И что такое плохо

       Чуть легче. Физически. Морально же — значительно.        После такого горячечного бреда необходим отдых. Причем отдых в таких обстоятельствах — это совсем не сон; наоборот, бодрствование и занятие повседневными вещами. А коль скоро сил на подобное у меня нет, так хоть интеллектуальная разрядка.        На постели передо мной, по простыне, заляпанной покоричневевшими следами крови, лениво, приливами и отливами, ползут световые полоски апельсинового цвета; при этой мысли мне тут же нестерпимо хочется цитрусовых, даже несмотря на их разъедающую кислотность. Когда я гляжу на эти размеренные колыхания, то мое сердцебиение, быстрое-быстрое после ужаса, накрывшего там, на небывалой и одновременно такой реальной кухне, постепенно перестает бухать подобно мельничной молотилке. А еще, до меня доходит не сразу, успокоению способствует и то, что меня обнимают со спины и чуть ощутимо поглаживают по груди. Замираю, словно боюсь, что, когда он поймет, что я не сплю — резко отдернет свои ладони и перекатится на другую сторону кровати. Но отгоняю эту мысль и тихонько зову:        — Жень?        — Да? — скорее угадываю, чем слышу, когда он так же тихо выдыхает это слово мне в шею, но поглаживать так и не перестает.        Вместо вопросов, которые я и не успел толком придумать, приподнимаю свою здоровую руку и переплетаю наши пальцы над все еще куда-то спешащим сердцем. Целым, живым, глупому сну наперекор. Кидаю быстрый взгляд на окно; за торчащими в него пышными ветвями вечереет ясное синее небо сочными теплыми цветами. Такими, что свежих, наливных фруктов хочется еще сильнее. Интересно, сколько же я все-таки спал? Спрашиваю:        — Какой сегодня день?        — Тёплый, с переменной облачностью.        — Серьезно.        — Четверг.        Мне это ни о чем не говорит; я всегда путался в днях недели, с трудом ориентируясь в них лишь по набору пар в универе да выходным друзей, работающих с плавающим графиком. Теперь же абсолютно все ориентиры сбиты напрочь. Поворачиваюсь к нему, а он чуть приподнимает голову, чтобы посмотреть на меня. Его вид, неожиданно для меня самого, сбивает дыхание. Женя светится. Сияет. Его светлые и вновь пышные лохматые кудри — как нимб, а вокруг повсюду будто бы прыгают солнечные зайчики и блики. Бог-Солнце, вспоминаю я. Все дело, конечно, попросту в том, что его лицо озарено лучами из окна, а у меня, с моим сотрясом, кругом идет голова, добавляя объектам дополнительные расплывчатые контуры. Но я не удерживаю свое восхищение:        — Красивый…        — Я?        — Да.        — Чем именно, расквашенным носом или облезающей лохмотьями уродской красной кожей?        — Нет, не этим…        — А чем же еще?        — Ты — Солнце.        Он смотрит на меня странно, склонив голову набок, потом фыркает, криво усмехается и подносит свою руку к моему лбу, размыкая наше единение.        — А я думал, жар спал и ты наконец пришел в себя. Но нет, похоже, снова в бреду.        Я только грустно качаю головой в ответ и повторяю изначальный вопрос:        — Так какой сегодня день?        — Тринадцатое октября две тысячи шестнадцатого года. Какого рода ответ тебе еще нужен?        Вот и оно — то самое послезавтра. О котором никто из нас там, на чердаке, на самом деле не смел и мечтать. Но нет, мы здесь. На мягкой постели, по своим качествам ни в какой мере не сопоставимой с тем проеденным временем пыльным матрасом. Под надежной защитой и, как бы ни было это постыдно — опекой. А главное — вместе. Но мысли о том дне наводят и на еще одну:        — Значит, сегодня день твоего рождения.        Женя смотрит на меня так, будто удивлен этой констатацией факта в моем исполнении. Не ожидал, что я вспомню, или для него это не имеющая смысл глупость? Похоже, второе, так как, потаращившись на меня какое-то время в изумлении, он, вздернув бровь, уточняет:        — И?        — С днем рождения.        Я чуть приподнимаюсь и легко касаюсь его пересохших шершавых губ своими. Сначала он напряженно замирает, и на меня наваливается страх, будто все, что было между нами там — не более чем мираж, примитивная необходимость, приправленная страхом, или болезненный крайний метод воздействия, не имеющий ничего общего с теперешней реальностью. И потому чувствую какой-то дикий, бешеный прилив радости, когда он отвечает, накрывая меня своей жаркой волной слепящего солнечного света. Но все резко обрывается, стоит нам услышать скрип шагов по половицам. Как испуганные мартовские коты, которых застали врасплох, мы резко, не сговариваясь, чуть ли не отпрыгиваем друг от друга. Не знаю, насколько уж эта реакция адекватна, да и почему Женя, обожающий всех эпатировать, Женя, который плевать хотел на то, кто и что там обо всем этом подумает, поступает подобным образом, но такое наше поведение только укореняет во мне ассоциацию с нами как с двумя маленькими мальчиками, занимающимися чем-то постыдным и неправильным по собственному же мнению и боящимися гнева старших; мы успеваем как раз вовремя, потому что стоит нам отлепиться друг от друга, как на пороге появляется Женин отец. Похоже, что он не успел заметить ничего «необычного», поскольку на его лице легко читается добродушие:        — Проснулись? — скорее утверждает, нежели спрашивает он и подходит вплотную к постели. — Как себя чувствуете?        — Лучше, спасибо!        — Отвратительно!        Отвечаем мы с Женей одновременно. А после — усмехаемся все втроем; должно быть — каждый по своему поводу.        — Вот так прям и отвратительно? — я сначала слышу голос Всеволода, а затем и вижу его всего целиком, возникающего из-за бокового ответвления комнаты; значит, он все это время был здесь и должен был слышать, а возможно, даже и видеть наш «утренний» диалог и его «последствия». От этой мысли становится не по себе; впрочем, если и так — виду он не подает, разве что его вопрос обретает для меня новый смысл, который он наверняка и не пытался вложить. Странно, но мне кажется, что присутствие Полковника странным образом смягчает Женю. По крайней мере, он удостаивает нас развернутым ответом:        — Ну, лучше, разумеется. Но эта вечная ноющая боль в ноге меня доконает, как пить дать. И, кстати, по поводу пить… а заодно — есть… я отказываться не буду.        Его отец со вздохом кивает ему:        — Скоро будем, — затем обращается ко мне, — а ты как?        — Ну, плохо, конечно. Но мне снились очень уж дурные сны. Так что я рад проснуться. И рад увидеть, что у Жени все так… отвратительно.        Прищурившись, хитро гляжу на Женю, улыбаясь, а он лишь закатывает глаза и угрюмо бросает:        — Ну и что это сейчас значило?        Похоже, он понял меня как-то неправильно. Это расстраивает, от улыбки не остается и следа. Чтобы не усугубить ситуацию, я, уже с абсолютно спокойным лицом, ему поясняю:        — Я рад наконец видеть тебя в сознании. А если у тебя хватает сил на сарказм, значит, жить точно будешь.        — Ты неправильно ставишь вопрос. Это я рад наконец увидеть в сознании тебя, потому что теперь ты, по крайней мере, не орешь и не плачешь. Невозможно…        Бог-Солнце, он прекрасен. Но никто не говорил, что добр. Он такой, какой есть, не добрый и не злой, а просто светит себе как придется. Не стоит Птице подлетать к нему слишком близко, иначе обязательно последует участь Икара, опаленного высотой. Да и смотреть долго на Солнце вредно для глаз, вот они уже опять слезиться начали. Отворачиваюсь. Он тут же смолкает, хотя явно хотел продолжать. Затем с легким стоном садится, переключая свое внимание на иного рода проблемы, чем словестные баталии со мной:        — Слушайте, а одежды для нас не найдется? Я могу, конечно, и в первозданном виде продолжать разгуливать, да замерзнуть боюсь.        «Или что кто-нибудь ослепнет от такого количества ничем не прикрытого великолепия», — комментирую я сам про себя, вроде бы и иронично, но тут же смущаюсь даже в мыслях.        — Да тебе вообще сейчас особенно разгуливать не следует, Жень, — комментирует его отец, но все же отходит в сторону и поднимает с табурета что-то глубоко-зеленое, явно подготовленное заранее. — Возьми пока это, а как нога проходить будет, найдем что-то еще.        «Этим» оказывается приятный на вид и ощупь халат; интересно, а на меня у них вещи найдутся? Не успеваю спросить, как следует ответ: Женин отец подносит какие-то вещи и мне, а поясняет Всеволод.        — Прости, но ты сам, наверное, понимаешь, что мужских вещей на твой размер у нас не нашлось, — я снова улыбаюсь, киваю ему, показывая, что благодарен любому варианту и нет нужды передо мной оправдываться, но он все равно продолжает, — поэтому я взял на себя смелость подобрать тебе что-то из вещей своей дочери; если тебе совсем не понравится, можешь сам потом поглядеть.        Он говорит это будничным тоном, но у меня внутри все переворачивается. Вещи дочери… Конечно же, это очевидно, что у него тоже своя семья; дочь, наверняка — жена, возможно, уже и внуки… были. И у каждого из них; я ведь совсем ничегошеньки не знаю об их жизнях и судьбах, а спрашивать сейчас, при этом, вполне возможно, грубо влезая в открытые раны почище той, что у меня на руке, бередить их… Нет, так нельзя, не время. Просто вежливо отвечаю:        — Хорошо, спасибо!        И, тоже приподнявшись (к сожалению, не без помощи), берусь одеваться, морщась от боли каждый раз, как грубая ткань проезжается мне по швам и ссадинам, а затем разглядывать себя сверху вниз. На мне — серые, цвета слоновьей кожи в песках саванны, довольно узкие джинсы, штанины которых все равно приходится подкатать, а сверху — темно-бордовая просторная длинная футболка с широкой бесшовной горловиной, то и дело сбивающейся на одно плечо. Ну… цветовое сочетание, определенно, красивое. В остальном же… мужественности и самоуверенности явно не прибавляет. Но говорить я о том не стану; впрочем, Полковник вздыхает вслух:        — Все равно велики… подшить бы надо.        — Не переживайте. Все хорошо. Правда!        Женя бросает на меня взгляд, долго разглядывая с ног до головы, и, как конечная реакция — чему-то усмехается. А потом поворачивается к своему отцу и тут же оказывается заключен в объятья. Особенно забавно в этот момент наблюдать за его выражением лица, смущенным, даже — чуть возмущенным, но в то же время довольным. Сам на объятья он не отвечает, лишь кладет руку поверх сгиба отцовского локтя. Странная пассивная функция: «вот он я, можете меня, замечательного, любить». Молча простояв так с какое-то время, Валерий хрипло произносит:        — Все не верится. Я так рад, что ты здесь и что сегодня… С днем рождения тебя, сын.        Выпускает его из своих рук, отступает на шаг и глядит в самом деле так, будто не может до конца поверить. На его место подходит Полковник, осторожно треплет Женю по плечу:        — Поздравляю тебя, Женька! Скажи, ты, как именинник, имеешь какие-то пожелания на ужин?        Интересно, у них что тут, есть запасы еды на любой вкус и в любом количестве? Вот возьмет Женя и с ехидством сейчас попросит трюфельное ризотто, чисто так, посмеяться. Впрочем, я в очередной раз, похоже, его недооценил, хотя мог бы догадаться, ответ-то очевиден. Бросив на меня вскользь чуть ли не шкодный взгляд, он говорит:        — Ну, я бы хотел чипсов… Но жареная картошка тоже вполне сгодится.        Всеволод лишь с серьезным видом кивает ему в ответ и уходит куда-то, должно быть, на кухню. Мой желудок же, услыхав такое словосочетание, поет китом, но разум с ним в корне не согласен. Мне мучительно даже представлять, как я сейчас со своей больной, прошитой насквозь щекой буду есть что-то, что нужно пережевывать, что-то, способное распадаться на мелкие фракции и застревать… а затем сглатывать, грубо елозя этим всем по саднящему горлу. Но я ничего на это не говорю; Женин выбор и его воля, а я, если что, вежливо поголодаю. Между тем, появляется еще одно действующее лицо; в какой-то глубокой задумчивости мимо проходит Вячеслав Андреевич, но резко тормозит, увидав, что мы уже сидим одетые. Он тут же меняет траекторию, подходит к нам и лаконично констатирует:        — Проснулись, значит. И лучше себя чувствуете. Что же, хорошо. Как раз время пить таблетки. Кстати, Женя, с днем рождения, — последнее он произносит, уже раздав нам разномастных пилюль и удостоверившись, что мы все приняли, а затем подходит ко мне и берет мою ладонь. — Прости, мальчик, будет больно, но рану нужно снова почистить.        — Подождите! Я пока прогуляюсь пойду. Не могу, знаете ли, смотреть, как мучают животных. Где там моя трость?        Женя показно отворачивается от нас и обшаривает взглядом помещение. Его отец тут же отзывается:        — Может, ты лучше об меня…        — Трость.        — Женя, ну какая трость, тебе же сейчас вообще костыли нужны по-хорошему…        — Трость!        Я не знаю, с чем связано Женино упрямство и его же дурное расположение духа; мне не понять. Возможно, и это самый очевидный вариант, с тем, что ему больно, дискомфортно и он голоден. Понятно только, что он сейчас не станет отступаться от своих желаний, если уж что-то решил. Причем понятно это не только мне. Со вздохом его отец действительно притаскивает ему тот самый несчастный кусок дерева. Почищенный, должен отметить, а ручка обмотана каким-то пористым мягким материалом; не так «эффектно, по-шамански» теперь выглядит, зато держаться должно быть мягче. Передавая трость Жене в руки, отец интересуется у него:        — Сам делал?        — Сам делал? Я? Ты смеешься. Нет, конечно. Его рук дело, — кивок в мою сторону, вслед за которым Женя, тяжело и медленно, поднимается на ногу и уже тогда зачем-то добавляет. — Я его и не просил, а он взял да припер.        После этого молча и не оборачиваясь идет в сторону прихожей. Это дается ему с явным трудом, а я все боюсь, что он нет-нет, да завалится; впрочем, похоже, не я один, так как его отец, в очередной раз тяжело вздохнув, разворачивается и идет следом за ним, чуть поодаль. Дождавшись, когда они скроются за проемом, Вячеслав Андреевич берется колдовать над моей рукой, одновременно с тем вручив мне градусник, который я тут же сую себе под мышку. Никак не могу себе объяснить, но с этим человеком наедине я ощущаю себя крайне неуютно, хотя ничего плохого он мне не сделал; наоборот, только хорошее, да и впечатление о нем у меня в целом исключительно уважительно-положительное. Наверное, все дело в его нечитаемости для меня. А молчание лишь усугубляет ощущение неловкости. Просидев в тишине некоторое время и окончательно внутренне изведясь, я, чтобы сделать хоть что-то, гляжу на свою обрабатываемую дырку и задаю первый попавшийся вопрос:        — А что это за трубка?        — Это дренаж. Он нужен, чтобы обеспечить отток содержимого раны.        — И… долго он еще будет стоять?        — Столько, сколько потребуется для окончательного очищения. Может, день, а может — пять. Будем следить за состоянием.        — Понятно.        Снова — тишина. Такая, что ее можно руками черпать из воздуха. Предпринимаю еще одну попытку завязать разговор, но, поскольку я переживаю и смущен, получается коряво и нелепо:        — А вы врач?        