И что такое плохо

       Ливни редко бывают затяжными, и этот — не исключение. Протарабанив пятнадцать минут, он сошел на тихие, редкие постукивания о непрочный жестяной настил, так что стало возможно расслышать хоть что-то. Но сейчас каждой клеточкой тела отчетливо, как никогда, ощущаю всю тяжесть бытия, а также адово ноющие мышцы даже там, где, как думал, их просто не может быть, и мне отчаянно хочется отвлечься хоть на что-то. И потому я полушепчу, разумом не успев еще переключиться с болезненной во всех смыслах темы:        — Как твоя нога?        Женя, который все еще держит меня в своих объятьях, вздрагивает, как если бы спал, и отвечает недовольным голосом:        — Спасибо большое, дорогой, что напомнил. Теперь, после твоего вопроса, болит в полной мере. А перевязки делать нечем, так что я поинтересуюсь у своей ноги, как ее дела, как-нибудь в другой раз. Как и у твоей руки. Сердце как?        — Тяжело. Но не тяжелее всего остального.        Это я преуменьшил. Сердце бьется с перебоями, а про остальное… Мне срочно нужно обезболивающее. Одновременно с ответом, чтобы извинится за этот неуместный вопрос и тот, который я еще собираюсь задать, а заодно занять себя, я легко большим пальцем обвожу Женину изгибистую ушную раковину. У него совсем небольшие уши, а на мочке правого выпуклой крупной точкой торчит родинка; и никаких сережек не надо, природа сама все решила. Честно говоря, даже так шевелиться почти нереально, рука то и дело подрагивает от напряжения. Ничего, сочтем это разминкой; когда мышцы разогреются, будет чуть полегче. Я с интересом слежу за реакцией на свои манипуляции. Очевидно, что Жене сейчас не слишком приятны мои действия, наверное, не в настроении, да и щекотно. Но он молчит. Зачем-то терпит. Готов поклясться, будь он котом — дергал бы ушами и недовольно мотал кончиком хвоста, продолжая вальяжно лежать и позволяя себя гладить до какой-то поры. А потом взял бы и ка-ак цапнул… Не надо мне такого. Я неохотно убираю руку, а он вздыхает, облегченно и грустно одновременно. Я продолжаю развивать тему, не для того, чтобы побесить Женю, а просто не могу быть спокойным, пока не поинтересуюсь:        — Они ничего тебе не сломали? Не отбили? Ну то есть я конечно вижу, что нос определенно сломан, но вдруг что-то еще…        — Да, конечно, потому что одного носа ведь мало! Что он так вам всем вообще нравится…        — Выразительный больно.        — И поэтому каждый считает просто необходимым внести свою лепту и усилить выразительность? Ну спасибо.        — Жень, ну прости. Поверь, мне очень стыдно. Мне стало стыдно почти сразу, как я тебя ударил, тогда, даже несмотря на… И я… правда сожалею.        — А, забей. Знаешь, будь у кого-то из нас что-то сломано или, уж тем более, отбито — не думаю, что нам было бы до того легкого петтинга, которым мы занимались вчера. Не то, чтобы нам и так на самом деле было до него, но, по крайней мере, это оказалось возможным.        Похоже, кто-то не в духе, весьма и весьма. Снова этот насмешливый тон и манера растягивать слова, как бы издеваясь. Сначала это заводит меня с пол-оборота, но я тут же торможу. Все-таки по смыслу он в самом деле не сказал ничего такого, только правду. И если оценить ситуацию со стороны — становится ясно: да, его действительно снова какая-то муха ужалила, но он, в отличие от всех предыдущих моментов, когда настроение было ни к черту — явно и очевидно сдерживается, чтобы не задеть меня всерьез. Поэтому вместо гневной отповеди я отвечаю как можно более спокойно:        — Это ведь было нужно. И. Ты же понимаешь… Почему и зачем это было.        — Возможно.        — Я очень тебя прошу! Ты ведь на самом деле все прекрасно понимаешь! Давай выяснять наши с тобой отношения на словах мы будем как-нибудь потом. Я и без того… Заебался.        Он недовольно смотрит на меня, а потом с глубоким вздохом слегка кивает, поворачивая голову в сторону ближайшей бойницы. Там, нахохлившись и тихо покурлыкивая, сидят как, предположительно, давешние голуби, так и новое трио, которому также отчаянно не хочется мочить перья под кислотным питерским дождем. Снова чертова тишина, будь она неладна. Как заглушить свою боль, если она кричит, а я молчу? Так не пойдет.        — Жень, скажи что-нибудь?        — Что-нибудь, — отвечает он, даже не удосужившись обернуться.        — Ну нет, я серьезно!        — Есть хочется, — с этими словами он, запрокинув руки за голову, опасливо потягивается и плавно садится. — Как думаешь, имеет смысл тут копаться?        Это фиктивный вопрос, ответ на который никак ни на что не повлияет, но я все равно даю его:        — А почему нет? Все равно у нас нет иных вариантов сейчас.        С большим усилием приподнимаюсь на дрожащих локтях и осматриваюсь, в первый раз приглядываясь к содержимому комнатушки. Пол все еще не отошел от «уборки» и капитально залит грязной водой, наверное, по щиколотку. Давно капремонта не производилось, жильцы верхнего этажа, должно быть, просто в счастье. Были. Эх… На полу свален всяческий хозинвентарь и просто хлам, к примеру, те же самые лыжи, которые, наверное, просто у всех обязательно хранятся почем зря в подобных условиях. У стены стоит полка с кучей всяких емкостей и канистр, пустых и полных. К ней, подпрыгивая на одной ноге (вторая даже мимоходом выглядит безобразно распухшей и в ботинок явно не сможет поместиться ни при каких условиях), по стеночке направляется Женя. Я же пока не вижу в себе сил на такой подвиг, чтобы встать. Продолжаю осмотр по сторонам со своего наблюдательного поста. В углу за матрасом расставлены кучкой разнообразные стеклянные бутыли, в основном от дешевого пива. Очевидно, они хаотичным образом использовались как пепельницы. Присмотревшись внимательно к этой батарее, я обнаруживаю две бутылки-соседки, выглядящие закрытыми. Не слишком рассчитывая на удачу и предполагая, что их просто так четко прикрыли пробками, я все же выуживаю их. Не верю своим глазам. Нам повезло. Специально для нас — две бутылки темного «козла», слабо охлажденного утренним дождем. В каком-то смысле и еда, и питье, конечно…        — Уже кое-что!        — И у меня.        А вот и закуска! На нашу постель приземляются четыре желтых «кирпича» бичпакетов. Роллтон. Ну просто то, что нужно. Да, наверное, в этой жизни нужно попробовать все, в том числе и бытность бомжем. Хотя ирония иронией, а то, что здесь и впрямь оказалась какая-никакая еда — на самом деле круто. Рядом со мной плюхается Женя. И в руках у него — пластиковая полтораха. «Охота крепкое», ага, как же, знаю. Судя по его вкусовым качествам, настояно оно на говне. Спасибо, что не «Блейзер» или «Виноградный день», хотя состав сусла у всех трех примерно один, так что… Женя, поморщившись, разглядывает наши находки, а после презрительно выдает:        — Да это ж просто твой рай.        — Иди нахер, — с улыбкой и беззлобно хмыкаю, а потом, подумав, говорю, — вообще, это не самый худший расклад. А «Охотой» можно и руки помыть.        — Занимательная тяга к чистоте. В нашем положении гигиена, конечно, первостепенно важная вещь.        — Я не хотел тебе напоминать, но, если ты забыл, мы этими руками что только ни делали, например — ворочали трупы. Мне лично абсолютно не улыбается прибавлять к своему состоянию еще и отравление, а ты как хочешь, конечно.        — Да я-то что, я и не спорю…        — Умеешь пиво открывать?        — Спрашиваешь. Меня Полковник… Ну, друг отца, в общем, даже глазом открывать научил. Потрясающе полезный навык и еще один необязательный факт обо мне.        Я со смехом фыркаю, а затем мы, сев друг напротив друга и исполнив вышеозначенные ритуалы, начинаем хрустеть сухой лапшой, высыпав на нее специи из мешочка. Прямо очередные детские воспоминания, запрещенная деятельность из того же разряда, как поесть кошачий корм. Мне, кстати, нравилось… А пиво и правда не самое плохое, я его даже просто так в той, прошлой жизни иногда брал.        — Может, у тебя в загашнике есть еще какие-то любопытные необязательные факты о себе? Хочу узнать тебя получше.        — В основном только я что-то и рассказываю. Может, теперь твоя очередь пришла? А то ты прямо тайна, покрытая мраком.        — Да что обо мне говорить, сам же знаешь, очевиден с ног до головы…        — Я у тебя — первый?        Женя, самодовольно приподняв бровь, прямо-таки оглушает меня этим вопросом. От неожиданности пиво идет носом и я откашливаюсь. Отдышавшись, сипло переспрашиваю:        — Чего?!        — Ой, ну прекращай ломать драму! Что уж теперь. Как девица красная, право слово. А говоришь, королевич… — Женя закатывает глаза, но ему в его дряном расположении духа доставляет явное удовольствие издеваться надо мной и вгонять в краску, что я, собственно, в очередной раз и делаю, но все же отвечаю:        — Парень… Да, первый.        — Да это-то ясно, как божий день. Я же не про это, а про… Ну, кого-то в принципе.        — Тогда — нет. В смысле — не первый.        — Нет? Ну, надо же… Я прямо-таки удивлен и заинтригован. Поделиться своей историей не хочешь?        Делаю большой глоток и собираюсь с мыслями:        — А, собственно, почему нет. Ничего увлекательного, конечно… Первая любовь, ты, наверное, знаешь… Она у всех такая… провальная.        Он задумчиво усмехается и как-то понимающе, благосклонно кивает на мои слова, мол, продолжай, я тебя внимательно… Ну я и продолжаю:        — В общем… Жил-был мальчик Елисей. Был он юн и глуп, годков шестнадцать от роду. Еще более наивен, дрыщав и патлат, чем сейчас…        — Что, такое вообще возможно?        — Угу, поверь. Сейчас у меня еще очень короткие волосы, а были чуть ли не по пояс.        — Короче, был ты натурально русалочкой.        — Да чмом я был, что уж там.        — Заметь, это ты сказал, не я! Впрочем, думаю, что на этот раз ты сильно преувеличиваешь…        — Мне показалось, или такое из твоих уст — чуть ли не комплимент?        — Ты говоришь так, как будто бы я уже не единожды не делал их тебе.        — А что… Делал?        Женя вновь закатывает глаза и оскорбленно сопит. На этот раз без насмешки, серьезно. Ну этого парня просто не разберешь… Настроение скачет как черт пойми что, и я будто балансирую на канате, с трудом удерживая равновесие, с ним разговаривая. Все же нахожу в себе силы примирительно ответить:        — Я думал… Мне казалось, что ты несерьезно, просто прикалываешься.        — А разве ты не заметил?        — Заметил что?        — Что я ни о чем и никогда не говорю серьезно. Даже если для меня это… весьма животрепещущая тема.        — На самом деле, заметил. Просто не… сопоставил. Мне это знакомо. Я ведь и сам имею такую манеру, пожалуй. В этом мы похожи.        Женя задумчиво смотрит на меня и медленно кивает. А я перескакиваю совсем на другую тему        — Жень, скажи… Я что, правда так похож на девочку?        — Да с чего ты… Елисей, скажи мне, а я — похож?        — Нет. Пожалуй, что только полный кретин мог бы принять тебя за девушку. Ты, конечно, в чем-то довольно женственный, но очевидно мужчина.        — Вот и тебя довольно проблематично отнести к женской половине населения, особенно посмотрев на размер твоего члена. Похоже, что добрая часть твоего роста ушла туда, в качестве компенсации. Да что ты так краснеешь-то, боже? Я просто завидую.        Блять. Я и сам не раз про себя думал точно в таком же ключе. Какой-то небесный генетик здорово напился и решил приколоться. Так и появились здоровенные качки с пенисами как у морских свинок, а также кто-то вроде меня, являющий собой противоположность. Бестолковые двадцать два сантиметра, которые дают гораздо больше проблем, чем гордости, дикая насмешка природы, нелепая диспропорциональность. Это только на первый взгляд они впечатляют, ну, так же, как и что угодно не совсем естественное. Я со своими не слишком успешно подавляемыми комплексами о далеко не мужественной внешности с радостью бы отказался от добрых шести сантиметров там, лишь бы на столько же увеличиться в высоту, приблизившись к нормальному, среднестатистическому человеку. Да хотя, на самом деле, и черт бы с ним, но услышать такое про себя из уст другого мужчины… Пускай с которым мы и спали… Я не знаю, как мне к этому относиться. Просто расстраиваюсь и прошу у него грустно, надеясь, что он поймет:        — Давай не будем об этом. Пожалуйста. Не сейчас.        — О том не будем, об этом не будем… Ладно, оскорбленная невинность. Все ради тебя. Кстати, это тоже был комплимент. Только знаешь, мы всегда недовольны тем, что имеем… А что до твоего вопроса, так ты сам на него ответил. Абсолютно аналогично. В те моменты, когда не ведешь себя как маленький ребенок, а это, к слову, бывает довольно часто — нормальный такой парень. Почему тебе вообще пришло это в бошку?        Я смущенно молчу, опустив голову, а Женя, сделав резкий глоток, раздраженно интересуется:        — Что, это тоже из тех тем, про которые сейчас с тобой нельзя разговаривать, да?        Я киваю, и снова воцаряется блядская тишина, которую на этот раз первым нарушает он:        — Ну так и что там с мальчиком Елисеем-то?        — Да грустно с ним все, на самом-то деле. Дурак он. Верил: если все — люди, значит, все должны относиться друг к другу по-человечески, если дружба, то такая, чтобы глотку перегрызть кому угодно и всегда вовремя оказываться рядом, а если любовь — то чистая, без лжи, измен и навсегда. Как ты сам видел, хуевые это постулаты. Даже он, сам их и придумавший, не сумел сдержать. Не то, чтобы он не понимал, что на самом деле так не бывает, но… Самое смешное, что он до сих пор пытается в это верить. Раз за разом огребая. Но ладно. Вот мальчику Елисею все еще шестнадцать, и он увидел ее. Спортивную блондинку с пухлыми губами и насмешливыми, любопытными глазами. Ее звали Катя, она была выше меня на голову и старше на почти три года. Можешь себе представить, как мы нелепо смотрелись вместе? А нелепость была не только во внешних различиях. Она была грубой и прямолинейной, волевой и эгоцентричной. Мне очень часто бывало за нее стыдно. Я со всей этой своей сраной терпимостью и типа всепрощением на этом фоне смотрелся той самой жалкой подкаблучной шавкой, какой ты меня окрестил. Но… это все потом. Сначала была любовь. Типа любовь, наверное. Не знаю. Скорее всего, даже не персонально к ней, а просто я искал этого чувства, так его хотел, и вот. Напоролся. А может, это все гормоны. Но первые полгода все было будто бы идеально. Ты знаешь, все эти цветы, рестораны, на которые я невесть как копил, поцелуи и прогулки в обнимку, задушевные разговоры заполночь и потом провожания. Возвращался где-нибудь в три ночи, а с утра в школу. Выпускной класс, и надо готовиться к поступлению, и родители злятся, а мне все равно, я летаю. А потом случился наконец и секс. И все пошло под откос. Впрочем, это тогда мне казалось так, а сейчас я понимаю, что никогда ничего и не было в порядке.        — А что, что-то не так оказалось с сексом? Какие-нибудь странные предпочтения, неприемлемые для такой трепетной душки, как ты? Или… о-о-о, ну я понимаю, какие проблемы могли быть.        — Да нет, даже с сексом все более-менее так. Ну, то есть у нас разный был подход и она была как по мне слишком капризной, но в целом секс был неплох, а уж поначалу так вообще. Да и для нее это был не первый раз…        — А в чем суть разного подхода?        — Ты знаешь… Пускай я всем, включая тебя, покажусь нелепым. Но я противник насилия и грубости. Вот просто не могу и все. Мне кажется вечно и, наверное, ошибочно, что все должны быть равны в своих возможностях и иметь свободу выбора. Это сказывается на сексе. И если кто-то любит ненаигранные дикость и грубость… То я просто не могу этого дать. Даже если очень пытаюсь. Выходит нелепо и ущербно. Того же я не приемлю по отношению к себе. А у нее все было наоборот. Вечное садо-мазо и раздражение по любому поводу, постоянно что-то не так делаю. А не так… Просто все. В общем, оброс комплексами я капитально. Такое веселье.        — Понятно, — Женя говорит это как-то мрачно, скрестив руки на груди, но я не могу растрактовать. — Давай дальше.        — А дальше, через какое-то время, ее то ли совесть замучила, то ли жить стало негде. Скорее второе, ведь наличием совести она особо не отличалась. Она сама не из Питера и жила, как говорила до этого, у родственников. Потом, как оказалось, никаких родственников-то у нее здесь и нет. Я стал докапываться, что да как, и она, в слезах, созналась. Оказывается, все это время не я один у нее был такой. Она жила со своим парнем. Женихом. А я… Я был что-то вроде любовника, значит. И, в общем, выгнал он ее, когда случайно узнал о нас. Я уже тогда должен был все понять и бежать, оставить все это говно вариться внутри себя. Я и понял. Но не оставил. Было так много слез, и они были такими типа искренними… И притащились мы такие красивые ко мне домой. Мама, папа, Катю вы знаете. Теперь Катя будет жить с нами. Мать, ясное дело, в истерике. Отец ничего не говорит, но тоже не слишком доволен. Я понимаю, как хорош тогда был. Хотя и неплохо учился, но раздолбай-раздолбаем, вечно где-то пропадаю и ничерта не делаю. И, разумеется, я был бы не я, если, решив что-то, не уперся бы рогом, как баран. Мне готовиться надо, а я работать пошел, да еще и по ночам копирайтерствовал. Боже мой, эти пылесосы, микроволновки да десять способов похудеть из меня всю душу вытрясли. А с утра в школу. Это все было очень тупо, но я правда старался. Только вот все равно все были недовольны: и родители, и Катя. Она, вдобавок, нихрена не делала даже по дому, все за нее делал я. Оправдывала это универом. Училась на экономиста. Ты знаешь… Она даже была неглупая. Наоборот. Ее было интересно слушать, интересно что-то обсуждать и спорить, у нее был больше математический склад ума и нетривиальный подход к вопросам. Но. Она была редкостной сукой. Правда. Я мало о ком так говорю.        — Да уж, догадываюсь. Тут есть за что. Чем все кончилось?        — Все кончилось не сразу. Понадобилось еще около двух лет. Там много чего происходило. Сначала мама поставила ультиматум — либо съезжает Катя, либо мы вместе. Тут я поступил очень некрасиво по отношению к тем, кто меня по-настоящему любил. То есть к родителям, а еще к Сашке, к которому мы переехали. А он ее при этом терпеть не мог. Но терпел. Самое смешное, что она к нему клеиться начала потом. Он мне рассказал, и я не поверил было… А потом прямо при мне. Такая бессовестность. И это при том, что она меня жутко ревновала к каждому фонарному столбу и требовала отчета по любому действию. А сама при этом изменяла, не один раз, как я узнал позже, знаешь чем мотивируя? Что это якобы из-за меня, что я якобы там где-то и с кем-то и наверняка то же самое делаю. В общем. Мы поругались, разумеется. Я столько дерьма о себе в жизни не слышал. Потом ушла. Это как раз на поступление пришлось. Мне было плохо, очень плохо, как зависимость. Я все-таки каким-то чудом поступил, на последнем месте, но прошел. Наверное, меня вытянула живопись, которую я сдал на максимальный балл. Еще бы, сколько эмоций испытывал — столько в работу и вложил. Экспрессивненько так… А потом она вернулась. И снова ушла. И это все длилось и длилось, раз за разом. В последний раз она вернулась ко мне, когда мои родители мне подарили квартиру. Ну, то есть, купили себе новую, а эту внезапно мне отдали. Ту, где ты был, собственно. Катя стала жить у меня, и я сам уже этому был не рад. Но не мог взять и выгнать. То есть, все было плохо. Уже тогда я относился к ней больше как к сестре и даже секса с ней не хотел. Но еще не перегорел. Я всегда так, терплю, терплю. Долго так могу терпеть, прощать даже по самым серьезным поводам. А потом происходит что-то, какая-то мелочь, и как — пшик — нет ничего больше. Что-то непоправимо ломается и назад нет дороги. Глупость. Она порвала мою картину. Да, эта работа мне нравилась, да, я должен был ей вскоре на учебе отчитываться. Но это же просто рисунок, а не живой человек. Но нет. Отлюбил. Как сейчас помню, я так спокойно и отрешенно, как, наверное, никогда, каким вообще не бываю, ей сказал. Чтоб с утра собирала вещи и уезжала. Что я видеть ее не хочу больше никогда в жизни. И что она теперь мне никто. Она билась в истерике, задыхалась и умоляла меня на коленях, и целовала. Это было тяжело. Но я четко понимал: довольно. Довольно. И все же готов был уже ее снова… Даже не простить, а смалодушничать, снова сказать — ладно, лишь бы не терпеть эту волну эмоций. Мне нужно было подумать, но я не хотел с ней рядом находиться. Тогда я пожелал ей спокойной ночи и пошел в другую комнату. И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Никогда и ни от кого. Она бросилась на меня с кухонным ножом и несколько раз ударила. Это было несильно, но я был в полном ахуе. Обыкновенная бытовая разборка, так это называется? Сожительница повздорила с сожителем, действительно, с кем не бывает. Но это для меня не вписывалось просто ни в какие рамки, весь мир как перевернулся. И я сделал то, за что до сих пор чувствую себя виноватым.        — Расчленил ее на куски и выбросил на съедение собакам, надеюсь?        — Нет. Хуже. Запер. Вызвал дурку. А потом это все оплачивал еще. Дорого довольно, кстати… Поверь, спасибо она мне не сказала. Я столкнулся с ней как-то однажды потом. В ней было столько ненависти ко мне, и она, эта ненависть, была такой сильной, всепожирающей… Это страшно. Но это — было. Как есть. Вот такая история любви. Такая, блин, вечная молодость.        Я так увлекся рассказом, изливая в краткой, шутливой манере всю свою многолетнюю драму, которую до сих пор не могу вспоминать спокойно, что даже перестал есть и пить свое пиво. А теперь задумчиво разглядываю ополовиненную бутылку. Впрочем, тем же занимается и Женя. Мне показалось, что мой рассказ даже, что ли, расстроил и затронул его, сбил с него состояние бодливого бычка, в коем он пребывал все утро. Сначала он какое-то время переваривает, а потом поднимает на меня глаза и на редкость эмоционально выдает:        — Елисей, это пиздец. Все, что ты рассказал. Ебаный адов пиздец. От и до. Я надеюсь, ты понимаешь, что твоей вины тут нет ни в чем? Что она — просто шлюха и, вдобавок, с расстройством психики? Ты все сделал верно. Кроме того, что не бросил ее сразу, когда узнал всю подноготную. Вот это действительно было глупо. Да уж, ты просто святой. Правда. Мастер по подставлению левой и правой щеки одновременно.        