И что такое плохо

       Неверное, но знатно шпарящее при случае майское солнце ослепительно ярко пробивается даже сквозь извитые вечнозеленые ветви хвойного леса, сенью нависающие над проселочной дорогой. Женя, ворча о переменной облачности, морщась и сдавшись-таки в этой заведомо проигрышной борьбе, наконец откидывает козырек перед собой. Такую мелочную раздражительность сейчас можно понять, все же он третьи сутки за рулем этой бешеной фуры. Его действиям вторю и я, и вознаграждаюсь возможностью разглядывать что-то, помимо радиально искрящихся царапин по всей поверхности стекла. Сосредоточенно вглядываюсь в происходящее, следя за спешащим впереди нашей парной цепочки грузовичком Валерия, из-под колес которого то и дело разлетаются во все стороны грязные брызги, как на сафари. А еще стараюсь не пропустить незнакомый мне поворот. Одновременно с тем обдумываю события последних дней; погода и свежий после городского смрада воздух, с силой струящийся сквозь приоткрытое боковое окно кабины, настраивает на романтический лад. Значительно более идеалистичный, чем все, что довелось нам пережить в этом краткосрочном путешествии.        Решение поехать в Петербург было не то, чтобы спонтанным, но для меня неожиданным. Когда старшие пришли к выводу, что это будет самый простой, а главное, практически стопроцентный способ добыть медтехнику, необходимую для создания препарата, «если не полностью устраняющего патологическое состояние спящих, то хотя бы снижающего выработку их организмом медиаторов», ведь ее закупал сам Валерий, а Женя точно в курсе, что и где расположено на производстве — тут же предложили заодно и мне поехать как человеку, знающему город. Мог ли я отказаться? Да если бы и мог — ни за что бы не стал. В итоге мы отправились втроем на двух машинах.        Подозревал ли я, что путешествие окажется безрадостным? Да. Но настолько?        Город гниет. Хорошо, что мы не поехали тогда, когда на северо-западе летняя погода окончательно вошла в свои права. Город-призрак, город вечного сна. Не только он, разумеется. Любой из городов. То же, но в меньших масштабах, происходит и в основательно разграбленном нашими Бологом. Ни спящих, ни зомби. Одни мертвые. Но поскольку для меня именно мой с детства родной и знакомый Питер оказался первым, что я посетил с оттепелью и начавшейся новой жизнью, впечатление особо сильно. Петрополь как один большой Некрополь. И не было бы беды сильней этической, будь трупы в аккуратных могилах, как культуре города мертвых и полагается. Но нет, ясное дело. Они везде. На каждой улице, в каждом доме. Рассадник чумы. Только естественный цикл хода времени способен превратить смерть в жизнь, вернув полуразложившиеся тела в лоно природы, ровно так же поступив и с архитектурой да коммуникациями, которые попросту некому будет поддерживать. Говорить о том, чтобы хоть как-то очистить улицы иным образом, затрачивая на это свои усилия — бессмысленно. Зачем? Да и не с таким количеством оставшихся в живых людей.        То есть, их наверняка больше, чем есть в нашем поселении. В том упорно убеждал меня и Женя, старавшийся всеми силами развеять мою тоску по родителям, усилившуюся с момента дня рождения и его предложения руки и сердца. Женины аргументы, подкрепленные фактами, сработали. Он рассказал мне о том, что Рома с Иваном, освоившись с имеющимся в их распоряжении компьютерным оснащением, отправляли некие запросы на сервера. По их словам выходит так, что обычно этих запросов были тысячи, если не миллионы, а теперь же отследить обращения не представляется проблемным. И аккурат до нашего отъезда им впервые удалось найти рабочий сервер. Не знаю пока, чем история закончилась, но, согласно Жениным увещеваниям, любые выжившие будут заниматься тем же, что делаем мы. То есть, кооперироваться и отстраиваться поначалу, а уж как выйдут на определенный уровень самообеспечения — так пытаться связаться с кем-то еще.        