Он даже глаза на меня приподнимает в удивлении и отрывается от своей работы. Что же, зато хоть какие-то эмоции я смог в нем вызвать; кажется, если бы мое лицо было к этому способно, то приняло бы цвет той футболки, в которую я сейчас облачен. Тщусь исправить положение:        — Ну, то есть понятно, конечно, что врач; я имею в виду, вы тоже военный, да?        — Да, я военно-полевой хирург.        — Ясно, — помолчав еще какое-то время и покостерив себя, снова не выдерживаю и, избрав другую тактику, а конкретно — предельную искренность, произношу. — Простите, пожалуйста, за глупые вопросы. На самом деле я не такой тупой, каким сейчас кажусь. Ну, наверное. Просто…        — Просто ты меня боишься.        Его ответная откровенность выбивает меня из колеи. Силюсь улыбнуться и интересуюсь:        — Что, так заметно?        — Да.        Так и не успевшая окрепнуть улыбка тут же сползает с моего лица после этой лаконичной холодности. Я больше не пытаюсь с ним поговорить, а только лишь жду, когда он, наконец, закончит, когда уже придет хоть кто-нибудь. Как назло, сколько я ни гипнотизирую проходную дверь, в ее проеме никто не спешит показываться, даже когда врач, наконец, заканчивает драть мою и без того истерзанную руку, забирает у меня градусник и отходит к столу; после его манипуляций боль снова усилилась, и теперь я пожевываю здоровую щеку с обратной стороны, чтобы никак это не проявить. Уже оттуда, не глядя на меня, он говорит в форме приказа:        — Приспусти штаны и повернись.        Подобная постановка вопроса ставит меня в ступор, так что выполнять его указания я начинаю, лишь когда он, разглядывая шприц с жидкостью на просвет, походя зыркает на меня исподлобья. Я никак не могу объяснить чувств, бурлящих во мне, но в этот момент я его почему-то почти ненавижу. Он снова делает мне два укола и отходит, а я спешно берусь одеваться, как будто мне есть еще чего стесняться и он, да и они все вообще, не видел меня со всех ракурсов во всех позах. Да и мужчины же все, чего тут вообще стесняться, в принципе? Но мысли почему-то тут же возвращаются к Жене и тому, что между нами было; этому мерзкому, противоестественному, тогда, на полу грязной прихожей. Наверное, после этого у меня что-то переклинило в мозгу и не так уж это незаметно прошло для моей психики, как мне казалось. Однако теперь, побывав однажды в роли объекта, с которым… совершаются активные действия сексуального характера… моя нагота перед другими людьми заставляет меня чувствовать себя еще более беззащитным и слабым, чем я есть на самом деле. И чем больше я об этом думаю, тем больше ненавижу. Но уже не кого-то и абстрактно, а себя и конкретно. Не желая больше испытывать всех этих ощущений, варящихся и кипящих внутри меня, бездумно поднимаю взгляд и понимаю, что Вячеслав Андреевич пристально следит за мной. Встретившись со мной глазами, он неожиданно подходит к кровати и садится рядом. Я в недоумении. Он же, как ни в чем не бывало и каким-то деревянным голосом, спрашивает у меня:        — Ты ведь из Петербурга, да?        Лишь киваю в ответ, а он, игнорируя мой настрой, продолжает:        — Я тоже. Жил на Лесном проспекте. Учился в Военно-медицинской академии. Когда закончил — распределили в тайгу, в глухую часть. Затем помотали немного, и, в итоге, я работал здесь, неподалеку. С момента окончания академии побывать в родном городе довелось лишь пару раз. Впрочем, меня там все равно никто не ждал, так что повода не было. А жаль.        Он говорит это все в своей обычной манере, и даже «жаль» его звучит так буднично и серо, что и не поймешь, действительно ли за его словами там, в глубине, кроются какие-то эмоции, или это лишь такая фигура речи, которую общепринято употребляют, описывая подобные ситуации. Но я почему-то просто верю. Его слова не содержат вопроса или иной зацепки для продолжения разговора, так что я даже и не знаю, что ему сказать на это. Разве что теперь, когда он попытался проявить ко мне какую-то человечность, мне еще больше стало стыдно за себя, свое поведение и эти свои маленькие, никчемные внутренние обидки. Должно быть, этому человеку в жизни пришлось пережить многое, он видел такое, что мне и не снилось, а ему приходится нянчиться со мной, эгоистичным парнем, позволяющим себе поведение пятилетнего мальчика и считающего это чем-то естественным. Подобные мысли действуют на меня как ушат холодной воды. Я словно бы вылезаю из зеркальной чешуи своих эмоций. И я хочу, чтобы этот человек понял: мне ценно все то, что он сделал для меня, и та малость, которой он поделился со мной, причем поделился не потому, что сам хотел, а потому, что увидел, как мне это надо. Фактически, я ее попросту выцыганил. Я искренне улыбаюсь ему большой и дружелюбной улыбкой и произношу:        — Спасибо вам. Большое.        Он не спрашивает, за что, и не говорит ничего, только кивает в ответ, слегка растягивая уголки губ в очевидно тяжело дающейся ему ответной улыбке, так, словно бы он не привык улыбаться вовсе, а затем встает и уходит в проем арки, в комнату, оставляя меня на этот раз уже в полном одиночестве. Что же… Пока никого нет, позволяю себе вновь откинуться, улечься на спину и бессмысленно поглазеть в окно. Солнце больше не поигрывает своими ясными световыми посланниками; логично, он, Солнце, ведь ухромал куда-то, да все никак не вернется. Синее небо градиентом растянулось до насыщенно-вишневого. Я не замечаю, в какой момент успеваю задремать. А прихожу в себя только когда меня легонько дергают за плечо. Приоткрываю глаза и вижу перед собой Всеволода. В другой руке он умудряется держать сразу четыре кружки; многолетняя практика с отсылкой на баварский Октоберфест, не иначе. Он неизменно добродушно улыбается мне, говорит:        — Проснись, Елик. Сейчас пойдем за стол, пока не остыло. Все уже собрались.        И скрывается за арочным проемом. Я, все еще не проснувшийся до конца, пребываю в слегка коматозном состоянии, но все-таки отчетливо умудряюсь понять, чего от меня хотят. Тут же с трудом, но поднимаюсь на ноги. Только вновь приняв вертикальное положение впервые за два дня, чувствую в полной мере последствия сотрясения. Чтобы не упасть, мне приходится держаться за все возможные окружающие объекты: постель, стол, стену. Самым тяжелым будет промежуток от арки до дивана, я помню, там не за что цепляться. Я уже почти доползаю до нее, когда в проеме появляется Женин отец и, чуть ли не картинно всплеснув руками, подхватывает меня, практически дотаскивает на себе. Окидываю беглым взглядом комнату, оценивая обстановку. По центру дивана уже и впрямь восседает Женя, а в дальнем углу — только недавно прошедший мимо меня Всеволод, с другой стороны стеклянного стола стоят два кресла, в одном из которых сидит, читая какую-то тонкую книгу, Вячеслав Андреевич. Крупногабаритные и глубокие, кресла эти были явно придвинуты сюда от камина, в котором сейчас потихоньку потрескивают полудогоревшие полешки.        Когда мы оказываемся у дивана, я судорожно вцепляюсь в его спинку и, перебирая рукой по подлокотнику, занимаю, наконец, свое место в уголке на мягком сиденье, в котором чуть ли не утопаю. Так. Справился. Отлично. Теперь надо отдышаться. Пока прихожу в себя, слышу почти виноватый голос Жениного отца:        — Прости, надо было скорее подойти.        — Что, он опять сам, да?        — Не беспокойтесь, все в порядке.        — Ох уж эта самодеятельность…        Но уже и правда почти в порядке. Подгибаю под себя ноги, забиваюсь в теплый угол. Вот теперь и правда — хорошо. Позволяю себе оглядеться по сторонам. Журнальный столик весь уставлен тарелками. Тут и та самая обещанная Жене жареная картошка, которая по своему виду и впрямь напоминает импровизированные чипсы, и рыба печеная, и всяческие соления, и сырно-колбасные нарезки, и хлеб; в общем, все как полагается по случаю чего-то торжественного у русского человека. И мне все это так хочется! Но страх боли пока еще пересиливает. Впрочем, посмотрев прямо перед собой, я замечаю, что если весь остальной стол организован по принципу шведского, то специально для меня выделили отдельные, уже наполненные тарелки. Миска с бульоном и плавающим в ним зеленым луком, картофельное пюре, десертница с, похоже, перетертым яблоком в смеси с чем-то еще… Питание для детей до трех лет. У-тю-тю, малыш, ты такой жалкий, так что вот, получи. Впрочем, не скрою, при всем этом, похоже, просто перманентном чувстве стыда и ощущении несамодостаточности я чертовски благодарен им за эту заботу; даже о таких мелочах они подумали. Что за невозможные люди… Чтобы никто не заметил переполняющих меня эмоций, я поворачиваюсь и чуть пригибаюсь, чтобы рассмотреть камин и его спокойное, тихое пламя. Интересно, есть ли в доме центральное отопление, или же эта голландка с малахитовыми изразцами выполняет свое прямое функциональное назначение. Впрочем, с их предусмотрительностью-то поди и так, и так. Я отмечаю, что, может быть, в стилистике оформления комнаты и имеется некий эклектичный хаос, но все настолько обжитое и словно бы теплое, что здесь прямо хочется находиться. Поймав взгляд Всеволода, очевидно следящего за моими реакциями, с улыбкой говорю ему:        — Уютно тут у вас!        — Стараемся, — просто отвечает Полковник и тоже улыбается, а затем, взяв в руки здоровую кружку и отхлебнув оттуда, обращается к моему соседу:        — Ну, Женек… Ты уж прости, но за твое здоровье мы сегодня только чай и будем пить.        Женя в ответ усмехается, но при этом как-то смущенно говорит, словно оправдываясь:        — Да я, собственно, и не претендовал…        Всеволод тут же перебивает его вялые трепыхания; заговорщицки наклонившись, он развивает мысль:        — Впрочем, специально для тебя, Женька, говорю: у меня в погребе целая батарея вин и прочих коллекционных напитков. Как поправишься — можешь без зазрений совести выбрать там себе любое, пусть даже то, что я до самой глубокой старости вскрывать не собирался, и выхлебать хоть в одно жало. Все равно у меня нет для тебя никакого подарка. Вот, считай, будет.        — Хм. Спасибо, обязательно потом воспользуюсь этим предложением. И даже не надейтесь, что забуду!        — Уж и не надеюсь; память-то у тебя всегда дай боже была. Ладно, давайте уже есть, а то остынет все, а я потом бегай-подогревай.        Все будто только этой команды-дозволения и ждали; во время процесса поглощения пищи никто даже и не пытается общаться хотя бы из вежливости, так что на длительное время устанавливается тишина. Питаться мне все равно довольно проблематично, но, несмотря на это, я не могу не оценить вкусовые качества такой, казалось бы, примитивной еды. Когда дохожу до фруктовой кашицы, в композитности которой помимо яблока явно приняли участие банан и ваниль, Женя, уже давно справившийся не с одной порцией и успевший попросить еще чаю, хрипловатым голосом нарушает молчание:        — Наверное, нам стоит развлечь вас увлекательнейшим рассказом, да? А то приятная тишина начинает переходить в разряд неловких пауз.        После этих слов все, разомлевшие было после еды в на славу натопленном помещении, словно присобираются, поднимаются и выправляют осанку. Я же — наоборот, вжимаюсь глубже в диван и стараюсь не отсвечивать. Даже и думать не хочу о том, что сейчас будет обсуждаться. Все воспоминания слишком свежи и в то же время уже где-то далеко, отчего-то почти моментально начали забываться, словно бы за давностью лет. Слишком много всего, голова просто не успевает анализировать и отсекает лишнее. Впрочем, после Жениных слов еще на какое-то время повисает беззвучная неловкость. Понятно, всем нужно время, чтобы собраться с мыслями, но мне, если честно, было бы проще как на устном экзамене, когда преподаватель пытается тебя вытащить на оценку получше и задает наводящие вопросы, стараясь всколыхнуть в твоем мозгу нужный ассоциативный ряд по этим зацепкам. Наконец, подавшись вперед и сложив ладони замком на животе, начинает говорить Женин отец:        — Ты прав. Мы все действительно ждем вашего рассказа. Но никто не настаивает, чтобы именно сейчас…        — Ага. Мне, конечно, нет никакой радости портить такой прекрасный вечер. Но — раньше сядешь, раньше выйдешь. Хочу… избавиться от всего этого поскорее.        Его отец кивает ему в ответ, показывая, что услышал, и тут же что-то неуловимо в нем меняется, он становится предельно сконцентрированным, собранным; спрашивает:        — Хорошо. Тогда давай по порядку. С чего все началось?        — Все началось с него.        Женя кивает в мою сторону, и все переводят взгляд на меня. Вот это… подстава. Я тут же чувствую себя одним из тех безумных, но абсолютно криворуких ученых, что мечтают захватить мир, долго-долго продумывают план, ставят опыты, а потом, на самом ответственном этапе эксперимента, случайно выпускают пробирку со смертоносным вирусом из рук; та, как в замедленной съемке, разбивается о кафель, и понеслась. Женя, вдоволь насладившись драматичной паузой, поясняет:        — Ну, точнее, с нашей с ним встречи.        — А давно вы вообще с Елисеем знакомы? — уточняет Валерий, на что Женя, фыркнув, отвечает:        — Да целую вечность уже.        — Даже так? Почему же тогда ты о нем никогда не упоминал?        — Потому что вечность эта длится примерно с неделю. Эта вот с ним встреча, собственно, и была моментом нашего знакомства. К сожалению или к счастью, уж не знаю.        — Почему ты говоришь, что именно с этого все началось?        — Потому что там было еще одно действующее лицо, с которым он меня познакомил; пускай он сам и расскажет.        Теперь все ждут моих слов. Я смущенно развожу руками:        — Да нечего там рассказывать. Просто я шел с работы…        — … в костюме бомжа.        — В рабочей одежде.        — Потому что социальные нормы, равно как и нормы гигиены — не для тебя писаны. Как настоящий неформал, ты — против системы.        — Потому что я ехал туда с учебы и забыл взять сменную одежду, да и, в любом случае, мыться в общественном туалете — идея не слишком привлекательная.        — Зачем ты вообще пошел пешком, если, сам говоришь, безвылазно торчал на работе двое суток и не спал? До твоего дома ведь неблизко.        — Потому что… У меня оставалось пятьсот рублей на две недели. Которые я все равно где-то потерял, как выяснилось чуть позже, когда они понадобились…        — Работа, на которой не платят даже натурпродуктом?        — Работа, на которой начальники — мудаки.        Я вижу, как Женя было открывает рот, чтобы еще что-то мне сказать, но Всеволод оказывается быстрее. Нагнувшись так, чтобы смотреть прямо мне в глаза, он прерывает наши словесные баталии:        — Погодите; отмотайте чуть назад. Елисей, расскажи, что ли, немного о себе для начала?        — О себе?        — Ну да, чем занимался вообще, где работал, как жил. Мы же о тебе ничего не знаем. А я с трудом улавливаю причину ваших переругиваний сейчас.        — Да и нет никакой причины, просто… ох. В общем… я студент Мухи. Ну, это, м-м-м… Художественно-промышленная академия. Учился на художественном металле, на третьем курсе.        — О, то есть ты — художник, значит? — Всеволод смотрит на меня теперь почему-то чуть ли не с легким восхищением. Любит искусство? Меня это смущает, потому, глядя вниз на полусъеденное фруктовое пюре, тихо отвечаю, пожав плечами:        — Ну, как-то так… Что-то вроде…        — И совмещаешь работу с учебой?        — Я… В общем, дело такое: живу один, потому что единственный ребенок в семье и родители оставили мне квартиру в бывшем общежитии, купив новую. Соответственно, мне нужно и самому для себя зарабатывать. Из-за того, что я на дневном учусь и там, ну… правда надо учиться, и много… на работу с четким графиком устроиться проблематично. Так что то и дело брался за какие-то халтуры. Последней была реставрация в здании, которое переоборудывают под офис; грязная работа плюс монтаж, и все в каменной пыли. Мы с приятелем опаздывали к сроку сдачи и на пару суток остались, чтобы все по-максимуму доделать. И не спали. Вот и выглядел я… соответственно. Поэтому Женя и иронизирует над моей внешностью.        — Не поэтому.        — А почему? — перевожу взгляд с тарелки на Женю.        — Просто, знаешь, ты… какой-то ходячий набор фетишей!        — Чего? — мой недоуменно-возмущенный голос заставляет его закатить глаза и пояснить:        — Все, что можно было в одном образе собрать — собрал. Я оборачиваюсь, а там: косуха, длинные волосы, бледная кожа и наркоманские синяки под глазами, весь в каком-то дерьмище. А потом к этому образу только прибавилось. Холодильник, целиком забитый исключительно пивом. Кожаные штаны, говнодавы, серьга в ухе; байк водить умеешь. И еще, вон, татуха, оказывается. На гитаре часом не играешь?        — Играю… — мой голос звучит обреченно. Мне обидно, что меня оценивают как клише на какой-то образ, а не как личность, но, должен признать, что я сам для того постарался.        — О-о-о, ну все. Конечно… Кто бы сомневался. И кафедру себе выбирал по тому, что там слово «металл» есть, поди. Еще скажи, что русский рок любишь.        — М-м-м… Ну, не только.        — Ну вот о чем я и говорю; просто мечта-парень!        Я вижу, что он надо мной лишь подтрунивает, даже почти не зло, но меня все равно задевает. Я вскидываю брови и улыбаюсь одной из самых неприятных своих улыбок:        — Ну что ты, куда уж мне до тебя, такого… солнцеликого и лучезарного, статусного донельзя.        — Солнцеликий и лучезарный, говоришь? Хо-хо. Надо же. Мило. Я запомню. Хорошо меня описывает, действительно.        Он улыбается мне в ответ, но, в отличие от меня, как-то горделиво и искренне, что ли, будто я и впрямь сделал ему комплимент. Такая реакция успокаивает, и я примирительно его прошу:        — Жень, давай все-таки будешь рассказывать ты, а я дополнять. А то так невозможно…        — Слушать мои чудесные комментарии?        — И это тоже. Хотя я просто хотел сказать, что у меня болит горло так активно хрипеть.        Видимо, это для него весомая аргументация. По крайней мере, он почему-то неожиданно серьезнеет и кивает мне, впрочем, почти тут же утрачивая подобное выражение лица, становясь каким-то расслабленным даже. Глотнув чая и обведя взглядом всех присутствующих, он, чуть задрав голову, театрально декламирует:        — В общем — сказка! С самого начала. Давным-давно, в граде-Пальмире, жил-был добрый молодец, королевич Елисей. Прогуливался он однажды в думах своих глубокомысленных после трудов тяжких. А час был поздний, да темный. И вот раз повстречалась ему девица; не красная, нет. Шла она по путям, что для паровой машины выкованы, и было на ней лишь худое платье, да и то все в крови. Отчего-то не понравилась она королевичу жутко, испугала. Но был Елисей молодцем жалостливым. Не стерпело его доброе сердце, скинул он с плеча своего кожанку королевскую, да и молвит деве: «Куда путь-дорогу держишь, девица? Аль не заблудилась ли ты часом? Не замерзла? Не голодна ль?». А та в ответ молчит, словно рыба какая морская, воды в рот набрала. Спросил он с нее еще, и еще, и сопроводить предложил, и знахарей да дружинников позвать, да все ни слова в ответ. В растерянности он был и делать что ему не знал, а потому просто пригласил ее пройти до рынка крытого и круглосуточного, еды ль, одежды ли купить, а уж там решить. Ни единым жестом не было встречено его предложение, а лишь послушным и молчаливым сопровождением. Долго ли, коротко ли шли они так. И почти было дошли уж, да озарил их путь я, солнцеликий и лучезарный. Остановились они в немом изумлении, а я и давай их вопрошать: «Куда путь-дорогу держите? И выглядите отчего так хреново?» Слово за слово и познакомились, да пошли дружно… Что ты там недовольно сопишь?        — Ты правда называешь это «познакомиться» и «дружно»?!        — Ладно, признаю, издеваться над тобой и отказываться представляться и пожимать руку после того, как сам же и инициировал знакомство, было не очень красиво с моей стороны. Но, откровенно говоря, ты, весь такой нелепый и чудной, еще и с именем этим своим… Елисей, блин… просто попался под горячую руку, поскольку в тот момент мы как раз закончили телефонный разговор с папенькой, в котором… несколько повздорили.        Мне все это время интересно, а понимают ли вообще окружающие, о чем Женя и я говорим? Потому что как по мне, звучит наш разговор довольно пространно, и в него никто даже и не пытается вмешаться, исполняя роль отстраненных наблюдателей за всеми этими отношенческими копошениями. Однако именно сейчас получаю ответ на свой вопрос, поскольку в разговор вклинивается Женин отец. Выглядит он при этом почему-то крайне возмущенным.        — Женя, это не оправдание. Так нельзя. Тебе должно быть стыдно.        Ох, зря он это сказал. Реакция на такое заранее очевидна. Женя вскидывается, оскаливается и шипит:        — Мне? Нет, это тебе должно быть стыдно! Потому что я мог бы быть уже давно мертв! А ты бы тут сидел и мучился, довольный, с осознанием того, что твои последние слова мне были…        — Женя, — его прерывает не отец, который сидит теперь, вцепившись руками в подлокотники кресла, склонив голову и с силой сжав глаза, а, внезапно, Вячеслав Андреевич. Одним своим строгим взглядом и таким же голосом он заставляет его заткнуться. Женя, чуть отвернувшись в сторону и сложив руки на груди, тише, ровно говорит:        — Ладно. Я не прав. Кругом — не прав…        Все замолкают. Теперь это даже не неловкость; это запредельная тоска с отголосками чужих переживаний и недосказанностей. Довольно неприятно, надо сказать, быть свидетелем подобных ситуаций и опосредованно являться поводом, но не мочь никак исправить положение. Впрочем, Всеволод все равно пытается. Он говорит:        — Жень, ты, бесспорно, хороший рассказчик. Не мог бы ты продолжить дальше? Только подкорректировать стиль, со сказочного на современный.        — Мог бы; тем более что дальше уже и не до сказок особо будет.        — Можешь объяснить, кстати, почему ты вообще решил с ними познакомиться?        — Не могу, — нахмурившись отвечает Женя и, вздохнув, продолжает. — Не могу, потому что и сам до конца не понимаю. Наверное… Дело, конечно, не в неземной красоте королевича. А как раз вот… в той девушке. Это не объяснить, но Елисей со мной должен согласиться. Вон, кивает головой. Я честно скажу, чтобы вопросов не было лишних: девушка некрасивая. Более того, она неприятная… даже — отталкивающая. И все же… все же я потащил ее зачем-то к себе домой. Перед этим показательно и, возможно, не особо по-людски отделавшись от него. Ну, то просто мистика какая-то, не иначе.        — Слова истинного атеиста, — не удерживаюсь я, а потом быстро, пока никто не начал кричать и возмущаться (а то мало ли), продолжаю, — хотя да, я подтверждаю. Эта девушка… странная. И определенно воздействовала каким-то образом на психику. Хотя внешне… страшная она совсем не чертами, а… Я не знаю, как объяснить. Как будто я видел ее уже тысячи раз. Но при этом — ни одной запоминающейся отличительной черты. Стоит отвернуться — и все. Не сможешь и описать-то толком. Это правда очень странно, но…        — Но вам всем ничего не остается, кроме как просто принять это как факт и поверить на слово, проникнувшись заодно легким мифологическим ужасом.        После этих слов Женя переводит дух и, скосив глаза на меня, лезет своей чайной ложкой в мой едва ли ополовиненный десерт. Моя первичная реакция, плотно сидящая в подкорке: отдернуть его, прижать к груди и спрятать… А вот просто потому что. Но я так не делаю. Вместо этого протягиваю ему всю плошку целиком, а сам принимаюсь наконец за почти окончательно остывший чай. Женя с улыбкой кивает мне, салютуя ложкой, а его отец, уже взявший себя в руки после стычки, как и не было, спрашивает:        — Ладно, допустим. Просто примем на веру. Но каким образом вы умудрились встретиться потом, если ты говоришь, что повез эту девушку к себе домой, а Елисей пошел к себе?        — А это чудище, после того как, пылая от возмущения, резко сбежало во тьму ночи из магазина, не вынеся позора, зачем-то стояло и дожидалось нас у выхода, чтобы затем робко, со взглядом обиженного зверька, прижавшего ушки, попросить записать его телефон и рассказать, что все хорошо. Ну я не знаю, успели ли вы увидеть уже это выражение лица, но оно действует как орудие массового поражения, не иначе. Так что я и записал. А потом, как позвонил, так ему и сказал. Хорошо, блять! Как же… Смешно, но оказалось, что во всем сраном Питере за это время не нашлось ни одного человека, кроме Елисея… парня, с которым я знаком от силы минут десять… кому я мог бы позвонить и к кому поехать. Учитывая то, где я в итоге… может быть, это не так уж и плохо. Впрочем, перед этим было то, что я успел тебе наговорить на голосовую почту. Вы все уже слышали, да?        — Слышали. И, во многом, именно это нас и спасло. Хотя поверить было трудно. Собственно, я и не верил.        Короткая пауза, в которую непонятно зачем вклиниваюсь я со своими ненужными комментариями:        — Знаешь, Жень, а это даже хорошо. Ну, то, что она не стала с тобой есть и пить. И уж тем более делить постель. А то ведь если с нежитью это все сделать… Это как плата за проход. В один конец. Попадаешь в потусторонний мир и больше не возвращаешься.        — Отлично. Я всеми силами пытался провести языческий ритуал, но не прокатило. Чудом спасся. Выбрал неправильную религию. Просто замечательно… А то ведь всегда так опасался разочаровать какого-нибудь там Ярилу… Ты точно не перепутал значение слова «агностик», когда так мне себя называл?        — Ну, ты же предполагал мистическое начало во всех этих событиях… вот я и… развиваю тему. Хотя как по мне, оно, ну… сугубо психологическое. И, значит, биологическое, что ли…        — Потом еще это обсудим. Я пока дальше буду рассказывать. С твоего позволения, конечно; а вообще: кто бы говорил по поводу «делить постель с покойником!» Самого вон пришлось оттаскивать от спящей. Целоваться он там полез, молодец такой!        — Спящие не покойники, они такие же, как и мы, просто… поехавшие.        — Что еще за спящие?        — Да ходят такие, с блаженным видом. Мораль всем окружающим читают: что такое хорошо и что такое плохо. При этом настолько высокодуховные, что сами за собой и своим телесным последить не могут. Не встречались?        — Встречались… — это слово из уст Жениного отца звучит так горько, что ясно — за этим тоже есть своя история. Но сейчас он ее не рассказывает, лишь выжидательно смотрит на своего сына. Тот продолжает:        — Короче, приехал я к Елисеюшке домой, запугал его до усрачки пистолетом, он от меня по коридору побегал, я за ним, а к нам еще зомбак присоединился. Пришлось его пристрелить. Вернулись в квартиру, а там, пока носились как придурки, его соседка сумасшедшая с маленьким ребенком заглянула на огонек. Ну, как раз та, к которой он целоваться полез. Я ее выпихал, дверь закрыл. В чувство его привел… Мы задушевно полночи пообщались, водочки выпили, случившееся пообсуждали. Он меня кашей манной накормил; вкусно готовит, кстати, даже такое дерьмо, которое я с детства ненавижу. Советую его потом к кухне припахать. Я же знаю, что с тобой это все равно неизбежно, так что, считай, рекомендательное письмо даю… А потом мы легли спать.        Я мысленно благодарю его всеми хорошими словами, которые только знаю, и радуюсь тому, как он нарочито легко и непринужденно проскочил некоторые… щекотливые моменты. Я не представляю, как вообще об этом можно было бы сказать. Одно дело — сознаться постороннему человеку, вроде Леонида. Другое… сейчас и вроде бы как не таким уж посторонним людям. Людям, отношение части которых к вопросу я уже и так прекрасно знаю. Конечно, сомнительно, что, узнав, они действительно выставили бы меня за ворота, хотя именно так я все равно и продолжаю отчего-то думать и бояться. Но то, что их отношение ко мне переменилось бы навсегда… далеко не в лучшую сторону… Нет, я не представляю, как можно это перенести. Выдыхаю…        Впрочем, рано радовался, как оказалось. Ведь слушают нас внимательно и, черт бы их побрал, анализируют. Соотносят. А тут у них, видать… не сошлось. Впервые за весь разговор вопрос нам задает Вячеслав Андреевич, и его голос при этом звучит словно бы иронично:        — Вот так просто взяли и легли спать?        — А что?        Мужчины удивленно переглядываются, а потом, поерзав в кресле и прищурившись, осаждать Женю продолжает уже его отец:        — А то, что даже если отбросить все возможные переживания из-за увиденного, которые должны бы были вас, по идее, волновать… Неужели вы не чувствовали этого?        — Чего — «этого»?        — Неконтролируемых чувств… Которые требуют выхода. Которые нужно перебороть. Возбуждения. Агрессии.        — Прикопались, дотошные. А я надеялся, не заметят… Да, конечно. Это все было. Но я, если честно, хотел сохранить ваше и, в первую очередь, твое душевное спокойствие. Позже попрошу это оценить. Как обстоятельство, смягчающее… А теперь же… сам просил, так что — слушай. Когда я закрыл дверь… Этот полез ко мне драться. Он и драться, конечно, абсолютно несовместимые понятия, хотя я этого настолько не ожидал, что нос он мне все же разбил… Не один Елисей, конечно, за последние несколько дней воспользовался, как он сам говорит: «его выразительностью», нашлись и другие желающие. Но я быстро пресек все его… трепыхания. Начал колотить головой о стенку. И, когда у него откуда-то потекла кровь… Я понял, как легко на самом-то деле могу его сейчас убить. Просто проломив череп. Или — сломав его тонкую шею… только сжав на ней руки. Банально выстрелив. А я… Я никогда не хотел никого убивать. Такие мысли… Это… Короче, я — как сраный хиппи. Последовал банальному постулату make love, not war…        — Не надо… — я не удерживаюсь. Я шепчу одними губами ему, не понимая, что тем только окончательно выдаю нас с потрохами, да и без того сказано было достаточно, чтобы понять все. Женя лишь усмехается мне в ответ; совсем невесело, а напряженно, нарочито говорит, глядя только на меня одного:        — Все-таки целоваться с живыми мужчинами — гораздо лучше, чем с полумертвыми сумасшедшими женщинами, скажешь, нет, Елисеюшка? Молчишь… Ну ладно, я-то знаю ответ… — он отворачивается, вызывающе вскидывает брови, схлестывается взглядом с отцом и, широко, но зло улыбнувшись, шутливым тоном произносит. — А потом мы потрахались.        