Я с усмешкой фыркаю и отрицательно качаю головой. На самом деле, этот жест не означает мое несогласие, но его формулировки кажутся уж слишком забавными и выбеляющими меня. А ведь в отношениях всегда виноваты двое… Женя же трактует мой жест более однозначно и, насупившись, говорит странную вещь:        — Послушай. Я знаю, что тоже не сахар. Для тебя так кажусь и вовсе мерилом бесчеловечности, поди. Но даже я никогда бы так не поступил. Так никто и ни с кем вообще не должен поступать, как она с тобой, просто не имеет права.        — Спасибо тебе, Жень. Только вот зря ты так про себя. Возможно, тебя временами и правда заносит, но ты очень хороший человек. Что до остального… вроде, все понимаю, да только простить себя все равно не могу.        Женя в ответ зло мотает головой, но это словно бы не мне. Прикусывает изнутри губы, пожевывает и уходит глубоко в себя, о чем-то там думает. Я его отвлекаю, заодно надеясь развести на ответную откровенность.        — А тебя, я гляжу, тоже задело. Будто по больному.        — Так и есть. В чем-то мы с тобой похожи. В неумении выбирать девушек, например.        — Ты расскажешь?        — Я никому не рассказывал об этом. Никому.        — А мне…        — А тебе — возьму и расскажу. Ты ведь у нас особенный, Лися, — он усмехается, но молчит, и я уже начинаю было думать, что это очередная издевка, и все сопереживание, что он выказал до того, мне лишь почудилось, как вдруг он начинает говорить:        — Я довольно поздно начал с кем-либо встречаться. Всю школу вообще только тем и занимался, что прилежно учился, много читал да на олимпиады ходил. Мои сверстники казались мне беспросветными болванами… Потом университет, где, в принципе, не особо что-либо изменилось по сравнению со школьными деньками, стажировки, бесконечные поездки и… Забавно, но я всегда был несколько асоциальным, а потом раз — и на тебе, сын, общественностью занимайся. И знаешь, до того я вечно был в себе и ни на что не обращал внимание, а тут, с такой задачей, хочешь-не хочешь — пришлось раскрыться. Общественности я внезапно понравился. Особенно — одной девушке. Майе. Это мне жутко польстило, конечно. Мы с ней много гуляли, общались, потом первый поцелуй, первый секс, все как у всех. Она была высокой, тонкой курчавой блондинкой, жутко милой, в меру загадочной, с вечной улыбкой. Нас постоянно принимали за брата и сестру, и это казалось мне трогательным. И все хорошо у нас было. Только одно но. Я ее не любил. Зато она меня — безумно, за двоих. Я думал — это ничего, наверное, это просто моя персональная особенность и без этого можно прожить. Я просто не умею любить, нужно принять и смириться. И тогда… в моей жизни появилась другая, и все покатилось к хуям. Яна. Хищная кошка, как она любила о себе говорить. Вульгарщина та еще, но я купился. Беспощадная стерва. Я моментально и без сожаления забыл о Майе, и, в общем-то, до сих пор не считаю это чем-то неправильным. Неправильно было другое. То мазохистское чувство, когда тебе раз за разом вынимают душу, втаптывают сердце в грязь, размазывая его каблуком по асфальту. А ты чувствуешь себя счастливым, потому что понимаешь — живой, настоящий. Чувствуешь. Потому что так у тебя впервые в жизни. И это при том, что я заранее твердо знал, что это не продлится долго и я буду несчастен… Но добивался ее, упорно, целеустремленно. На свою голову, все-таки добился. Дурак. Это же надо быть таким слепым. Все то безответное и сильное, что чувствовала ко мне Майя — я в полной мере прочувствовал это теперь уже на своей шкуре. Что-то вроде справедливости. Судьба мстительна. Моя победа в бою за сердце той, у кого этого сердца нет, совпала с тем моментом, когда у меня завелось много денег. Потом — шикарная свадьба, золото-бриллианты, шубы, машины, фуа-гра, все это материальное дерьмо — для нее, для нее. И этого всегда было слишком мало. Мне все время было плохо, плохо с ней, еще хуже — когда ее не было рядом. Но я думал, что любовь только такой и должна быть. И все ждал, когда что-то возьмет и изменится в ней. В какой-то момент кое-что действительно изменилось. Она пришла домой в кои-то веки такая довольная. С гордостью мне сообщила. Что беременна. Аж на третьем месяце. Только вот я этой радости не смог с ней разделить.        — Что? Но почему? Ведь если ты ее так любишь, то, вполне закономерно, что… — я все не догоняю, слова Жени кажутся нелогичными… До тех пор, пока он резко, зло не продолжает.        — Да, вполне закономерно, что я должен был бы обрадоваться, заключить ее в объятья и расцеловать. Только вот я не мог. Застыл, как вкопанный. Хотел бы, чтобы мне это лишь послышалось. Потому что я уже знал, знал на тот момент… Я уже не один раз тебе говорил. Я люблю себя. Это значит, что и к своему здоровью я отношусь щепетильно. А тогда я был и вовсе мнительным. На тот момент я спал; не то, что спал, даже целовался за всю свою жизнь только с этими вот двумя девушками. И не имел кучи партнеров даже не потому, что мне не хотелось и не потому, что не мог. А потому, что это противно, грязно, как в чем-то измазаться. А вдруг потом не отмоюсь? Такой вот крутой стимул для моногамии…        Забавно, ведь такой же подход и у меня самого; оказывается, мы похожи даже больше, чем я мог себе вообразить. Женя переводит дыхание, и дальше говорит словно через силу. Его слова доходят до меня не сразу, но затем впечатываются в подкорку, ужасают, в особенности тем, с какой горечью и болью они произносятся:        — Я не могу иметь детей. Из-за какой-то глупости, детской болезни… Я бесплоден. И я уже знал об этом. Знал на тот момент. Еще до свадьбы. Возможно, с моей стороны это было бесчестно. Трусливо. Я все хотел сказать ей. Но наши отношения, и без того шаткие… Я так боялся ее потерять… А после этой новости говорить что-либо было уже бессмысленно. Это могло значить только одно — она мне изменяет. Даже так я продолжал ее любить, еще очень долго. Но простить… Не мог, да и никогда не смог бы. И я ничего не стал объяснять. А только потащил делать анализы на отцовство. Не для меня, для нее самой. Она бурно сопротивлялась, но, видимо, была достаточно уверена в себе, чтобы в итоге согласиться. Впрочем, не скрою, в какой-то момент во мне тоже зародились сомнения, проснулась надежда. Но так же быстро умерла. С получением результатов. А еще все усугубилось тем, что, как назло, в тот момент, когда я ее чуть ли не на руках оттаскивал, чтобы насильно отвезти в клинику, к нам в гости зашел отец. Тогда наши отношения с ним были еще ничего; сложные, конечно, а у кого они с родителями не сложные. Он был в шоке. И не меньшем — когда результаты все-таки пришли. Я тогда дико набрался. Знал ведь заранее, и все равно. А отец… составил мне компанию. Все успокаивал. И говорил, что когда-нибудь потом я найду кого-то действительно достойного и полюблю. И все у меня будет хорошо. А я, кажется, отвечал, что любить не умею, а теперь уж точно, и никто мне не нужен, и что, наверное, я создан для одиночества и всем оттого только лучше будет. Как мальчишка, ей богу. Хотя я вечно рядом с ним ощущаю себя мальчишкой, и потому он раздражает лишь сильней… А еще, как ты понимаешь, я — сука гордая. И не умею терпеть, как ты. Не умею прощать и делать вид, что ничего не было. Так что… Только развод. В каком-то смысле можно сказать, что я тоже терпел, а потом перегорел. Хотя на меня находило приступами желание все вернуть. И, наверное, я бы даже в самом деле так и сделал, стоило бы ей хоть извиниться, честно сознаться. А может, даже и этого не надо было, достаточно хоть как-то себя проявить… Но она ведь тоже типа гордая. А еще, из ее любимых фраз, — знает себе цену. Тоже, конечно, можно понять, ведь она в итоге сделала аборт. Хотя это уже сугубо ее выбор… А потом нашла кого-то лучше во всех смыслах, чем я. Более тупого и богатого. И чем богатых мужиков покоряют такие сволочные бляди, а? Чем громче назовешь свою цену, тем охотней тебе поверят?        Он усмехается и резко, в один глоток, допивает все содержимое бутылки, а потом запускает ее по полу. Коричневое стекло со стуком и звяканьем, распугивая все это время мирно дремлющих птиц, докатывается до стены и замирает. Женя, проводив ее взглядом, морщится, затем, все еще не глядя на меня, продолжает:        — Ты ругался на меня за шутки про естественный отбор? Так вот, в моем случае мне даже стараться не пришлось. Природа сама подсуетилась, чтобы такая сволочь, как я… не могла иметь потомства. Наверное, так даже и лучше. Для всех.        А я смотрю на него и не знаю, что сказать. В моей груди предательски щемит жалость, но я знаю, он не примет ее и не стоит даже пытаться проявлять. Как и лезть с расспросами о том, как он вообще принял эту ужасную новость. Я по тону, по этой хмельной горечи и надломной самоиронии слышу — до сих пор не принял. А смог бы я сам такое принять? Ох, не знаю. Я бы тоже сам себя считал уродом, ущербным… Но, наверное, все же смог бы, будь у меня партнер, который меня любит и может в этом убедить. А у него не было никого… И никто даже не знал. Все это время он держал это в себе. Ужасно, просто ужасно. Меня охватывает волна эмоций, и я говорю совсем не то, что стоило бы:        — Но ведь наверняка что-то можно сделать, должны быть варианты! Это лечится, или…        — Лечится-хуечится. Наверняка. Или нет. Только какая разница. Когда я еще чего-то там хотел… Мне неоткуда даже было взять моральной поддержки или тупо времени. А теперь…        Он махает рукой и берется пить бормотуху из полторахи. Вот так, вчерашний вечер откровений продолжается в сегодняшнем дне, только теперь на еще более глубоком уровне. Стриптиз души и чувств. Я медленно снимаю с тебя тяжесть дня и унижение былых лет. А потом мы чувственно трогаем друг друга прямо за большие, красные, обнаженные сердца, постанывая одновременно от боли и облегчения, умоляя не останавливаться… Да, детка, это то, чего ты так давно хотел. А еще я, поняв, насколько мы на самом деле похожи, также разгадал и твою тактику построения взаимоотношений. Ты шутишь и издеваешься, все как бы несерьезно, а на самом-то деле таким образом прощупываешь почву и изучаешь реакции. Тебе ведь абсолютно не хочется попасть впросак, ты боишься показаться дураком, боишься, что тебя снова ударят. Проще ведь закрыться и отгородиться сарказмом, чем довериться, а потом, с кровоточащей пробоиной… Я отлично это понимаю, сам в чем-то такой. Типа как бы несерьезный. Только вот ты уже доверился мне, как никому и никогда. Возможно, это просто так синдром попутчика перемешался со страхом смерти. Но скорее… ты ждешь, все ждешь моего решения, моих слов, каждый раз намекая и подталкивая. А я, как дурак, в ужасе бегу. Потому что вечно оказываюсь еще не готов. И сейчас тоже — не готов. Только вот после твоей феноменальной искренности просто не имею права этого показать.        