Подобные воспоминания проскакивают во мне неохотно и быстро, а вот на чем я действительно задерживаюсь, улыбаясь обветривающему мои губы теплому сквозняку, так это на женщинах нашего поселения. Не в том порочном и страшном смысле, который предположил за мной Женя, втирая что-то там про детей; они не интересуют меня с романтической или сексуальной точки зрения, в особенности теперь, когда дома в шкафу лежат два массивных кольца белого золота с фигурно утопленными в своем теле черными переливающимися радугой камнями. Мороки с ними было много, но она была только приятной, а теперь, готовые, они ждут своего часа, назначенного примерно на наше возвращение. Но говоря о том, о чем начал: я до сих пор не могу отойти от события, свидетелем которого стал в день отъезда. Мы заехали в наше поселение, чтобы доделать последние дела и дообсудить последние вопросы. Пока Женя и Валерий пошли заниматься этим, я решил найти Глеба, надумав еще кое-какие вещи о бытности спящим. Отыскал лишь изрядно поплутав и в неожиданном для него как месте, так и состоянии. Он сидел под раскидистым голым деревом за медицинским корпусом, прямо на сырой земле и без верхней одежды. Он улыбался, а его красные от слез глаза блестели на солнце и на щеках отчетливо читались влажные дорожки. Уходить было поздно, Глеб меня уже заметил, но не стал останавливаться или делать вид, что ничего не происходит. Я просто сел чуть поодаль от него, прислонившись к коре нагретого дерева, а он просто и не стесняясь продолжил то, что было ему необходимо. Позже он рассказал мне причину. Он отыскал среди привезенных из города дисков любимую музыку его жены и решил ей поставить. А она… позвала его по имени. В прежнее время такая малость, но теперь ничто иное, как чудо. Значит, осталось немного, пара шагов навстречу от тьмы к возрождению.        Хочется верить, что вскоре из своего дальнего путешествия вернемся не только мы, но и они, странники самого сложного пути своей жизни — себя самих. Как по мне, нынче это только вопрос времени.        Машина впереди нас начинает заворачивать направо, на неприметную заросшую дорожку. Это уже пятая тропка, которую мы проверяем, но постоянно оказывается не то. Едем еще буквально метров пятьсот, когда Валерий начинает тормозить, а после и вовсе останавливается. Хлопает дверь кабины, и он выпрыгивает с ружьем наперевес, махая нам головой, чтоб вылезали. Следуем его указанию и оказываемся в рощице, наполненной активной птичьей перекличкой: чвирканьем, стрекотанием, кукованием и прочими заливистыми переливами; сейчас ведь самая пора пения и цветения, ярких ароматов и яркой красоты. Мое тело радостно распрямляется, а засидевшиеся мышцы сладко ноют. Не удерживаюсь и коротко потягиваюсь, перед тем как вслед за Женей подойти к отцу. Собираюсь спросить о причинах остановки, но уже вижу сам, и вопросы отпадают. Перед нами выкрашенный в зеленый цвет серьезный шлагбаум с навесным замком. Ключа не видать. Что же, если верить описанию — возможно, мы наконец наткнулись на нужное нам место. Стоит нам оказаться рядом, и Валерий не без энтузиазма предлагает:        — Ну что, давайте пройдемся.        Мы согласно киваем. Гулять сейчас — одно удовольствие. Северный Карельский лес значительно отличается от того, что нынче стал нам домом, но выглядит все равно более привычным и знакомым, как старый друг. Дорога должна предстоять не самая близкая, и через какое-то время я вновь позволяю себе погрузиться в мысли.        Уже хочется поскорей вернуться домой, обратно, от этого слишком гигантского и неуютного мира к людям, нас ожидающим, и событиям, еще предстоящим.        