На мгновение я замираю от этих слов как от удара. Мой взгляд при этом устремлён прямо вперед, и потому я вижу. Вижу реакцию… Женин отец снова жмурит глаза, слабо приоткрывает рот, словно силится что-то сказать, но не может, качает головой в знак полного отрицания услышанного. Вячеслав Андреевич просто прячет свои глаза за ладонью и морщится как от предельного отвращения. Я перевожу взгляд на Женю. Он смотрит на меня в ответ; уж не знаю, что видит там, во мне, но это заставляет его чуть ли не закричать. Хотя почему чуть ли? Он орет на меня, вот так, буквально и даже слегка наклонившись, как будто бы я и без того его прекрасно не слышал:        — Да твою мать, что ты опять на меня так смотришь, оскорбленная невинность, блять? А? Ой… Хорошо! Ладно! Хочешь, чтобы я сказал это? Сказал по-другому, да? — я не понимаю, о чем он, и только тоже начинаю качать головой, кажется перемежая это абсолютно беспомощным: «Женя, не надо; не надо, Жень…», но он меня не слышит. Вновь обведя взглядом всех присутствующих, он продолжает, внешне значительно спокойней. — Я его изнасиловал! Против его воли. Ну-ну. Хотя он сам, сам этого хотел! И если бы позволил сделать это по-нормальному… все было бы значительно приятнее.        Никто не произносит ни звука, а только все стараются спрятать взгляды друг от друга. Я же вовсе дышать не могу, и температура внутри словно бы упала до комнатной. Тишина снова давит прессом; как в какой-нибудь компьютерной игре, занимательная ловушка — потолок с острыми шипами, стремительно опускающийся на тебя в сжатом пространстве комнаты. Вылезти из этого дерьма уже и без того практически нереально, а Женя зачем-то все подливает масла в огонь. Взвинченный до предела и сидящий так, словно шипы не только над его головой, но и под его задом, он продолжает, уже шипением:        — Ну, что молчите-то? Давайте, давайте! Сделайте из меня печенега! Распните меня! Вперед! Давайте же. Осудите еще нас… Осудите за то, что мы живы.        Снова нет ответа. Тогда с сардонической усмешкой Женя обращается уже адресно, растягивая слова:        — Что, пап, ничего не хочешь мне сказать?        Он не может игнорировать прямое обращение, разумеется, нет. Он поднимает глаза. Почти безумные сейчас, а крылья его носа раздуваются еще сильнее, чем у Жени, когда он злится. Я прекрасно вижу, каких усилий ему стоит сдерживать себя, и это пугает меня. Вижу его эмоции и вижу ярко: он ведь действительно из тех, кто может убить, придя в ярость. Убить, а потом разбираться. Горько жалеть. Но только — потом. Даже не глядя на меня, сухо и сипло, так, словно это он ехал на мотоцикле сутки и потерял весь голос, Валерий говорит:        — Что я должен сказать тебе на это, Женя?        — Как, у тебя вдруг нет для меня слов? Может, то же, что и до этого говорил? А? Я ведь недостаточно часто от тебя это слышал, не запомнил точные формулировки. Что там обычно бывало между «пидор» и «у меня больше нет сына»? Слишком длинно и изощренно, мой мозг не справился… Не хочешь напомнить?        Валерий, к которому был обращен весь этот издевательский монолог, резко вскакивает и, нависая над нами обоими, сжав кулаки до синевы в костяшках, судорожно и громко дышит. Снова закрывает глаза и шевелит губами, медленно разжимает пальцы, но не садится. Потом говорит, еще тише, чем до этого, но удивительно резко и отчетливо. Готов поклясться, что за его злостью я слышу боль и едкую горечь, от которых меня тут же начинает тошнить еще сильнее.        — Да что же ты… за дрянь-то такая… Что я в своей жизни сделал не так?! Скажи мне, что? За что? Почему? Ты…        Я сжимаюсь так, словно каждое слово сейчас было обращено ко мне. Меня опять трясет, и я весь насквозь пропотеваю. Закрываю глаза. Может, так, так смогу успокоиться, может, это работает, может…        — Хватит!        Резкий крик Всеволода. Уже второй раз при мне он избирает подобный метод воздействия, но я все равно пугаюсь, внутренне при этом весь мобилизуясь; его реакции на все вышесказанное я так и не смог пронаблюдать, но, похоже, у него она — самая правильная и адекватная из всех, поскольку дальше он говорит, тоже встав:        — Женя, Валера. Прекратите. Немедленно. Я не знаю, что у вас там за недовыясненные разборки, и, если честно, не хочу знать. Давайте просто не будем об этом. Было и прошло. Все живы, и это главное. Все. Забыли.        Обстановка вокруг не меняется, а во взглядах отца и сына, направленных друг на друга, я чуть ли не слышу звон скрещивающихся мечей. Глубоко вздохнув, Всеволод продолжает, повернувшись к старшему в этом спарринге:        — Валера. Сходи, пожалуйста, со мной на кухню, помоги отнести кружки. Заварим еще чаю. Когда мы вернемся… Я хочу, чтобы все уже успокоились. И мы продолжим. Будем говорить по-человечески и не пытаясь переругаться с теми, с кем имеем самые близкие отношения. С кем нам еще жить. А если не получится — то говорить больше не будем вообще. Все меня здесь услышали? Это — понятно?        Валерий, схватив в охапку столько посуды, сколько вообще смог взять за раз, не говоря ни слова и не глядя ни на кого, пулей вылетает из комнаты. Еще раз вздохнув и подняв все, что осталось, Всеволод идет следом. А я неожиданно для себя отчетливо понимаю, как такой внешне добродушнейший и беззлобнейший человек смог вообще стать полковником.        Когда они оба выходят, Женя с тихим стоном наклоняется над столом, облокачивается об него и прячет лицо в ладонях. Все произошедшее тяжело мне дается, но сейчас я не могу поступить иначе и поэтому делаю то, что кажется мне верным. Я обнимаю его за плечи сверху и шепотом прямо на ухо говорю ему это свое бесконечное, из раза в раз повторяющееся, но все еще не успевшее лично мне набить оскомину:        — Жень…        Он ничего мне не отвечает и даже не пытается смахнуть с себя мои руки, вообще никоим образом не показывает, что замечает мое присутствие. Я же только сейчас понимаю, что у моих действий есть еще один свидетель. Поднимаю взгляд и натыкаюсь на эти серые глаза. Холодные, как обычно, однако в них отчетливо присутствует какая-то эмоция. Что-то вроде сомнения? Не знаю. Но сейчас, не прекращая обнимать Женю, я отвечаю на его взгляд. Вячеслав поджимает губы, и я возвращаю ему это жест. Тогда он просто молча отворачивается, так ничего и не сказав, а я все никак не могу понять, победил ли я и была ли вообще битва… Таким образом мы и сидим до тех пор, пока не слышатся шаги из коридора. В тот же миг Женя распрямляется и, не смотря на меня, аккуратно снимает с себя мое кольцо рук. Когда мужчины ставят заново наполненные кружки на стол, мы все берем их в руки, каждый свою. Я жалею, что моя без мелких узоров; просто из тонкого фарфора с голубой отводкой. Не поразглядываешь. Зато хоть легкая. Я уже думаю, что все: говорить мы в самом деле больше не будем, распишемся сейчас в некомпетентности по такому вопросу, как общение с людьми, и тупо пойдем спать, а завтра будет новый день и мы попытаемся все начать сначала, или же просто делать вид друг для друга, что нас не существует, но… Неожиданно для всех, резким, надтреснутым, чуть срывающимся голосом Женя говорит:        — Наверное, мне стоит извиниться за свое поведение. Вы знаете, всё это довольно тяжело. Что бы вы там все про себя ни думали… не важно. Мне продолжать?        