Я смотрю ему прямо в глаза; он не хочет, но слишком устал бороться даже на таком уровне. Я должен проявить силу, уверенность. Иначе это дикое животное мне никогда не укротить… А оно как раз доверчиво подошло достаточно близко и даже само подставляет спину. Я улыбаюсь. Да, пускай это кажется сейчас неуместным, но я и правда искренне тепло ему улыбаюсь. И говорю, очень спокойно:        — А теперь ты со мной, и в этом просто нет необходимости. Ведь мужчины все еще не научились беременеть, не так ли? Так что действительно — вообще без разницы.        Его глаза удивленно округляются, когда до него доходит, что я только что произнес. «Ой, да ладно, какая неожиданность», так и подмывает меня сказать, но вместо этого я, все еще сохраняя на лице улыбку подмигиваю ему. Он саркастически и чуть смущенно приподнимает бровь, а потом… Заливается в смехе. Интересная реакция. Вот что опять… Зато он перестает быть мрачным как туча, и на его лицо возвращается привычная легкая расслабленная самоуверенность.        — Да, примерно с такой же мыслью я подошел к вопросу гомосексуальных отношений.        — По твоим прошлым словам и культивируемому образу, кстати, я был уверен, что у тебя опыта в сексуальных отношениях было хоть отбавляй, а из того, что услышал сегодня — получается…        — Получается, что я не прожженный жизнью сердцеед и альфонс, с носом в кокаине и венериным букетом в придачу, а обычный такой среднестатистический… хотя что я вру, даже до среднестатистического-то как до Китая пешком. Так что это только на словах я Лев Толстой, а на деле… Нечем мне бравировать.        — Ты знаешь, если быть честным, я сам не понимаю, почему, но это отчего-то меня радует.        — Меня, если честно, тоже. Сам не понимаю, почему, как и ты, правда. Хотя образ с носом в кокаине все-таки заманчивый, авторитетный такой…        — Глупости.        — Конечно.        Мы успели за разговорами догрызть весь сушняк. Женя, не церемонясь, скидывает желтые пакетики с ошметками «завтрака» на пол и придвигается ко мне, приобнимает за талию. Я не сопротивляюсь, а лишь выхватываю у него нагретую пластиковую бутылку и прикладываюсь. Бе-е! Какая же все-таки мерзость. Впрочем, за неимением лучшего… Продолжаю начатую тему:        — Так, а с мужчинами ты начал встречаться… Ну и вообще перешел на… э-э-э… темную сторону силы… Как раз по этой причине, да? Чтобы больше не разочаровываться?        — Не с мужчинами, а с мужчиной. Ты у меня второй.        Вот так. Впрочем, после всего уже сказанного это не то, чтобы неожиданность. А изображал-то из себя, блин. Однако так я думаю беззлобно, потому что это мне даже нравится. Он продолжает:        — Раз уж меня все равно так понесло, то зачем теперь уже останавливаться. Поехали до конца…        Что же, поехали так поехали, я — только за. Согласно киваю, и Женя, пожевав нижнюю губу, начинает свой рассказ:        — После всей этой истории мне еще долгое и долгое время не хотелось никаких отношений. Вообще я замкнулся на себе и вполне естественно и органично любил самого себя. Не могу же я вообще никого не любить теперь, когда уже знаю, каково это. И животное не завести. Уверен, я бы случайно, не со зла, забыл покормить, а оно бы и померло от голода. Не хотелось никого делать несчастным, включая себя, короче. Убедился, что создан для одиночества и нет в этом ничего плохого. И ни отношения, ни сношения не нужны. Несколько лет так и прожил, не зная ни горя, ни радостей. Премудрый пескарь я… А потом… Потом я напоролся на Ясика. Ярослав; он был такой… Что даже вот это его все такое мужественное полное имя никак не могло подойти ему в иной форме, нежели Ясик. Такой и есть. Вообще, это были очень странные отношения, совсем не похожие на те, что я имел до этого, с девушками. Если тогда все строилось на какой-то чувственности с моей и их стороны, каких-то там эмоциях, то здесь… одна сплошная алчная похоть. А начиналось все ведь, в общем, безобидно, и сказал бы мне кто, что к этому придет — я бы посмеялся и в морду дал. Очередная фирма-поставщик, очередные переговоры, очередной мужик, который пытается выглядеть серьезно и солидно в своем безвкусном люрексном пиджаке на два размера больше и поблескивающей от пота залысиной. Назойливо жужжит муха и очень душно, а я молю про себя, чтобы все эти дебаты и многосторонние переговоры закончились. Но со всех сторон только и поднимаются новые и новые вопросы, и этому нет конца. И так на протяжении недели уже, и потом еще столько же. Но в итоге договор оказывается наконец подписанным, все руки пожаты, я внутренне ликую, разворачиваюсь, чтобы уйти. Но не тут-то было. Рано радовался. Меня окликает вот он. Ясик. И, хитро улыбаясь, в крайне дружелюбной форме предлагает мне пойти дело обмыть. Тут я понимаю, что мой долг на этом не окончен. Как же я был взбешен. Внутренне, конечно. А внешне лишь мило улыбнулся. И мы пошли пить. В какой-то паб-ресторан, такой же типа солидный и типа серьезный, как он сам. Он все втирал о чем-то, я слушал вполуха, понимающе кивая в нужные моменты. Потом, несмотря на мои протесты, заплатил за счет и зачем-то попер провожать до дома. Ну, это тогда я подумал — зачем-то, ведь у меня и в мыслях не могло возникнуть то, что было дальше. Уже на пороге, когда я был в предвкушении, что наконец с ним раскланяюсь сейчас, он внезапно осознал, что я якобы что-то там забыл подписать по его промашке, и это не должно занять много времени. Внутренне матерясь, я пригласил его пройти ко мне и посмотреть. Посмотрели, блять. Я