В первую очередь — к Леше. Мы рассказали ему о своем желании и предложили жить вместе с нами на следующий день после того, как обсудили это между собой. Я внутренне слегка боялся, но абсолютно напрасно. Сначала вместо ответа галчонок кинулся к нам в объятья. А потом двумя фразами решил стоящую передо мной этическую проблему: как наши взаимоотношения ему именовать. Он сказал:        — У меня… никогда не было ни одного папы. А теперь — сразу два.        И все. И никаких недомолвок, только какое-то новое незнакомое чувство в груди. Я боюсь, долго не смогу привыкнуть к тому, что у меня теперь есть сын, и называть его так; это более чем странно, но раз он хочет именно так — значит, я обязательно приму это про себя.        А мы с Женей начали расчищать второй этаж, непривычно для меня, но увлеченно споря о планировке, предметах и цветах, в каких будет оформлено наше с ним логово и Лешино обиталище. Пока это все в планах и зарисовках, я не могу поверить до конца, и будущее кажется мне не более, чем безумной фантазией, из тех, что не претворяются в жизнь. Однако Женя настроен решительно: его отчаянная уверенность и жажда неминуемо передаются мне.        Конечно, привыкнув постоянно быть рядом с нами, Леша отчаянно не хотел отпускать нас на это смертельно опасное, с его точки зрения, мероприятие. Даже впервые попытался воспользоваться вообще-то обычным и традиционным инструментом манипуляции для всех детей — обидой. Но быстро прекратил, прекрасно понимая, что так надо. Можно представить, как это страшно: обрести семью, а потом мучиться в неизвестности, потерял ты ее или нет. Но мы все еще живы и помирать не собираемся, а вернемся, скорее всего, дня через два и с «гостинцами», большая часть которых является нашими личными вещами.        Понимая, что, возможно, в моем родном городе мне суждено побывать в последний раз, как выполнили основную поставленную задачу, я не мог не зайти в свой прежний дом, где прожил девятнадцать лет своей жизни. Пробираться по улицам было очень сложно, местами нереально; мы делали петли и объезжали по чуть более свободному кольцу и загородам. Из всего нашего маршрута именно «пробирания» сквозь бесконечных мертвецов и аварии занимало большую часть времени. Но мы добрались. По тому, что из окна больше не свешивался канат, а в квартире, в отличие от смрадного темного коридора, не было трупов, оставленных нами с Женей, я сделал вывод, что, возможно, кому-то это место, в котором нынче мне болезненно и невыносимо было находиться, спасло жизнь. Что странно, вещи, кроме некоторой верхней одежды и одеял, которые я не нашел, остались нетронутыми. И я вынес все, абсолютно все, что имеет для меня хоть какое-то значение. Альбомы с фотографиями, компьютер, жесткие диски, книги, материалы, безделушки. С грустью вспомнил свою клятву Сашке и забрал вторую серьгу. Позже, ночью, когда мы втроем сидели у костра в лесу у озера, убеждал не слишком довольного этим Женю сделать мне второй прокол в ухе. Он перепоручил это отцу, а сам рассказал о нанесенном на бусину рунном слове. Иса-Турисаз-Тиваз-Феху. Если первое серебряное кольцо повествовало о прекращении неверного пути и переосмыслении, то новообретенное — о начале новой жизни, нового цикла, нового этапа. Так все и сошлось.        Помимо этого, мы, разумеется, заходили и к Жене, а потом на пару с его-моим отцом кляли такой выбор этажа на чем свет стоит. После нескольких мужественных заходов вверх и вниз, набирая в каждый из них вещей до почти полной неподъемности, в первую очередь — вынося драгоценную Женину библиотеку, чувствовали себя вымотанными до самого основания. Но у нас были и еще кое-какие обязательные дела.        