скидывает ботинки. Я, недолго думая, присаживаюсь и делаю то же самое. А он тем временем уже вновь падает назад, устраивается поудобнее, перекатывается, освобождая мне место на узком отрезе спального места. При этих манипуляциях матрас все так же прогибается и натужно скрипит, а пыль с него новой порцией разлетается во все стороны, как споры из гриба-дождевика. Я чихаю несколько раз тихим лисьим тявком, а он, вместо «будь здоров» — беззлобно смеется надо мной. Улыбнувшись в ответ, я укладываюсь рядом. Пребываю в неуверенности по поводу дальнейших действий, но он решает за меня, просто вновь к себе прижимая и накрывая нас длинным кожаным плащом как одеялом. Теперь, без этой плотной брони между нами, я отчетливо ощущаю, что он по-прежнему дрожит. Меня это беспокоит: — Тебе все еще холодно, да? — Да. Но ничего, у тебя как раз снова температура под сорок, так что ты только обнимай покрепче, а я всяко согреюсь. Блять… Да что ж ты делаешь! «Покрепче» — не значит «выжми из меня кишки»! — ругается он, но глаза его смеются. А я на него смотрю. Будто впервые. У Жени отросла смешная рыжая щетина. Он вообще весь состоит из противоречий и взаимоисключающих, на первый взгляд, параграфов. Сначала издевается, а потом спасает. Сначала отрицает, а потом делает. И, конечно, даже внешность в этом ему подыгрывает. Золотистые кучерявые пряди, напоминающие об Антиное или, дурацкое сравнение, Есенине, сейчас, правда, посеревшие и свалявшиеся; темные брови, как и у меня, четко очерченные. И вот теперь — привет, ирландские предки? Огненная борода. Колется о мои щеки и шею, непривычное, щекотное ощущение. Наверное, от моей, черной и жесткой, такое же. Пахнем мы оба мерзко. Просто отвратительно. И это — самые мягкие эпитеты. А как еще должны пахнуть два мужика, не мывшиеся и даже не раздевавшиеся несколько дней кряду? Вот именно так. Истовый запах пота и грязной одежды, кислый — страха, сладковатый — гнили и трупного разложения, медный — крови, горький и тяжелый — табака, невыветриваемый, тошнотворный — гари, легкий, пряный — возбуждения, неразборчивый — разнообразной грязи. Вся эта какофония ароматов умело мной игнорировалась, однако когда мне в голову неожиданно закралась мысль о каком бы то ни было сексе (подкрепленная Жениной двусмысленностью про проминание матраса), это стало не последним отпугивающим фактором. Потеснило ее на пьедестале то, что секс двух мужчин ни с чем хорошим для меня не ассоциируется. По крайней мере, пока что. Скорее наоборот, и некоторые части тела мне о том напоминают, теперь уже просто дискомфортом, первые же дни… Наверняка когда-то позже, если мы оба выиграем у судьбы право и возможность пожить, да поспокойней — все это еще будет и, кто знает, находят же люди в этом что-то. Будет ли у нас вообще такая возможность… Я надеялся только, что он все понимает и ему так же брезгливо предаваться любовным утехам сейчас, находясь в таком плачевном психофизическом состоянии. Эта причина, кстати, и «берет золото». Женя и не пытался, только продолжал меня обнимать, легко поглаживая по лопаткам. Я постепенно расслабился. А потом сам решил попробовать ответить ему лаской. Как? Надо ли долго думать… Расстегнуть ворот рубашки, удобно торчащий из-под v-образного выреза свитера. Провести здоровой ладонью по скулам, тыльной стороной руки по обнажившимся ключицам, аккуратно обходя многочисленные синяки и ссадины. Затем — между лопаток и кончиками пальцев пощекотать плечи. Его дыхание то и дело сбивается. А я втянулся. Уже не просто изучаю реакцию и хочу сделать приятно как благодарность. Мне самому это внезапно нравится, щекочет изнутри. И ему; никогда не видел такой реакции на прикосновения — исполненной глубокими