Его отец снова поднимает на него взгляд и, не говоря ни слова, просто кивает. И Женя вправду продолжает. Он рассказывает. Не сухо, вполне эмоционально и выразительно, детально, но без былого норова, не издеваясь надо мной, и шутить больше не пытается, равно как и ругаться с кем-либо. У него определенно дар рассказчика, так как я отчетливо вижу, что через какое-то время окружающие перестают сидеть в напряжении, как бы отдающемся в каждом мускуле и во вне, а начинают слушать Женю крайне увлеченно. Их пронимает. С каждым словом, с каждым событием… даже мне самому перестает казаться, что трах, который был между нами, действительно стоил всех тех переживаний, которые и я, и все остальные по этому поводу испытали.        По Жениным словам выходит так, будто я — этакая хитрая смесь Иисуса и Тома Сойера, а он сам — трагический Шекспировский персонаж; впрочем, в этом сравнении с моей стороны нет ничего нового. Его не перебивают, только иногда спрашивают какие-то уточняющие вопросы, я же пару раз вставляю свои комментарии по тому или иному поводу, когда мое восприятие ситуации ну очень уж не совпадает с его. Но все же в какой-то момент я засыпаю. Сказывается нервное перенапряжение, должно быть, двойным грузом свалившееся на меня после безумно тяжелой и неприятной сегодняшней разборки. Когда я, вздрогнув, просыпаюсь и открываю глаза, понимаю, что все почему-то смотрят на меня, а Женя сбивается и чуть неловко продолжает явно не с того места, каким закончил. Я сажусь, специально в неудобную позу, чтобы больше ничего не прослушать. И возвращаюсь умозрительно ко всему этому: лодке, безумному бегу с Женей на закорках, его балкону-оранжерее и далее… Снова вмешиваюсь, когда речь заходит о Леониде, потому что, с моей точки зрения, представление о нем дается совсем уж неверное. Переключаю все внимание на себя и рассказываю о нем и его семье, а еще подробно пересказываю, точнее даже — цитирую все наши диалоги. Рассказ мой звучит, как мне кажется, чрезвычайно долго и обстоятельно. И вызывает бурную реакцию во внимательно слушающих меня мужчинах. Они будто входят в его положение и явно тяжело принимают его. Очевидно, что даже им, таким вот серьезным и брутальным, откровенно плохо все это слышать; они едва справляются с эмоциями… К концу своего повествования я чувствую себя так же скверно и измочалено, как и в середине дня, в который мы добрались сюда. Солнце за окнами уже давно зашло, и энергосберегающие лампочки ярко отражаются в темных проемах. Не знаю, сколько сейчас времени, но теперь у меня нет сил даже пытаться не спать. Закончив, я откидываюсь назад и укладываюсь головой на подлокотник. Почти сразу, едва Женя успевает начать говорить дальше, я вырубаюсь.        В следующий раз я просыпаюсь, только когда меня вновь, нежно, но настойчиво трясут за плечо. С трудом открыв слезящиеся глаза, я понимаю, что надо мной, близко-близко, нависает Женя, и именно он-то своей рукой меня и теребит. Тяну свою ладонь к его и понимаю, что накрыт шерстяным пледом. Оглядываюсь. Вячеслав Андреевич сидит удивительно прямо и задумчиво смотрит на окончательно догоревшие поленья в камине, теперь лишь местами светящиеся былыми огненными отсветами. Валерий, напротив, сидит весь согнувшись и оперевшись лицом на одну руку, при этом разглядывает нас с каким-то странным выражением лица, но, поймав мой взгляд, тут же делает вид, что смотрит на стол. Всеволод же вообще не смотрит ни на кого и просто протирает тряпкой этот самый стол; вся посуда уже унесена. Пронаблюдав за окружающими, гляжу, наконец, на Женю. Он тоже выглядит крайне измотанным и грустным, но уголки его губ, готов поспорить, чуть дрогнули вверх, когда он начал говорить:        — Сейчас пойдем спать. Я только схожу, — кивает головой куда-то в сторону прихожей, — а ты пока в себя приходи.        — Хорошо, — мой голос звучит плохо, и я захожусь в кашле, с каким в последнее время, к счастью, не приходилось бороться. Чем больше кашляю — тем сильнее раздражаю слизистую горла и, соответственно… больше кашляю. Женя хмурится, но встает и, взявшись за свою неразлучную трость, выходит. На этот раз никто не кидается ему помогать; похоже, верят в его силы. Не знаю… Сажусь и гляжу куда-то внутрь себя. В голове при этом пусто и жужжит, как в трансформаторной будке.        Когда Женя окончательно выходит и где-то хлопает дверь, ко мне неожиданно с вопросом обращается Всеволод, будто даже полушепотом:        — Может, вам постелить отдельно?        — Что? — не сразу догоняю я.        — Ну, на отдельную от Жени кровать. Не хочешь?        Вот так.        Хочу ли я?        Не знаю. Опять это чертово — не знаю. Но понимаю, что должен согласиться. И еще отчетливее понимаю это, когда на меня поворачивается Валерий, и прямо вижу, как ждет моего ответа на поставленный вопрос. Явно — положительного. Но это доброе и понятно откуда растущее предложение… Я все же обращаюсь к себе, как мне ни лень принимать решения. И, неожиданно, оно дико меня пугает. Я не могу объяснить себе этого чувства, сильного, истового протеста, а просто понимаю, что, вопреки ожиданиям всех окружающих и потенциальному «общественному мнению», никак не могу допустить подобного. Нелепая прихоть на грани с глупостью, бесспорно. Впрочем, в вытягивании неожиданно правильных решений и ответов из авося наобум я завсегдатай. Должно быть, покраснев и глядя не в глаза Полковнику, а только куда-то за его плечо, я отвечаю, стараясь подбирать слова и смягчить ту резкость и неожиданную злость на это невинное и закономерное предложение, которую испытываю:        — Н-нет… Не надо. Спасибо. Я… Вы знаете… я боюсь проснуться и… не увидеть его рядом. Как бы тупо это ни звучало. Все не могу привыкнуть… Поэтому… Просто… не надо…        Он не настаивает и не спрашивает ничего, а только с грустной улыбкой вздыхает и кивает мне. Затем говорит:        — У тебя опять сильно подскочила температура. Плохой идеей было тащить тебя за стол. Следующие несколько дней тебя ждет сугубо постельный режим.        Я в очередной отвечаю «хорошо», и меня на некоторое время оставляют в покое, потом, по моей просьбе, доводят туда же, куда ходил и Женя, а после этого я, наконец, оказываюсь в постели. Нам выдают порцию обязательных таблеток, желают «спокойной ночи» и оставляют наедине.        Тем не менее, пока не гасят свет, мы лежим так далеко друг от друга, насколько только позволяет ширина одеяла, но потом… Не знаю, что в моем сумбурном сознании так мощно перемкнуло и требует, но, не анализируя, как там с утра кто и что подумает, увидев нас, я подползаю к Жене и утыкаюсь в его спину. Он тут же оборачивается. Я слышу его хмыканье, а затем — шумный вздох, уже прямо в мою макушку. И его руки притягивают меня к себе.        Странно, но только теперь, несмотря на высказанный комплимент стараниям Всеволода по обустройству дома, я чувствую себя действительно, глубинно, по-настоящему уютно. И спокойно.        Уже засыпая, я понимаю, что пропустил всю ту часть рассказа, когда мы с Женей были на чердаке, и понятия не имею, что из всего происходившего там он рассказал. Жаль… И вообще многое бы отдал за то, чтобы выяснить, что эти мужчины в итоге знают и что думают про наши с ним отношения.        А что я сам-то думаю?        Да не знаю я уже что и думать.        Все очень сложно… Или — наоборот, очень просто. Мне нужен совет.        Впрочем, и просто засыпать в Жениных прохладных объятьях на данном этапе меня вполне устраивает.