Отвлекаюсь на неожиданно открывающийся взору вид. За стеной монотонных сосен показывается прогалина. На залитой солнцем лужайке всюду раскинулась печеночница, ткущая своим цветом нежно-синий ковер, а меж нее вкраплениями, источая сладость, фиолетовая медуница.        Если инструкция была верна, а пока все кругом похоже на правду, нам надо пройти сквозь нее и выйти на тропинку, ведущую насыпью вдоль болота. Можно и по основной дороге, но без машины выйдет значительно дольше. Когда мы проходим мимо живописных топей, я неожиданно для себя различаю среди серого и холодно-зеленого окружения розовое пятно, при ближнем рассмотрении оказывающееся волчьим лыком. Оно источает потрясающий аромат. Не удерживаюсь и подхожу к пышному кусту, прекрасному в своей хитрой красоте. Долго внюхиваюсь, на что Женя отзывается о Лисьих повадках, но не торопит, а присоединяется, очевидно, скорее из вежливости.        Меня, пускай просто и незатейливо, но радует мир вокруг. Жизнь и смерть в нем тесно переплетается, доказательством чему служит, к примеру, недавнее ужасающее посещение больше никогда не моего города, но я не собираюсь бояться ни того, ни другого. Вместо этого – обдумываю ожидающее нас впереди. Лето, всенепременно наполненное освоением новых профессий: сеятеля, косаря, жнеца. Сельский стиль жизни не знаком и половине наших, но работать в поле хотя бы сейчас должны все. Женя утешает меня тем, что по прошествии сезона мы оба будем накачанными, загоревшими и чертовски сексуальными. Еще думаю, что выкую первым делом, как достроим мою мастерскую, фундамент которой уже заложен рядом с домом. Размышляю о вечерах, об отдыхе в кругу новой семьи после дневного труда. А также – о ночах, только наших с Женей; мы так многое должны постичь вместе и, если честно, мне жутко не терпится начать в самое ближайшее время. От фантазий на последнюю обозначенную тему кровь приливает, и не только к щекам, так что я почитаю за лучшее спешно отвлечься.        Мы должны уже скоро прийти.        Я думал об этом всю дорогу до города и очень боялся, что так никогда и не узнаю их судьбу, а еще хуже — найти на их месте мертвецов.        Но нет. Когда мы поднялись на второй этаж привычным с прошлого раза образом по канату, все вышло не так страшно.        Леонид сдержал обещанное на мою оброненную напоследок просьбу. В квартире уже никого не было. Но он оставил послание для нас, довольно короткое, о том, что все живы, а главное — с координатами.        Пространство перед нами постепенно расчищается. Так мы выходим в частное садоводство на шесть домов.        Мое сердце начинает биться быстрее от предвкушения напополам с волнением.        Судорожно смотрю во все глаза, и не зря. Леонида я вижу еще издалека. Он, одетый ровно в то же, в чем я его и запомнил: футболку и камуфляжные штаны, измазанный в земле, увлеченно копает что-то за забором перед своим одноэтажным домиком. Не замечает нас до тех пор, пока мы не поравниваемся с краем его территории. Тогда он поднимает взгляд и застывает. На солнце сложно разобрать, что сейчас отражается в его серых глазах, но слезиться у него они начинают уж поди не из-за яркости дня. Резко сорвавшись с места, в одно движение он перемахивает через ограду и оказывается у остолбеневших нас. Поглядев с секунду неверяще то на меня, то на Жеку, сминает нас в охапку, без слов прижимает к себе, чуть не ломая кости, а мы отвечаем ему тем же.        Отстраняется, и, все еще держа нас в своих руках, словно боится, что мы испаримся, утирая плечом слезу, со счастливой улыбкой срывающимся голосом шепчет:        — Ребята… Мои ребята! Это вы…        Мы, как китайские болванчики, киваем ему в ответ, не находя слов, а он нас снова треплет, печально проводит своей рукой по моим шрамам на лице, не комментируя. Затем отрывается и с любопытством поворачивается к еще не знакомому ему здесь присутствующему. Оценивающе окинув взглядом, он не ошибается:        — А ты, должно быть, Женин отец?        — Да. Валерий, — тянет руку.        — Леонид, — принимая рукопожатие, серьезно отвечает тот, но тут же со смехом хлопает своей ладонью по плечу отца, стискивает в объятьях и его, а после продолжает уже неформально, — ну здравствуй, дружище!        Как ни странно, Валерий смеется тоже и похлопывает по спине в ответ.        Улыбнувшись этой сцене, я перевожу взгляд на скрип, раздавшийся от ворот. Навстречу нам идет юная девушка. Поначалу я привычно думаю, что она спящая. Такую версию подтверждает и походка. Но, приглядевшись к ней… Живой взгляд! Она… Она здесь. А шаг такой просто потому, что обувь неудобная, нет-нет, да норовит слететь.        Когда она приближается вплотную, я не могу ее не поразглядывать. Все такая же, какой я ее запомнил, разве что вьющиеся русые волосы отросли по пояс, а раскосые голубые глаза теперь наполнены жизнью и смыслом, радостно поблескивают. Даже в белом сарафане с голубыми цветами с накинутым поверх очевидно большим ей серым свитером крупной вязки, в шерстяных полосатых гольфах и растоптанных тапках она умудряется выглядеть очаровательно и мило. Обнаружив это юное создание эльфийской наружности рядом с собой, ее отец начинает:        — Доча, это…        — Я помню. Это друзья, — улыбается она и смущенно смеется, как колокольчик; как сама весна. Затем кивает всем нам разом и представляется, — София.        Мы в ответ представляемся по кругу. Я подмечаю, как странно долго Валерий и Софья задерживают взгляды друг на друге, а после он выглядит смущенным, но лишь пожимаю плечами. Да и мало ли чего, какое мое дело?        А вот во что я позволяю себе залезть любопытным носом, так это в их историю. Я спрашиваю у Леонида и у Софьи, как случилось то, что иначе, чем волшебством, язык назвать не поворачивается. И он рассказывает. О том, как мы дали ему надежду, как только благодаря оставленным нами запасам они и выжили. А потом — о том, как начались роды, и это было настолько тяжело и шокирующе, что обе его девочки неизбежно пришли в себя, а он сам едва не потерял сознание. Долго отходили. Как легче стало – приняли решение уехать из мертвого города сюда, на дачу родителей жены, и попытаться просто жить дальше.        Внезапно спохватившись, приглашает нас не стоять на дороге, как неродные. Движемся все вместе в сторону его дома и уже проходим ограду, когда на пороге появляется усталая рыжеволосая женщина в синих джинсах и толстовке. Она бегло оглядывает нас всех выразительными синими глазами, пока ее муж к ней обращается:        — Настюнь, это…        — Гости! Заходите скорее, — прерывает она его, улыбаясь всем нам, а после строго отчитывает своего мужа, — что ж ты их морозишь тут, в дом не приглашаешь.        — Да я, ну… — теряется вечно напористый Леонид и замолкает, притупив взор.        Но его супруга улыбается теперь уже и ему и проходит в дом.        Воспользовавшись паузой, мой Женя не удерживается и тихонько спрашивает у Леонида о недоговоренном:        — А ребенка-то как назвали?        — Детей. У нас двойня. Назвали Елизаветой и Евгенией, — гордо, но взглядом будто извиняясь, отвечает счастливый отец теперь уже трех юных особ.        Забавляясь очевидно кем вдохновленным именам, хмыкаем все вместе, но на Женином лице я читаю неожиданное довольство от такого вот занимательного факта.        Ласковое весеннее солнце тепло пригревает, играет с дымом, идущем из трубы дома, внутрь которого мы, наконец, проходим.        Мне радостно и изумительно спокойно на душе, ведь я твердо знаю: дальше будет только хорошо. И больше никогда — плохо.        Август 2014 — сентябрь 2015.