эмоциями, плещущимися на дне этих глубоких же глаз-колодцев. Одна советская сказка заявляла, что со дна колодца звезды особенно яркие, впечатления от них наиболее сильные. Может, и у него так по отношению ко всему, с ним происходящему… Просто он всегда там, в своем колодце, и воспринимает оттого мир слишком чувственно, но, в компенсацию — потаенно, так уж природа его устроила. Кате вот никогда особо не нравились ласки, кроме поцелуев, она принимала их механично и дежурно, нетерпеливо требуя перейти, наконец, «к главному». Или же ей просто постоянно казалось, что я делаю что-то не то. Я отвлекаюсь на эти мысли-сравнения и снова начинаю стесняться. Смущенно утыкаюсь носом в его плечо и сворачиваю свою бурную деятельность до поры. Так мы и лежим, сплетясь руками и телами. Он ничего не говорит, не спрашивает и не просит, просто смотрит на меня. А мне тепло, изнутри, как когда глотнешь крепкого коньяка из фляги зимой в лесу, и теплота разливается по всему телу. Только сейчас это — непреходящее. И чем полней меня это чувство охватывает, заглядывая даже в самые дальние уголки тела и души, тем больше я уверен — это теперь навсегда. А еще, хотя я был убежден, что сейчас, взбудораженный и в какой-то мере даже счастливый, что ли, ни за что не усну, сонливость предательски охватывает меня. Сказываются все эти насыщенные событиями дни с редкими минутами сна, урывками, украдкой, в холоде, мучениях и страхе. Мне жутко неудобно перед Женей, но я даже пару раз проваливаюсь в полудрему. Когда в очередной раз открываю глаза, вижу перед собой искреннюю улыбку и даже будто бы нежный взгляд. Впрочем, он тут же это все прячет и серьезнеет, так что я не уверен до конца, что мне не привиделось. Может, это мне просто хотелось их там увидеть. Начинаю оправдываться не пойми за что, лепетать: — Прости, я… Но он меня перебивает, говорит просто: — Давай, наконец, спать. — Давай. Думаю о том, чтобы снова его поцеловать, но не могу. Все-таки на то требуется больше моральных сил, чем у меня есть… Поэтому просто пытаюсь примостить свою чугунную гудящую голову неподалеку от его, но он притягивает меня к себе в тесные объятья, так что приходится уложить ее к нему на плечо. Я искренне удивляюсь, даже успеваю слегка смутиться, но все же почти сразу позволяю себе провалиться в давно манящий сон. Впервые за долгое время — по-настоящему спокойный.***
Кажется, идет дождь? Да нет же, это у меня шумит в глазах. Проморгавшись, я осознаю, что вижу сквозь чердачную «бойницу» до боли знакомое белесое отсутствие неба. Я как будто вернулся назад, в то серое утро, когда мы впервые проснулись рядом. И все начал сначала? На этот раз меня разбудили наглухо затекшие руки. Хоть одно отличие. Но снова — то же небо, тот же непролившийся дождь, тот же свет, те же объятья того же человека. Даже легкий озноб и температура все еще со мной. Мне очень, очень больно везде, и я пытаюсь отвлечься. Вновь, как и тогда, начинаю разглядывать Женино лицо, играя в игру «найди десять различий». Да, это все то же его спокойное лицо, которое я обозвал тогда, кажется, посмертной маской. Однако есть отличия. Теперь он выглядит старше, соответственно своему возрасту. Кожа утратила ровный тон, стала грязной, бледной и тонкой, как бумага, случайно испачканная тушью. Под глазами прочно залегли темные провалы, на висках проступили пульсирующие вены, а складка между бровями теперь перестала разглаживаться до конца. Не говоря уже о вышеупомянутой рыжей щетине и многочисленных повреждениях. Но главное отличие не в этом. Не в том, какие его внешность претерпела объективные изменения. Как там звучит один пошлый афоризм — «красота в глазах смотрящего»? Так вот, ужас в том, что я действительно