был в таком ахуе, когда меня припечатали к дивану и, расстегнув ширинку, полезли сосать, что не сразу прореагировал. Зато тело, у которого нихуя не было уже года три-четыре, оказалось более прытким в этом вопросе. Потом меня охватила паника. Я был напуган. Я не понимал, что происходит и как к этому относиться, поскольку для меня все это не вписывалось ни в какие рамки. Как во сне… Но потом все же взял себя в руки. Пнул его, полез с кулаками. Впрочем, для этой туши все мои усилия — ничто, да и не навоюешь много со сверкающим хером наперевес. И он это понимал, а только все просил, рассказывал, какой я превосходный и замечательный, какой день он там обо мне мечтает, как он мне хочет приятное сделать; Женечка то, Женечка се, Женечка, трахни меня, пожалуйста. И я снова посмотрел на него, этого Ясика. Он был возраста моего отца, а то и старше. Не толстый, но обрюзгший. Омерзительный, со всеми этими своими морщинами на теле и вечной испариной на лбу. Он был такой жалкий, такой отвратный, что… Я просто не удержался. Меня захватила злость и какой-то первобытный азарт. Ему так отчаянно хотелось унижаться, что это странное желание передалось и мне. Он получил свою порцию унижения от меня. А я — сам от себя. Все стало таким резко физиологичным, омерзительным. Запах спермы и дерьма… Меня тошнило. Тошнило от себя, от него, от всего того, что мы делали… многие дни потом. Когда я кончил, то просто выпихал его из квартиры, даже не дав толком одеться. А потом сидел голой жопой на кафельном полу и ревел как девчонка. И клялся себе, что это никогда не повторится. Но потом это повторилось. И еще. И еще. И на постоянной основе… При том, что у него-то была жена, дети… Это правда походило на какую-то болезнь, помешательство. У меня есть только два слабых, но оправдания для всего. Первое — это секс. Потом, когда я перестал блевать каждый раз после него — втянулся. Наверное, двум мужчинам проще понять, как сделать друг другу приятно, в этом дело, не знаю. Но если абстрагироваться от всего, то он, пожалуй, был лучшим из того, что я имел. В любом случае, у меня раньше никогда такого не было. А второе… Хотя, скорее, на самом деле первое… Я наконец снова смог видеть жизнь не бесконечной чередой бесцветных, тягомотных дней. Я снова чувствовал себя нужным. Прямо необходимым. Как воздух. За мной ухаживали, мне дарили подарки, проявляли внимание, терпели мой скверный характер и на коленях умоляли, Женечка, пожалуйста, давай снова. Сейчас, когда я об этом думаю, то… просто себя ненавижу. Тогда же… Тебе противно? Ага, конечно, головой мотаешь. Противно, я знаю. А теперь представь, в какую же беспросветную тоску со своей верой в вечное одиночество я себя загнал, если… соглашался на такое, раз за разом. И считал это чем-то… почти нормальным. Почти еще одной формой проявления любви. Почти сам в это поверил, что да, мол, и такая любовь бывает, что теперь. Пока не случилось то, о чем я тебе рассказывал. Какая-то добрая птичка на хвосте отцу принесла. Тут-то и выяснилось, что я просто в очередной раз жил в иллюзиях. Что нужен я ровно до тех пор, пока удовлетворяю чьи-то потребности, а чуть что… Впрочем, чего еще можно было ожидать от Ясика. Вообще ни от кого нельзя ожидать стойкости и последовательности, если за него берется мой отец. И самое противное, что я даже его во многом понимаю, отца. Он тысячу раз прав. Не знаю даже, что его больше покоробило — то, что я внезапно взял и оказался геем, или то, с кем я вообще это делал. Только вот… Это все же моя жизнь. И я имею право ее портить и уродовать так, как посчитаю нужным.        Женя со злостью бьет кулаком о матрас. Его трясет. Впрочем, и мне после его монолога не по себе. Я ожидал совсем другой истории. Никак не такой. Он прав. Мне противно. Мне тошно. Мне мерзко. Но не из-за Жени, а за него. Будто сам все это пережил. В каком же он должен был быть отчаянии. Как можно так упорно убеждать всех на свете, что любишь себя, и при этом одновременно так люто, так глубоко себя ненавидеть? Такой вот занимательный, но не работающий аутотренинг. Будто бы он раз за разом старается себя наказать. Я не могу этого понять, но все же… Понимаю. А ведь ни одни отношения у него не были равными. И сейчас… Сейчас все в наших руках. Самое время для того, чтобы все исправить. И заставить Женю действительно, по-настоящему, честно и глубоко полюбить. И даже не меня. Себя самого.        Женя глубоко выдыхает, безуспешно пытаясь успокоиться и одним мощным глотком осушая остатки жидкой выдохшейся дряни. Затем этим своим защитным, наигранно-веселым тоном говорит:        — Дерьмом вся эта моя любовь оказалась на проверку, в общем.        — Абсолютно солидарен.        Так отвечаю я с усмешкой. Женя больше не обнимает меня. Я вижу, он страшится моей реакции, будто бы теперь, когда я знаю всю правду, мне может стать противно к нему прикасаться. А еще он не может решить, как растолковывать мой ответ. Понять себя неправильно я ему не даю. Снова ложусь на постель, потому что за время сидения успел жутко устать. Тяну следом за собой растерянного Женю. Он на удивление послушен. Ложится рядом. Ждет чего-то… Все непонятно, да? Я снова улыбаюсь ему. А потом — обнимаю, зарываюсь лицом в его грудь. Тут тепло, мягко и неожиданно уютно. Здесь я, пожалуй, и останусь жить.        — Полное дерьмо, — повторяю я и, должно быть, абсолютно непоследовательно, тихим шепотом, давая Жене, если что, возможность сделать вид, что не расслышал, прошу. — Поцелуй меня.        Все-таки у Жени хороший слух…