разглядываю его с какими-то новыми, отвратительно щемящими сердце чувствами. Я не готов их именовать теперь, да и, потребуй от меня кто, не смог бы взять и резко сформулировать. Ну разве что как и в прошлый раз, под гнетом неумолимо надвигающейся смерти. Да какая разница; просто что-то безнадежно изменилось. И именно это сойдет за все десять различий махом. Дальше, следуя первоначальному сценарию, я должен был бы задуматься о суициде. Передумал. Я не знаю почти ничего и мало чего хочу. Единственное, что точно — я не хочу умирать. Теперь нет. Пройденный этап. Следующее… Сейчас, сейчас он должен проснуться. Я замираю. Я снова хочу увидеть тот заспанный, искренний, открытый взгляд в исполнении этих глаз. Пристально вглядываюсь в его лицо, гипнотизируя глазами, однако фокусник из меня никудышный, и чудо не происходит, только слышится спокойное, едва уловимое сонное дыхание. Хорошенького помаленьку; и так проник в его потаенное и сокровенное буквально только что, перед сном, хватит с тебя… А мне внезапно хочется, чтобы события вернулись в проторенное русло поэтапного повествования. Не будучи до конца уверенным в правильности своих действий и не рассчитывая на успех, я тихим шепотом на грани слуха зову: — Жень… Однако он моментально открывает глаза, словно оклик и был тем недостающим катализатором то ли волшебства, то ли фатума. Сонно, с легким беспокойством смотрит на меня. Не обнаруживает поводов для тревоги и хрипло спрашивает: — Что-то случилось? — Нет, все хорошо. Пытаюсь сформулировать свой вопрос по-человечески, да все никак не получается, выходит какая-то патетика и сопли в сахаре; сам бы я на такое не то, что спросонья, вообще в принципе отвечать бы не стал. Молчу немного, но все же морожу полную глупость, полувопросительно и слегка смущаясь. — Мы… вместе? Тут же самого себя хочется стукнуть по лбу. Что это вообще за дебильная формулировка. Все говорят, что мы вместе, но никто не знает, в каком… Его очередь играть в молчанку. Он глядит на меня с тем самым непроницаемым выражением лица, которое я так и не научился расшифровывать. Скорее всего, оно значит что-то вроде «ты имбецил и я в шоке, что вообще общаюсь с тобой, но, к сожалению, я что-то там к тебе чувствую и потому очень постараюсь не оскорблять». А может и нет; я уже перестаю ждать ответа, когда его губы наконец размыкаются и он иронично интересуется: — А ты как сам считаешь? Затем тянется к часам, которые у него почему-то не забрала та кучка даунов; проморгали поди. Но я его останавливаю. Не хочу знать, не сейчас. Сжимаю его ладони в своих, вечно холодные, как и у всех людей с астеничным телосложением. Будто чтобы окончательно развеять ощущение дежавю, специально для меня, небеса разверзаются. Начинает лить дождь. Поначалу просто накрапывает, ударяясь о жестяное покрытие над нашими головами, затем набирает силу. И вот уже кругом вода; ливень. Бушует стихия. Крыша в нескольких местах начинает протекать, к счастью, не над нашей продряхлевшей, проеденной крысами и временем постелью. Дождевая вода припечатывает к бетонному полу пыль и грязь, безуспешно, но упорно пытаясь принести обновление миру ветоши и антресольных диковинок. Скоро зальет; сменят специализацию, поплывут корабликами по мутным потокам мои недавние знакомые — голубиные и воробьиные скелетики вперемешку с засушенными насекомыми, газетными промасленными листами, окурками и рыбьей чешуей, курсируя мимо нас. Возможно, в таких условиях быта мои слова выглядят насмешкой, но я их произношу: — Еще рано. Спи дальше. Он саркастично хмыкает: — Поспишь тут, как же. Не понос, так золотуха, — смеется и, несмотря на всю нелепость ситуации, подыгрывает мне, вновь обнимая. Я слушаю дождь.